Но ты, пожалуй, заключишь, что я не скучаю по тёплому дому, по библиотеке, по домашней куртке и письменному столу, по обществу милой моей жены. Я думаю о тебе неизменно, с неизменной любовью, – впрочем, ты знаешь это и без моих уверений. Что твоё здоровье? Довольно ли ты поправилась, чтобы выходить из дому? Не болит ли, когда читаешь, голова? Пиши же, сообщай обо всех своих занятиях. Я ещё продолжу это письмо, и ты увидишь, что я сделался заправским анатомом по части простейших форм жизни: ремесло, которое сегодня привлекает меня больше, чем живописание душевных судорог человеческих.
15 июня
Усердно штудирую Лайеля. За этим занятием коротаю долгие вечера после анатомических сеансов, которые провожу засветло, между прогулками и ужином. Высокие банки для образцов не пригодились, вместо них по всей гостиной у меня расставлены обыкновенные жёлтые противни. В них я держу Eolis pellucida, Doris billomellata, Aplysia[112]и кое-какие разновидности полипов: тубуларии, плюмулярии, сетуларии, изящных малюток, эолид и сложносоставных асцидий. Да, Эллен, глядя на эти совершенно очаровательные, чудесно устроенные создания, как не счесть их произведением некоего Разума? – Но не поспоришь и с многочисленными свидетельствами Теории развития, которые показывают, что изменения во всех живых организмах, происходившие в течение невообразимой череды лет, были следствием постепенного действия естественных причин.
Напиши, удалось ли тебе, позволило ли тебе здоровье послушать доклад профессора Гексли* «Устойчивые типы живых существ». Он, должно быть, оспаривал мнение, что отдельные виды появились на Земле как следствие повторяющихся актов Творения, и выдвигал теорию о постепенном изменении существующих видов. Удалось ли тебе сделать какие-нибудь записи? Важность их была бы неоценима – хотя бы тем, что они удовольствовали бы любопытство твоего супруга, увлечённого натуралиста-любителя.
Сегодня я спустился с холмов со стороны Скарборо к страшному и величавому мысу Фламборо, где не один мореход нашёл ужасную смерть в споре прибрежных вод и мощных течений; даже в такой погожий, приветливый день, как нынче, почти не стихает их борение и слышен за плеском высоких волн их хохот. Утёсы имеют меловую окраску; источенные, изломанные, выграненные стихиями, они приобрели причудливые очертания, отчего суеверы легко могут принять их за изваяния божеств либо окаменевших древних исполинов. Один стоит в море поодаль от берега, то ли из последних сил, то ли с угрозой воздев култышку, похожую на обвязанный обрубок конечности, изъеденный белой проказой. Были тут две скалы, прозванные Король и Королева, но до наших дней сохранилась лишь последняя. Лайель полагает, что всё здешнее побережье подвержено постепенному разрушению: Фламборо, пишет он, уничтожается, составляющие его породы разлагаются под действием солёных брызг, причём на побережье у основания мыса разложению способствуют ещё и родники, бьющие из глинистых пластов.
Мне пришло на мысль, что если солёная и пресная вода способны с таким терпением, с такой слепою неотвратимостью созидать эти мраморные гроты и соборы, ваять невиданные фигуры – резцом ли, напором ли струй, набирающих силу в весеннюю пору, действием ли крохотных капель, протачивающих тончайшие русла, при помощи ли земного тяготения —
Если силы, заключённые в минералах, способны порождать такие образования, как сталактиты и сталагмиты, то не могут ли тысячелетиями длящиеся воздействия и побуждения внешних сил сказываться на устройстве ушных каналов и сердечных полостей?
Чем объяснить, что рождённое, обретшее форму по причине исподволь действующих обстоятельств наделено способностью воспроизводить эту форму в потомстве – воспроизводить тип, – даже если единичная особь терпит крах? На этот вопрос, если не ошибаюсь, ответа не найдено. Вот я срезаю с дерева веточку и выращиваю из неё целое дерево, с корнями и кроной, – но как это стало возможно? Откуда узнал черенок, как образовать корни и крону?
Мы, дорогая моя, фаустовское поколение: всё стремимся познать такое, что человеку познать, может быть, и не дано (если способности человеку в самом деле Кем-то даются).
Среди прочего Лайель рассказывает о поглощённых водами прибрежных деревнях: Оберне, Хартберне, Хайде, а также Альдборо, которая выстроена теперь заново дальше от берега. Я так и не узнал, отразилось ли исчезновение этих горестных селений в каких-нибудь легендах или преданиях – какие, сколько мне известно, бытуют, например, в Бретани, – однако на отмелях вдали от берега рыбакам попадаются остатки домов и церквей. Что ж, хоть меня и не тревожит призывный звон подводных колоколов затонувшего города Ис, зато нашёл я доморощенного британского нечистика, хобгоблина: жилище его прозвали, понятно, Хобово Логово. Добряк-хоб умеет вылечивать коклюш (известный в этих местах как «кашель-задохлец»). Хобово Логово – пещера в береговом утёсе близ деревушки Кеттлнесс; однажды тёмной декабрьской ночью 1829 года вся деревушка сползла по скользкому склону в море.
Ты, верно, уже тревожишься, как бы я не утонул, как бы не погребли меня пески на дне пучины. Сеть мою волна унесла – что было, то было: я неосмотрительно бросил её рядом, когда нашаривал в глубокой Бриггской заводи в Файли никак не дававшегося в руки полипа, – но сам я цел и невредим, если не считать нескольких почётных царапин, оставленных острыми раковинами морских уточек и маленьких мидий. Ещё неделя-другая – и я с грузом мёртвых морских диковин вновь буду рядом с тобой.
– Мортимер Собрайл утверждает, – сказал Роланд, – что проследил каждый шаг Падуба во время той экспедиции. «После долгой прогулки по римской дороге до Пикеринга поэт, вероятно, стёр себе ноги: со мной так и было. Однако его острый глаз, должно быть, подметил больше занятных и живописных деталей, чем через много лет попались на глаза мне».
– И никаких подозрений, что у Падуба была спутница?
– Никаких. А вы бы по таким письмам что-нибудь заподозрили?
– Нет. Обычные письма мужа в отъезде: выдался свободный вечер, и его тянет поболтать с женой. Одно только бросается в глаза: он нигде не пишет: «Жаль, что тебя со мной нет» или хотя бы «Жаль, что ты не видела…». Вот и всё, что выведет литературовед на основании текста. Ещё ну разве что прямое упоминание города Ис – но что Падуб о нём знал, мы уже выяснили. Вот смотрите: если бы это вы были в таком возбуждении, как тот человек, который писал письма Кристабель, смогли бы вы каждый вечер садиться и писать жене! А писать-то, наверно, приходилось, сидя рядом с Кристабель. Смогли бы вы сочинять такие вот… путевые очерки?
– Если бы я решил, что так надо – ради неё, Эллен, – смог бы, пожалуй.
– Ну, для этого нужно иметь жуткое самообладание и жутко двуличную натуру. А письма такие безмятежные.
– И всё-таки он как будто её ободряет – время от времени…
– Это уже натяжка: раз мы предположили…
– А Кристабель? Известно, что она делала в июне пятьдесят девятого?
– В Архиве никаких сведений. До шестидесятого года – до гибели Бланш – ничего. Вы думаете…
– Как именно погибла Бланш?
– Утопилась. Бросилась в реку с моста в Патни. В мокром платье, да притом ещё набила карманы большими круглыми камнями. Чтобы уж наверняка. Где-то есть запись, что она восхищалась доблестью Мэри Уолстонкрафт*: та тоже пыталась покончить с собой таким же образом, на том же месте. Бланш, как видно, учла, что Уолстонкрафт не пошла ко дну, потому что её удержала на плаву одежда.
– Мод… а известно, почему Бланш утопилась?
– В точности не известно. В предсмертной записке она писала, что не может расплатиться с долгами, что на этом свете она «существо лишнее и никому не нужное». В банке у неё действительно не было ни гроша. По заключению следователя – временное помрачение рассудка от женской неуравновешенности. Следователь написал: «Как известно, женщины подвержены сильным беспричинным перепадам настроения».
– Верно. Феминистки тоже на это ссылаются, когда дело касается автокатастроф, экзаменов…
– Не отвлекайтесь, я поняла. Так вот, литературоведы всегда считали, что Кристабель была там: она показала, что «в то время отлучилась из дому». Я всегда думала – ну на день, на неделю, много на две…
– В каком месяце погибла Бланш?
– В июне шестидесятого. До этого за целый год о Кристабель никаких сведений – то есть кроме линкольнширской переписки. И ещё, как нам кажется, кое-каких фрагментов «Мелюзины» да нескольких сказок, которые она послала в «Хоум ноутс»,[113] и среди них… постойте-ка, среди них одна про хобгоблина, умеющего лечить коклюш. Но это ведь ничего не доказывает.
– Может, Падуб рассказал.
– А может быть, где-нибудь вычитала. Вычитала, как вы думаете?
– Думаю, нет. Вы считаете, она ездила в Йоркшир?
– Да. Но как это доказать? Или опровергнуть?
– Не заглянуть ли в дневник Эллен? Вы не могли бы поговорить с Беатрисой Пуховер? Ничего не объясняя, без ссылок на меня.
– Ну, это нетрудно.
В кафетерий влетела труппа озорных упырят в белых саванах, с синюшно-зелёными мордашками; упырята загалдели: «Соку! Соку! Соку!» Рядом приплясывал бутуз в боевой раскраске и в таком тугом трико, что каждая складка на теле купидончика-дикаря проступала более чем отчётливо.
– Что бы сказала Кристабель? – заметил Роланд, и Мод ответила:
– Мало ли она сама напридумывала гоблинов. Она-то понимала, что мы такое. Её, похоже, не останавливали соображения благопристойности.
– Бедная Бланш.
– Она приходила сюда – в церковь, – как раз перед тем, как решила покончить с собой. Она была знакома с викарием. «Он терпит меня, как терпит многих немолодых девиц с их надуманными страданиями. Церковь его всегда полна женщин, которым тут положено молчать; вышивать обивку на табуреточки им ещё разрешается, но жертвовать храму картины духовного содержания – ни под каким видом».