неопределённость мучит человека больше, чем любое другое чувство, она влечёт его дальше и в то же время наполняет беспомощностью, жгучим разочарованием; мы ехали, чуть ли не задыхаясь от горя и волнения, нервы наши были натянуты до предела. Всякий крупный неясный предмет – куст можжевельника с запутавшейся в нём тряпкой, старый пустой бочонок, проеденный древоточцем, – заставлял сердца сжиматься в надежде и страхе. Мы забрались по тропке к часовне Богородицы; мы всматривались в зев дольмена, но ничего не увидели. И так мы ездили и лазили до самой темноты; наконец батюшка сказал: «Не дай бог, чтоб она упала с утёса».
«Может быть, она у кого-нибудь из деревенских?» – спросила я.
«Мне бы сообщили, – ответил отец. – За мной бы послали».
Тогда мы решили обыскать берег: соорудили огромные факелы – как порой делаем, когда у скал случается кораблекрушение и нужно искать выброшенных на берег моряков или ценные вещи. Янник развёл на песке костёр, а мы с батюшкой зажигали от него факелы и перебегали от одного укромного места на берегу к другому, звали и махали огнём. Раз я услышала жалобный звук, но то была лишь потревоженная в гнезде чайка. Мы продолжали наши поиски заполночь, без отдыха и пищи, под луною; потом отец сказал, что надо вернуться домой, – какие-нибудь вести могли поступить в наше отсутствие. Я сказала, вряд ли – тогда бы нас разыскали; на что отец заметил: наших людей слишком мало, чтобы искать её да ещё посылать за нами. Мы отправились домой со смутной надеждой, однако никаких новостей там не оказалось, и вообще никого не оказалось, кроме Годэ, которая, по её словам, весь вечер призывала разных духов из дыма – спросить о Кристабель, но духи явятся только завтра.
То было вчера, а сегодня мы переполошили всю округу. Отец, комкая в руке свою шляпу и в душе свою гордость, стучался во все двери и спрашивал, не известно ли о ней хоть что-нибудь, – все были в неведении, удалось лишь установить, что прошлым утром она была в церкви. Крестьяне тоже вышли на поиски, обшарили все поля, все тропинки. Отец отправился к кюре. Он обычно избегает встреч с кюре: тот слишком мало образован, и им обоим неловко оттого, что кюре положено по сану спорить со взглядами отца, ложными и вольнодумными. Правда, он никогда и не осмеливается спорить – зная, что потерпел бы поражение. К тому же прихожане не одобрили бы нападок на почитаемого ими господина барона де Керкоза, даже ради спасения бессмертной баронской души.
«Я уверен, что Господь в доброте Своей позаботился об этой женщине», – сказал кюре.
«Да, но вы её видели, отец мой?»
«Нынче утром, в церкви», – ответил священник.
Отец думает, что кюре знает, где Кристабель. Иначе почему он не вышел с другими на поиски? Разве поступил бы он так, будь у него на душе неспокойно? С другой стороны, кюре одет в броню собственного жира, туп и лишён воображенья; он мог просто рассудить, что люди помоложе и попроворнее лучше его справятся с делом. «Но откуда же кюре знать?» – спросила я. «Она могла обратиться к нему за помощью», – предположил отец.
Не представляю, чтобы кто-то обратился к нашему кюре за помощью, тем более в таких обстоятельствах. У кюре нахальный взгляд, толстые губы и большой живот, ради которого он и существует на свете. Но отец возразил: «Кюре нередко посещает обитель Святой Анны, что стоит при дороге, ведущей в Кемперле. Епископ распорядился принимать туда изгнанных и падших женщин».
«Ну нет, туда он не мог её послать! – возмутилась я. – Это злосчастное место».
Одна деревенская девушка, по имени Маль, подруга сестры Янника, была взята туда рожать, когда родители отреклись от неё и никто из деревенских парней не назвался отцом ребёнка, потому что никто не был уверен в своём отцовстве. Маль утверждала, что монашки щипали её и назначили ей епитимью – отскребать нечистоты и носить разную грязь, – едва она только опросталась. Младенец вскоре умер, рассказывала Маль. Потом она пошла в услужение к жене торговца свечами, та её нещадно избивала; долго Маль не прожила.
«Вдруг Кристабель сама туда попросилась?» – сказал вдруг отец.
«Зачем бы она стала это делать?»
«А зачем она совершила другие поступки?.. И где она, в конце концов, мы обыскали всё вдоль и поперёк. И море не выбрасывало её тела».
«Остаётся спросить монашек в обители…»
«Да, завтра я туда наведаюсь».
На сердце у меня тоска. Я боюсь за Кристабель, но я и гневаюсь на неё, потому что мне жаль отца, доброго и благородного человека, которого снедает печаль, беспокойство и стыд. Ведь теперь мы уже почти наверняка знаем, что она – если только с ней действительно не произошло несчастье – бежала из-под нашего гостеприимного крова. А кто-то подумает: мы её отвергли; предположение для нас оскорбительное, позорное – мы никогда б так не поступили!..
А может быть, она лежит теперь мёртвая в какой-нибудь пещере или на берегу, на одном из уступов, куда мы не сумели добраться с факелами. Завтра я снова отправлюсь на поиски… Мне сегодня не уснуть.
Мая 1-го
Нынче батюшка ездил в монастырскую обитель. Мать-настоятельница угощала его вином, а на его расспросы сказала, что на этой неделе в обитель не поступало особы, отвечающей имени или описанию Кристабель. Настоятельница готова молиться о душе этой молодой женщины. Батюшка просил известить его, если вдруг Кристабель всё же здесь объявится. «Что до извещения, – ответила монахиня, – всё зависит от желанья самой женщины, ищущей пристанища в наших стенах».
«Я лишь хочу, чтоб она знала: мы предлагаем ей – ей и ребёнку – наш домашний кров и нашу заботу так надолго, как потребуется», – сказал отец.
«О, я уверена, что она – где бы она ни была – знает о вашем добром отношении. Но очевидно, не может прийти к вам со своей бедой. Не может или не желает, из чувства стыда или по другой причине».
Батюшка пытался рассказать о том, как Кристабель безумно упорствует в своём молчаньи, но настоятельница стала обрывать его нетерпеливо и бесцеремонно, и он вынужден был удалиться. Ему вовсе не понравился этот разговор с настоятельницей: ему показалось, что она наслаждалась своей властью над ним. Он очень огорчён и обескуражен.
Мая 8-го
Она вернулась!.. Мы сидели за столом, батюшка и я, и в который уж раз грустно обсуждали: какие места не сумели обследовать и не могла ли она удалиться в проезжей двуколке или в повозке трактирщика, как на грех завернувшей в тот роковой день в деревню?.. И тут мы услыхали стук колёс во дворе, и не успели мы выскочить, как она уже возникла в дверях. Это её второе появление – призрака в свете дня – было ещё более диким, невероятным, чем первое ночное появление на крыльях шторма. Она необычайно похудела, её юбка утянута широким, тяжёлым кожаным поясом; она бела точно полотно, и тело её кажется лишённым плоти, всё оно состоит из острых углов, словно её костяк пытается выбраться наружу. Она отрезала волосы. То есть все кудряшки и завитки исчезли – осталась лишь небольшая унылая причёска шапочкой из бледных волос, похожих на пожухлую солому. И глаза её кажутся совсем бесцветными и смотрят точно неживые из глубоких глазниц.
Батюшка подбежал к ней – и заключил бы нежно в объятия, – но она выставила костлявую руку и даже слегка его оттолкнула:
«Спасибо, я хорошо себя чувствую. Я могу сама стоять на ногах».
И она, ступая с трудом, даже с опаской, но стараясь держаться прямо – иначе как гордым ковыляньем я бы это не назвала! – медленно совершила путь к камину и уселась в кресло. Батюшка спросил, не отнести ли её в кресле наверх, – она ответила, что не нужно, и прибавила: «Спасибо, мне и так хорошо». Однако приняла от него стакан вина, хлеб и молоко и стала пить и есть почти жадно. Мы сидели вокруг, раскрыв рот, тысячи вопросов вертелись у нас на языке, и тут она сказала:
«Я умоляю, не спрашивайте меня ни о чём. Я знаю, что не имею права просить вас об одолжениях. Я злоупотребила вашей добротой – так вы, наверное, считаете. Но у меня не было выбора. Обещаю, что вам осталось терпеть меня недолго. Только ни о чём не спрашивайте».
Как могу я описать наше душевное состояние? Она отвергает все нормальные чувства, обычное человеческое тепло, общение. Что она имеет в виду, говоря, что нам осталось терпеть недолго, – хочет ли сказать, что ожидает вскоре умереть здесь, в Кернемете?.. Она безумна? или, наоборот, слишком умна и хитра и имеет какой-нибудь план, имела с самого начала? Останется она с нами или нас покинет?..
Где ребёнок? Мы все терзаемы любопытством, которое она – от хитрости или от отчаянья – обратила против нас, заставляя нас видеть в нашем любопытстве чуть ли не грех, отвергая нашу естественную заботу, естественные вопросы. Жив младенец или умер? Мальчик или девочка? Что она собирается делать дальше?
И вот что мне хочется заметить – хотя я этой мысли немного стыжусь, но я, право, уловила интересную особенность человеческой природы: невозможно любить, когда человек настолько для тебя закрыт! Я испытываю ужасную жалость, когда вижу её нынешнюю, с обтянувшимся лицом, остриженную, когда воображаю её муки. Но я не могу вообразить их по-настоящему – ибо она запирается; из-за её замкнутости моё сочувствие превращается в сердитую обиду…
Мая 9-го
Годэ сказала, если пустить сорочку младенца плавать по поверхности Источника Фей, фёнтенн ар хазеллу, то можно узнать, вырастет ребёнок крепким и здоровым или зачахнет и умрёт. Если рукавчики сорочки наполняются ветром и тело сорочки надувается и плывёт по воде – ребёнок будет жить и благоденствовать. Но если сорочка никнет, набирает воду и идёт ко дну – ребёнок умрёт.
Батюшка сказал:
«Поскольку у нас нет ни ребёнка, ни сорочки, от этого гадания мало проку».
Да, Кристабель не сшила за всё время ни единой сорочки, только вышила несколько футляров для перьев и мой футляр для ножниц, да ещё помогала подшивать простыни.
Теперь бо́льшую часть времени она проводит у себя в комнате. Годэ говорит, что у Кристабель нет жара и она не угасает, а просто очень слаба.