Роланд не вполне ясно представлял себе Леонору. Он, правда, почему-то был уверен, что она женщина крупная, и теперь внезапно вообразил её в виде этакой властной античной богини в хитоне, вот она берёт утончённую Мод за руку и тянет за собой. Две женщины вместе пускаются бегом. Писания Леоноры позволяли вообразить и нечто большее. Две женщины вместе…
Он посмотрел на Мод, в джинсах и белой рубашке, озарённую солнцем. Она такая обособленная, отдельная от него… У неё на голове по-прежнему повязка из свёрнутого платка, но уже не прежнего шёлкового, а накрахмаленного хлопчатобумажного, в зелёную и белую клеточку, волосы хитро перехвачены снизу под затылком.
– Придётся вам решить, что ей сказать.
– А я уже решила. Ничего ей не скажу. По крайней мере, покуда мы с вами не достигнем… какой-то точки… не придём к какому-то решению. Конечно, утаить что-нибудь от Леоноры довольно трудно. Она… как бы получше объяснить… она вторгается в мой мир. Специалистка по интимным сферам. Обтесняет меня своим присутствием. Я вообще не умею строить личные отношения. Мы с вами говорили… как это нелегко.
– Может быть, сэр Джордж что-нибудь предпримет?
– Может быть.
– Я не знаю, что со мной будет, когда я вернусь. У меня ведь нет никакой приличной работы: дают несколько преподавательских часов из милости да небольшую сдельщину – подготовка текста в издании Падуба. Я полностью завишу от Аспидса. А он мне знай составляет унылые характеристики, в которых я предстаю ещё более заурядным, чем есть на самом деле. И высказать ему всего этого я не могу. Наши с вами разыскания ещё больше усложняют дело, трудно удержаться в старых рамках. И потом, ещё есть Вэл…
Мод смотрела не на Роланда, а на яблоко, которое нареза́ла острым ножиком на дольки: тоненькие полумесяцы с ярким зелёным ободком кожицы, с белой твёрдой плотью и сияющими тёмно-коричневыми семечками.
– А что у вас с Вэл?
– Я вам никогда про неё не рассказывал. Может, к лучшему. И зря, наверное, я сейчас стал жаловаться. Я живу с Вэл с первого курса университета. Она основной добытчик. Например, даже здесь я частично на её деньги. Она берёт разные халтуры, подработки, устраивается на время секретаршей – ей не нравится эта работа, но она всё равно её делает. Так что я ей очень многим обязан.
– Понимаю.
– Но совместная жизнь у нас всё равно не клеится. Сам не знаю почему. По какой-то причине… помните, я вам говорил… меня преследует образ белой постели…
Мод разложила яблочные полумесяцы изящным веером на бумажной тарелке и протянула Роланду.
– Я вас понимаю. У меня нечто похожее… было с Фергусом Вулффом. Вы, наверное, знаете… про наш роман.
– Да, слышал.
– От него, конечно?.. С Фергусом мне было очень плохо. Мы мучили друг друга, по-другому это не назовёшь. Я ненавижу… ненавижу шум, ненавижу всякие отвлечения. Вы вот давеча говорили… про анемону, про перчатки и про статью Леоноры, про Венерин грот. А я вспомнила про своё… как Фергус одно время повадился читать мне лекции о Penisneid.[129] Он из тех мужчин, что спорят по нарастающей, с каждой репликой повышая голос, – ты ему робкое возражение, а он тут же в ответ что-нибудь ещё умнее, ещё громче. Он с утра пораньше цитировал Фрейда. «Анализ конечный и бесконечный». Вставал очень рано. Встанет и начнёт гарцевать по квартире – нагишом – и выкрикивать длинные цитаты: «Никогда психоаналитика не охватывает сильнее подозрение, что он занимается пустым сотрясением воздуха, чем когда он пытается убедить женщину отказаться от желания обрести пенис». Я, кстати, не считаю, что он – в смысле, Фрейд – прав, но, так или иначе, в этих глупых воплях – приготовил бы лучше завтрак! – в этом разгуливании… все причиндалы напоказ… было что-то абсолютно нелепое – я не могла работать в подобной обстановке. Да, так оно и было. Я… я постоянно чувствовала себя разбитой, подавленной. Наказание какое-то…
Роланд осторожно, искоса взглянул на Мод – совершенно ли она серьёзна; она улыбалась, неловко, даже как-то свирепо, но улыбалась.
Роланд засмеялся. И Мод засмеялась. Роланд произнёс:
– Это ужасно утомительно. Когда в личных корыстных целях используют всё, даже высокие идеи.
– Давайте провозгласим, что целомудрие – новейшая volupté, форма сладострастия!
– При условии, что человек предаётся ему добровольно и не навязывает этого другим. Скажите, пожалуйста… зачем вы всегда прячете волосы?
Мод потупилась; на мгновение он устрашился, не обидел ли её, но она ответила с почти научной обстоятельностью:
– Это связано с Фергусом. И с цветом волос, конечно. Я раньше ходила с ультракороткой причёской, а-ля стриженая овца. Но и тогда от цвета были одни неприятности, никто не верит, что это мой настоящий цвет. Однажды на меня ужасно расшипелись на одной феминистской конференции: мол, красит волосы, чтобы угодить самцам. Потом Фергус заявил, что мальчиковые причёски – уступка сильному полу – где мои женские принципы? – и вообще, говорит, ты похожа на лысый череп. Давай отращивай. Вот я и отрастила. Отрастила и спрятала.
– Напрасно. Вы должны выпустить их на волю.
– Это почему?
– Когда вы их прячете, вы только привлекаете лишнее внимание, все начинают мучиться вопросом, что там такое. Но главное… главное… – Роланд не находил слов.
– Ладно.
Мод развязала головную повязку. Косицы, казалось, состояли из овальных мерцающих камешков с цветными прожилками – так причудливо смешались в прядках оттенки жёлтого: ярко-жёлтого, как цветок чистотела, соломенно-жёлтого и серебристо-жёлтого, и так блестели волосы от избытка стеснённой жизни. Роланд почувствовал, как его охватывает – нет, не желание, а некое смутное чувство, в котором, пожалуй, больше всего жалости, к этой груде волос: какие сложные, кропотливые воздействия им пришлось вытерпеть, чтобы создались эти повторяющиеся плетёные узоры. Если смежить веки и сквозь ресницы снова посмотреть на Мод, то её голова на фоне моря словно увенчана узловатыми рожками.
– Жизнь такая короткая, – сказал Роланд. – Они имеют право дышать.
Сердце его и вправду влеклось к этим волосам, неведомому пленному созданию. Мод выдернула шпильку-другую, и волосы, всё ещё заплетённые, скользнули с макушки, повисли неуверенно вдоль шеи.
– Вы очень странный мужчина.
– Не подумайте, что я к вам клеюсь. Я просто хочу один раз посмотреть, какие они… на свободе. Вы знаете, я говорю правду.
– Да, знаю. Это-то и странно.
Она медленно, чуткими пальцами, принялась расплетать длинные, толстые косицы. Роланд смотрел не спуская глаз. И вот настал миг, когда шесть толстых прядей – три и ещё три – улеглись неподвижно на плечи. А потом она наклонила голову и принялась мотать ею из стороны в сторону, и тяжёлые волосы разлетелись – и воздух ворвался в них. Выгнув длинную шею, она мотала головой всё быстрее, быстрее; Роланд увидел, как свет стремительно омыл эту летучую груду и засверкал на ней; а Мод – изнутри – открылось целое море мятущихся золотых волн; она зажмурилась и увидела пунцовую кровь.
Роланд почувствовал – что-то разжалось, освободилось в нём самом.
– Вот теперь лучше, – проговорил он.
Мод, пытаясь откинуть с лица волосы, глядела из-за них на Роланда, слегка покрасневшая:
– Да. Лучше.
Глава 15
Так менее ль любовь случайна,
Чем электрическая искра,
Что бьёт меж нами столь отчаянно
И исчезает столь же быстро;
Чем лавы выплески, что взяты
Из чрева огненного тьмы?
Кто мы: живые автоматы,
Иль ангелам подобны мы?
Мужчина и женщина сидели друг против друга в вагоне железной дороги. Они производили впечатление тихой благовоспитанности и на коленях держали раскрытые книги, к которым обращались, когда ход поезда это позволял. Мужчина от времени до времени лениво откидывался в угол, скрещивая лодыжки свободным, раскованным движением. Женщина большей частью смотрела, потупясь, на страницы книги, и лишь изредка, поднявши острый подбородок, оглядывала меняющийся за окном пейзаж. Наблюдатель не сразу определил бы, путешествуют они вместе или порознь: глаза их встречались редко и, встретившись, не теряли выражения сдержанного, невозмутимого. Впрочем, тот же наблюдатель, проехав с ними долее, возможно, заключил бы, что мужчина к женщине неравнодушен или, во всяком случае, испытывает интерес. Покуда она сосредоточенно глядела в книгу или внимательно провожала убегающие назад поля с пасущимися коровами, глаза его нередко замирали на ней, то ли в некоем раздумье, то ли просто с любопытством, сказать трудно.
Мужчина был хорош собою, с шапкой волнистых волос тёмно-коричневого, почти чёрного цвета, но с медноватыми переливами в волнах и с холёной бородой цвета ещё более коричневого, напоминающего конский каштан. У него был высокий лоб с хорошо развитыми надбровными дугами, говорившими об интеллекте, но физиономист отметил бы ещё шишки сострадания и симпатии. Из-под чёрных, густых – пожалуй, даже кудлатых – бровей смотрели на мир большие тёмные глаза, смотрели спокойно и уверенно, в них читалась смелость и что-то иное, трудноуловимое, чего не понять с наскока. Нос тонкий и прямой, рот очерчен решительно, слегка сурово. Это было лицо человека, постигшего себя и обладающего своеобразным мировоззрением. Книга у него на коленях называлась «Основы геологии», сэра Чарльза Лайеля, и когда он обращался к ней сосредоточенно, страницы так и летели. Одет он был элегантно, но без претензии. Гипотетический наблюдатель, вероятно, не сумел бы толком определить, какую именно жизнь ведёт объект его наблюдений – деятельную или созерцательную; он имел вид человека, привыкшего к решительным поступкам и вместе приверженного, как принято было тогда писать, «глубоким, долгим размышленьям».
Дама была одета изысканно, по последней моде. Платье из серо-полосатого муслина, на плечи наброшена индийская шаль: на серо-стальном фоне – криволинейные абстрактные фигуры, сиреневые и переливчато-синие, точно павлинье перо; маленькая серая шёлковая шляпка, из-под полей которой выглядывает несколько роз из белого шёлка. Она была светловолоса и бледнокожа, с большими глазами какого-то необычного зелёного цвета, который принимал разные оттенки в зависимости от освещения. Красивой её вряд ли можно было бы назвать: лицо не в первом цвете юности и, пожалуй, не безупречных пропорций – длинноватое, – хотя чисто и благородно вылепленное, рот – изящно изогнутый, не из тех, что зовут «губки бантиком». Зубы, на строгий взгляд, немного крупноваты, зато здоровые и белые. Понять, замужем эта особа или нет, было трудно, точно так же как и разобрать, каковы её материальные обстоятельства. Всё в наряде дышало опрятностью и вкусом, без намёка на дорогую вычурность, но любопытный взгляд не отыскал бы и признаков бедности или прижимистости. Её белые, из мягчайшей лайки перчатки не были поношенными. Е