и цветки бледно светят средь шипастых ветвей, нежно-кремовая и сладко пахнущая жимолость, бриония, там и сям прокинувшаяся ползучими нитями, и ещё паслён, смертоносный, с цветками как тёмные звёзды… Такое царило богатство, что казалось, никогда не будет конца ликующему сиянью природы. Травы были глянцевиты, и алмазные ниточки света пролегали в их гуще. Звонко, сладостно пели жаворонки и дрозды, и порхали повсюду бабочки, голубые, зелено-жёлтые, медно-красные и хрупко-белые, кочевали с цветка на цветок, с клевера на вику, с вики на шпорник, сверяясь по своим тайным лоциям – ультрафиолетовым пентаграммам, спиралькам света от цветочных лепестков…
И была девочка в васильковом платье и белом переднике, что раскачивалась на деревянных воротцах, напевая себе под нос и сплетая венок из ромашек.
И был мужчина, высокий, с бородою, что явился откуда-то издалека, пришагал по тропе меж зелёными изгородями. Шляпа с широкими полями, затенявшая лицо, и стройный ясеневый посох в руке выдавали в нём охотника до пеших прогулок.
Он остановился и заговорил с нею, и она отвечала бойко и лучезарно, ни на минуту не переставая раскачиваться на своих скрипучих воротцах. Он спросил, куда это он забрёл и что за дом там поблизости, в узкой лощине (хотя знал это хорошо); и спросил её имя, и девочка сказала, что зовут её Мэй. Вообще-то, продолжала она, у неё есть другое, длинное имя, но оно ей не нравится. Он заметил улыбчиво, что с годами мнение об имени может меняться, мол, бывает, человек вырастет из одного имени и дорастёт до другого; как же всё-таки её полное имя? Она отвечала, раскачиваясь ещё более деловито и скрипуче, что её зовут Майя Томасина Бейли, что её родители живут в том доме в лощине и у неё два брата. Тогда прохожий сказал: Майя была нимфа, мать Гермеса, вора, художника и проводника душ умерших, и есть на свете водопад, что зовётся Падунец Томасины. А она прощебетала: в деревне есть пони по имени Гермес, быстрей ветра, сядешь – знай держись за гриву; а про водопад она ничего не слышала.
– Я, кажется, знаком с твоей матерью… Ты отменно похожа на мать.
– А говорят, что нет. Мне кажется, я похожа на отца. Мой отец сильный, добрый и катает меня в седле быстрей ветра.
– Да, пожалуй, ты похожа и на отца. – Он вполне обыденным жестом приобнял её за талию, и прижал к себе лишь на миг – чтоб не испугать, и поставил на землю. И они уселись на ближний пригорок и продолжили беседу, а вокруг были бабочки, целое разноцветное облако бабочек, как вспоминал он потом с полной ясностью, а она – всё более и более смутно, по мере того как всё дальше катился их век. Жуки, гагатово-чёрные и изумрудные, ползали в траве у ног. Она рассказала ему о своём приятном житье-бытье, о любимых забавах, о стремлениях. Он промолвил:
– Видишь, какая у тебя счастливая жизнь.
– Да, я самая-самая счастливая.
Несколько времени он сидел молча.
– Ты умеешь плести венки из ромашек? – спросила она.
– Лучше я смастерю тебе корону. Корону королевы весеннего майского праздника. Но за это ты мне кое-что дашь.
– У меня ничего нет.
– Всего-то одну прядь волос, совсем тонкую прядку… на память о тебе.
– Как в сказке.
– Именно.
И он изготовил ей корону: сделал обод из гибких прутиков живой изгороди, и заплёл туда зелёные веточки, пёстрые побеги и серебристые травы, плющ и папоротники, и звездчатые листья брионии – дикого клематиса. Украсил корону розами и жимолостью, и напоследок окаймил белладонной («Смотри только, не ешь этого растения», – предупредил он, а она проворчала, что ей давно известно, чего можно и чего нельзя есть, дома прожужжали все уши).
– Вот и готово, – произнёс он, венчая ей головку. – Никого нет тебя краше. Ты, наверное, феина дочка. «Прекрасна, феей рождена…» [185] Или ты Прозерпина, которая собирала цветы в прекрасных полях Энны… Помнишь?..
…………….Прозерпина,
Срывавшая цветы, сама была
Прекраснейшим цветком, что мрачный Дит
Сорвал, и тем обрёк Цереру мукам
Искать по свету дочь…[186]
Ровно держа голову под тяжёлой короной и гордая его вниманием, она сказала, однако, с легким пренебрежением:
– У меня есть тётя, которая всё время рассказывает такие стихи. Мне не нравится поэзия.
Он достал маленькие карманные ножницы и, самым бережным образом, вырезал длинный локон из бледно-золотистого облака, спадавшего ей на плечи.
– Ну вот, – сказала она, – давай я тебе сплету в косичку, чтоб не растрепалось.
Наблюдая, как пальчики её трудятся и лицо нахмурилось над работой, он проговорил мягко:
– Жаль, что тебе не нравится поэзия. Я ведь поэт.
– Ты мне нравишься! – поспешно заверила она. – Ты умеешь делать разные красивые вещицы и не поучаешь…
Она протянула ему готовую косичку. Он свернул её спиралью и спрятал под заднюю крышку часов.
– Передай своей тёте послание. Скажи ей, что ты повстречала поэта, который хотел увидеть La Belle Dame Sans Merci, а вместо этого увидел тебя. Скажи, что поэт шлёт поклон и не собирается больше её тревожить, он к пастбищам спешит и к рощам новым… [187]
– Хорошо, я постараюсь запомнить, – обещала она, поправляя корону.
И он поцеловал её, всё с тем же обыденным видом, чтобы не испугать, и пошёл себе дальше.
А по пути домой ей попались братья, затеялась куча-мала, и погибла прекрасная корона, и она забыла про послание, и послание не было доставлено.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКОВ
– Я пишу о лиминальности. О порогах. Бастионах. Крепостях.
– А также о набегах и вторжениях?
– Разумеется.
Послесловия переводчиков или литературоведов – жанр, который сегодня не в чести. Не то чтобы читатель стал искушённее, просто – кому нужен подсказчик, когда книга уже прочитана и впечатление о ней сложилось? Ведь только что читатель был один на один с автором, говорил с ним или с ней без посторонних, зачем ещё приглашать учителя с указкой?
Но говорить с Антонией Байетт не так-то просто (в чём убедился один из переводчиков этого романа при личной встрече с автором): она любит пускать собеседника по ложному следу, играть на многозначности образа. Целые сюжетные линии её книг построены на хитро спрятанных аллюзиях, которые придают смыслу событий новое, не сразу заметное измерение. Переводчика работа над такими произведениями подчас приводит в отчаяние: к каким ухищрениям ни прибегай, без указки в виде сносок и комментариев не обойтись – иначе от читателя ускользнёт что-то очень важное, едва ли не самое важное в книге. И не только читатель перевода оказывается в таком положении: и на родине писательницы, в Англии, филологи и критики сточили перья, рассуждая о «вертикальном контексте», смысловой многоплановости, скрытых цитатах в этой, самой известной её книге, удостоенной в 1990 г. Букеровской премии. Но пока литературоведы разгадывают авторские загадки, автор получает письма от читателей, простых фермеров из Алабамы, очарованных этой трогательной, благородной и трагической «историей любви». (Кстати, одно это обстоятельство уже доказывает, что перед нами – вопреки мнению некоторых критиков – именно роман, а не постмодернистский «текст», из-за которого автор кокетливо подмигивает читателю.)
Кто же оказался в заблуждении: въедливые исследователи, копающие пустоту, или простодушные читатели, не видящие глубину?
Начнём с авторского определения жанра этой книги: romance. Казалось бы, всё просто: что такое romance, «романтический роман», объясняется в первом же эпиграфе. В таком понимании romance – категория широкая: это и «Дом о семи фронтонах» Н. Готорна и тысячами штампуемые сердцещипательные поделки «для дамского чтения». Но, приведя готорновское определение этого жанра, А. Байетт умолчала о том, что в истории литературы romance имел и другое значение – «рыцарский роман». Любимый приём писательницы: раскрыв лишь часть истины, сбить читателя со следа. Потому что «Обладать» – это ещё и «рыцарский роман» в классическом понимании этого термина.
Чтобы в этом убедиться, обратимся к одной приметной особенности книги – «говорящим» именам персонажей (именам, которые – плохо ли, хорошо ли – переданы в переводе). Ничего не говорят русскому читателю разве что фамилии двух героинь, и героинь вовсе не второстепенных – Кристабель Ла Мотт и Мод Бейли. Пожалуй, Ла Мотт ещё может вызвать ассоциации с немецким романтиком, поэтом и писателем Фридрихом де ла Мотт Фуке, чья повесть «Ундина» известна в России во многом благодаря стихотворному переводу В.А. Жуковского (Ундина – Мелюзина – водная стихия, из которой словно вышла Кристабель и персонажи её произведений…). Ундины упоминаются в книге не раз, но дело не только в них. В английском языке слова motte и bailey сведены вместе в сочетании motte-and-bailey castle, обозначающем одно из самых ранних европейских фортификационных сооружений, которое стало известно в Англии после Норманнского завоевания. Оно представляло собой насыпной курган (motte), окружённый рвом. На вершине кургана располагался деревянный палисад со сторожевой башней и арсеналом. Другой палисад (bailey) окружал курган и ров и таким образом представлял собой внешний рубеж обороны. Позднее палисад на вершине холма был заменён башней, с течением времени превратившейся в донжон более знакомого нам (хотя бы по картинам и фотографиям) средневекового замка. Итак, motte, bailey и донжон разделяют территорию крепости на три пространства, три концентрических кольца. (Заметим мимоходом, что А. Байетт, рассыпая в романе не только загадки, но и ключи к ним, заставляет Кристабель упомянуть motte-and-bailey defences в последнем, так и не прочитанном Рандольфом Генри Падубом письме.)