Моё наследство очень мало, и вот как я желала бы им распорядиться. (Понимаю, что обстоятельства лишают мою записку юридической силы, но надеюсь, что прочетший или прочетшие её отнесутся к ней с уважением, как если бы она была завещанием законным.)
Мой гардероб я оставляю нашей служанке Джейн Саммерс, пусть она возьмёт себе, что пожелает, и распорядится остальным, как сочтёт нужным. Хочу воспользоваться этой возможностью и попросить у Джейн прощения за небольшой обман. Несколько времени назад, дабы убедить её меня покинуть – а она отказывалась это сделать, невзирая на то, что я совершенно не способна ей платить жалованье, – я притворилась, будто недовольна её службою, тогда как на самом деле лучшую служанку трудно найти. Я уже тогда приняла то решение, которое мне вскоре надлежит исполнить, и не хотела, чтобы хоть какая-то тень ответственности за мой поступок легла на неё. Вот единственная причина, по которой я повела себя с нею таким образом. Я не владею искусством ловкого обмана.
Дом не является моей собственностью. Он принадлежит мисс Ла Мотт. Всё движимое имущество в доме и различные мелкие принадлежности, приобретённые нами совместно на наши сбережения, принадлежат ей в большей степени, чем мне, так как в совместном хозяйстве её доля была наибольшая; я завещаю ей мою долю и предлагаю распорядиться всем по её усмотрению.
Я желаю, чтобы мой Шекспир, а также «Собрание стихотворений Дж. Китса» и «Собрание стихов и поэм лорда Теннисона» были переданы мисс Элизе Донтон, если, конечно, она согласится принять столь потрёпанные книги. Мы часто читали их с нею вместе.
Мои украшения немногочисленны и не представляют ценности, за исключеньем нательного креста с мелким жемчугом, но его я беру с собою. Другие безделушки может взять Джейн, если захочет, кроме броши чёрного янтаря с изображением двух рук в дружеском пожатии и с надписью «Дружба навеки». Эту брошь подарила мне мисс Ла Мотт, и я желаю, чтоб подарок к ней вернулся.
Вот и всё, чем владею я в этом мире, не считая моих полотен, которые – я твёрдо в это верю – имеют ценность, пускай в настоящее время на них и нет спроса. Всего сейчас в доме двадцать семь полотен моей работы, не считая многих эскизов и рисунков. Из больших полотен два являются собственностью мисс Ла Мотт: «Кристабель перед сэром Леолайном» и «Мерлин с Вивиан». Я хочу, чтобы она сохранила две эти картины, и надеюсь, что она пожелает, по старому обыкновению, повесить их в кабинете, где работает, и они будут напоминать ей о прежних счастливых днях. Если эти воспоминания окажутся для неё слишком тягостны, я всё же возлагаю на неё обязательство – ни дарением и ни продажею не выпускать при жизни своей из владения этих двух картин и в дальнейшем распорядиться ими так, как распорядилась бы я сама. Мисс Ла Мотт знает, что это лучшие мои работы. Конечно, земные вещи не вечны; но достойное искусство способно пережить своего создателя; и я всегда стремилась быть понятою теми, кто ещё не родился. Кто лучшие судьи, как не люди будущего? Судьбу других моих произведений я также вручаю мисс Ла Мотт, которая сама обладает сознанием художника. Если это возможно, пускай мои работы хранятся вместе, пока у публики не возникнет к ним интереса и о них не станут судить в таком роде, что смогут оценить их по достоинству. Впрочем, я скоро, очень скоро утрачу право опекать мои произведения, и они должны будут сами двигаться своим молчаливым и ненадёжным путём.
Скоро, очень скоро я покину этот дом, где была так счастлива, и никогда уж в него не вернусь. Я намерена последовать по стопам автора «Защиты женских прав», но, наученная её опытом, я намерена зашить в карманы моей накидки те округлые вулканические каменья, которые мисс Ла Мотт столь красиво разложила на своём письменном столе, и таким образом рассчитываю, что всё свершится быстро и наверняка.
Я не думаю, что Смерть является концом. На спиритических сеансах у миссис Геллы Лийс мы имели возможность слышать многие чудесные вещи и воочию убедиться в том, что по другую сторону нашего существования, в мире куда более совершенном, имеют бытие, обитают, не зная боли и страданий, те, кто нас покинул. Благодаря моей вере я знаю доподлинно, что мой Создатель, всевидящий и всепрощающий, примет меня к себе, и, после того как я покину эту бренную оболочку, моим способностям – немалым, но никому не нужным в этом мире – найдено будет лучшее применение, и я буду продолжать любить и творить. Итак, я пришла к полному и смиренному признанию того, что здесь я существо лишнее и никому не нужное. Тогда как там мне откроется многое и я сама откроюсь. В наши чёрствые дни, с их сумеречным светом, когда мы можем лишь вглядываться туда сквозь смутную завесу, отделяющую нас от всех уже ушедших, я возвышаю мой тихий голос – дабы сказать: я вас прощаю, прощайте и вы! Пусть не престанет милость Господня к моей бедной душе и ко всем нашим душам.
Мод, как всегда, поёжилась от этого документа. С какими чувствами прочла его Кристабель? И где была Кристабель во время самоубийства Бланш? Почему покинула «Вифанию»? И где находился между июлем 1859 и летом 1860 года Рандольф Генри Падуб? По словам Роланда, нет свидетельств того, что Падуб отлучался из своего дома в Блумсбери. За весь 1860 год он не опубликовал ни одного стихотворения и написал до удивления мало писем – на этих не столь многочисленных посланиях стоит всегдашняя, привычная помета – Блумсбери. Исследователи творчества Ла Мотт пока не сумели найти удовлетворительного объяснения очевидному факту – Кристабель почему-то отсутствовала в момент гибели Бланш – и в своих гипотезах неизменно исходили из предположения о ссоре между подругами. Теперь ссора предстаёт в несколько ином свете, думала Мод, но от этого её причины не яснее… Мод взяла в руки копию газетной вырезки.
В ночь июня 26-го, в неистовый дождь и ветер, ещё одна несчастная молодая особа покончила жизнь самоубийством, бросившись во вздувшиеся воды Темзы. Тело было найдено лишь 28 июня, оставленное приливом чуть ниже моста, что в Патни, на гравийном береговом валке. Нет оснований подозревать посторонний злой умысел; крупные округлые камни были со тщанием зашиты, очевидно самой потерпевшей, в карманы накидки. Накидка и вообще вся одежда покойной весьма изящны, хотя и не принадлежат к разряду дорогих. При опознании личность утопленницы была установлена. Это мисс Бланш Перстчетт, проживавшая последнее время одна в доме под названием «Вифания», по улице Горы Араратской. Некогда вместе с мисс Перстчетт проживала поэтесса мисс Кристабель Ла Мотт, чьё местонахождение в настоящее время загадка. По словам Джейн Саммерс, недавно уволенной прислуги, мисс Ла Мотт отсутствует уже довольно длительное время. Местопребывание мисс Ла Мотт приводится в известность. На столе в доме оставлена записка, где ясно изложено намерение несчастной покончить счёты с жизнью.
Впоследствии полиция нашла Кристабель и следователь допросил её. Но где же её разыскали?
За перегородками-ширмами послышались чьи-то поспешливые шаги. Знакомый голос, сочный, зычный, произнёс: «Ку-ку!» В следующее мгновение, не успев подняться из кресла, Мод была заключена в огромное тёплое объятие: лицо её оказалось между мягких грудей, запах мускусных духов наполнил нос.
– Мод, роднулька моя! А я-то думаю, где ей быть, и говорю себе, она, поди, работает, трудится как пчёлка, и вот я заваливаюсь прямо сюда, и точно – сидит моя детонька, господи боже мой, над работой – ну в точности как я представляла! Слушай, ты хоть немного удивилась моему приезду? Удался мой сюрприз?
– Леонора, отпусти меня, пожалуйста, я сейчас задохнусь. Сюрприз твой замечательный. Я, правда, смутно чувствовала, как ты надвигаешься с Атлантики, как тёплый атмосферный фронт, но…
– Какая прелестная метафора! Продолжай, продолжай!
– …но я не предполагала, что ты ворвёшься прямо сюда. Во всяком случае, на сегодня я не рассчитывала. Я так рада тебя видеть!
– Ты не приютишь меня на ночь-другую? Выделишь мне кабинку для индивидуальной научной работы у вас в архиве? Боже, я постоянно забываю, какое тут у вас всё крошечное в этом Центре! Интересно, отчего это? Оттого что не уважают женскую культуру? Или все английские университеты по определению состоят из клетушек? Слушай, ты по-французски читаешь? Я тебе хочу кое-что показать…
Мод всегда ожидала приезда Леоноры с какой-то опаской, но, странное дело, всякий раз, по крайней мере поначалу, бывала ей очень рада. Леонора буквально заполонила собою Информационный центр. Она была женщина изумительно крупная, с какой стороны ни возьми, и, не стесняясь ни своего роста, ни своих габаритов, одевалась пышно и ярко. Сегодня она была облачена в длинную широченную юбку и свободный длинный жакет наподобие рубахи, в крупных, оранжевых и золотых не то цветах, не то протуберанцах. Леонора имела необычный, смугловатый, слегка оливковый оттенок кожи, и с каким-то даже глянцем; крупный ястребиный нос; полный рот, причём в губах было что-то негроидное; волосы у неё были чёрные, густейшими волнами ниспадавшие на плечи, – волосы исключительной живости, с естественным, не заимствованным у шампуня лоском, – волосы, которые, если взять их в руки, не разлетятся в стороны, а соберутся этаким весомым приобретением. Леонора постоянно носила несколько почти туземного вида, но явно дорогих ожерелий из янтарей причудливой природной формы, а также из обточенных яйцеобразно, разной величины. На голове Леоноры красовалась особая повязка жёлтого шёлка, отдававшая дань индийским повязкам её хипповского прошлого. Родилась она в известном городе Батон-Руж и утверждала, что в ней течёт и креольская, и индейская кровь. Её девичья фамилия была Шампьон – вот они, креольско-французские корни, говорила Леонора. Фамилию Стерн она взяла от первого мужа, Натаниэля Стерна, который был простым преподавателем в Принстонском университете и до знакомства с Леонорой (на научной конференции в Оттаве) жил счастливой жизнью литературоведа-педанта, добропорядочно препарируя тексты в духе Новой критики,