з звуков
Единым, серебристо-каменистым.
Всё дальше и всё ниже ехал рыцарь,
Теснее и влажнее стали стены,
Вот некий поворот, за ним прогал,
Как вкопаны они остановились —
Глазам их и ушам предстала тайна.
Подобье некой выемки внизу
Стены хранило водоём укромный,
Куда вода струёй спокойной сверху
Сбегала с выступца, она была
От пузырьков воздушных белой; в месте
Паденья, разбиваясь, походила
На тонкие стеклянные осколки;
Потом, чудесно вновь соединяясь,
Лежала мирно в чаше водоёма,
Храня свою упругость и дыханье,
Похожая на синий лёд в оправе
Пятнистой – чёрной и зелено-мшистой.
Средь чаши водоёмной был валун,
Возвышенный немного над водою.
В воде темнели смутно, шевелились
Растений перья от воздушных струек,
Взбегавших и слегка рябивших воду.
Валун был в изумрудную одежду
Из мха одет, но папоротник с мятой
На нём ещё росли, душисто, остро
Средь влаги пахли. С выступа вверху,
Откуда шла вода, сползала зелень
К земле, и здесь в ковёр живой единый
С лапчаткой, щитолистником сплеталась —
Тёмно-зелёный, с искрой аметиста.
На валуне сидела дева, пела
Сама себе, отчётливо, негромко.
И этот голос, ясный, золотой,
Свободно, без усилья изливался,
Без вздоха, без молчанья для раздумья,
Мелодией простой и бесконечной
И удивительной, как танец струек.
Как розы млечно-белые в конце
Дневного света в брошенной беседке
Всё осеняют собственным свеченьем,
Она бросала свет жемчужно мягкий
На всю свою окрестность. Облекала
Её из шёлка белая сорочка,
Что чуть волнилась от дыханья пенья,
Да поясок зелено-изумрудный.
Ступни с прожилкой голубой резвились
В воде и преломлялись в пару рыбок
Весёлых. Вот она их подняла,
И ей вода одела на лодыжки
Цепочки самоцветных крупных капель,
Не уступавших камешкам бесценным,
Сапфирам и опалам в ожерельи,
Обнявшем её шею беззаботно.
Её живые, пышные власы
Назвать златыми мало, ибо искры
Огня в них пробегали, как свеченье
От моря полунощного, и сумрак
Вкруг озаряли, и покуда песнь
Лилась, она слоновой кости гребнем
Чесала их, и будто прядь за прядью
Вплетались в звук воды и в песню эту,
И слышен в общей музыке ему
Её волос манящий тёплый шёпот,
И страстно захотел преодолеть он
Хотя б перстом пространство меж собою,
Кровавым, и волос стихией дивной,
Но лик её препятствовал.
Был лик
Спокойно-царствен, с сильными чертами,
Но, погружён в себя и в это пенье,
Лишён был выражения земного.
Едва глаза их встретились, как песня
Умолкла, и повисло вдруг молчанье,
Молчанье, победившее весь лепет
Воды и листьев ропот. В целом мире
Они вдвоём остались, без улыбки
Смотрели друг на друга, и без слова.
Ни бровью и ни веком своим бледным
Не повела, но в долгом этом взоре
Взяла и обратила его душу
В желанье безнадежное, за гранью
Отчаянья, сомненья. Целокупен
Он разом стал: былые страхи, муки,
Гуляки блажь, недужного капризы —
Исчезло всё навеки, всё сгорело
Под непреложным, неотступным взором
Чудесного и бледного Созданья.
Движение в тени он уловил,
И разглядел пса гончего большого:
Лохматый, серый и золотоглавый
Пёс с благородной мордой терпеливой
Тянул ноздрями воздух, неподвижный,
Насторожённый, госпожи на страже.
И вновь тогда припомнил Раймондин
Охоту злополучную и бегство
От места преступленья. Поклонился
В седле он низко, и молил он деву
О милости, чтоб мог воды напиться
Источника; мол, еле жив и жаждет.
«Зовусь я Раймондин из Лузиньяна,
И еду я куда, и кем я буду,
Не ведаю, но отдыха желаю,
Глотка воды, от пыли задыхаюсь».
Она в ответ сказала: «Раймондин,
Кто ты, кем можешь стать, и что содеял,
И как спастись ты сможешь, и как блага
Земные обрести – мне всё знакомо.
Сойди ж с коня, прими мою ты чашу
Воды прозрачной, что даёт источник,
Не зря Источник жажды утолимой
Зовётся он, приди ж и пей скорее».
И чашу протянула. Он спустился
И, чашу взявши, выпил он глубоко.
По-прежнему в сияньи взора девы,
Избавлен от заботы первой, ожил
Под пылью он лицом, как вереск солнцем
Обласканный, что светится ответно.
И знала Фея: он отныне будет
Её навеки, тело или душу —
Всё ей отдаст. И на губах у Феи
Улыбка заиграла…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Джеймс Аспидс сочинял очередное примечание к Собранию сочинений Падуба. На сей раз предметом его трудов являлась поэма «Духами вожденны» (1863). Аспидс, по старинке, пользовался ручкой, более современными орудиями письма он так и не овладел; Паоле предстояло перенести его рукописный текст на мерцающий экранчик электронной пишущей машинки. В воздухе пахло металлом, пылью, и ещё почему-то горелым пластиком.
Р. Г. Падуб присутствовал по меньшей мере на двух сеансах в доме знаменитого медиума – миссис Геллы Лийс, которая в то время одна из немногих обладала способностью к материализации духов, в частности погибших детей; нередко духи прикасались руками к присутствовавшим. Миссис Лийс ни разу не была уличена в мошенничестве; позднейшие спириты почитают её пионеркой в этой области (см. Ф. Подмор, «Современный спиритизм» , 1902, т. 2, сс. 134–139). Хотя поэт и отправлялся на эти сеансы, несомненно движимый скорее научной любознательностью, нежели надеждой поверить увиденному, он фиксирует действия медиума не просто с презрением к «крючкотворству на ниве душевной», но и с отчётливой боязливой неприязнью. Он также проводит неявную параллель между деятельностью медиума – ложным, вымышленным вызыванием мёртвых из небытия – и собственными поэтическими опытами. Выразительное, расцвеченное яркими красками воображения биографа, описание этих встреч Падуба с миром духов содержится в работе М. Собрайла «Великий Чревовещатель» (сс. 340–344). Можно также отметить любопытный выпад против Падуба со стороны феминисток, связанный с заглавием поэмы (статья д-ра Роанны Уикер в «Журнале чародеек» за март 1983 г.). Д-р Уикер критикует Падуба за выбор заглавия, так как оно, по её мнению, жестоко и несправедливо трактует «женски-интуитивные» поступки героини, произносящей драматический монолог – Сибиллы Иле (неявная анограмма фамилии Лийс!). Духами вожденны есть не что иное, как цитата из стихотворения Джона Донна «Алхимия любви»: «Не тщись найти у женщин разума нетленна; / Прелестны, суть они лишь духами вожденны ».
Аспидс перечёл написанное, и вычеркнул прилагательное «любопытный» перед словом «выпад». Потом задумался, не убрать ли оборот «расцвеченное яркими красками воображения биографа», относящийся к собрайловскому описанию сеансов. Все эти избыточные прилагательные и обороты несут отпечаток его собственных субъективных взглядов и, следовательно, не нужны. Может быть, удалить ссылки на Собрайла и д-ра Уикер целиком?.. Такая участь постигала большинство его писаний. Мысли укладывались на бумагу, затем обезличивались и наконец удалялись вовсе. Раздумья о том, вымарывать или нет, занимали львиную долю времени. Решение обычно принималось в пользу вычёркивания.
Кто-то, одетый в светлое, стремительно проскользнул от двери вдоль стола и, завернувши за его уголок, без приглашения уселся на край, поближе к Аспидсу. То был Фергус Вулфф, он с откровенным любопытством норовил разглядеть, что там пишет Аспидс. Аспидс прикрыл листок рукой.
– Почему вы не на воздухе, профессор? Сегодня прекрасная, солнечная погода.
– Охотно верю. Но издательству Оксфордского университета нет дела до погоды. Что вам угодно?
– Вообще-то я ищу Роланда Митчелла.
– Он в отпуске. Попросил недельку за свой счёт. Имеет право: сколько могу помнить, он ещё ни разу не брал отпуска.
– Он не сказал, куда направляется?
– Отнюдь. То есть вроде куда-то на север. Он не слишком распространялся.
– А Вэл поехала вместе с ним?
– Вероятно.
– Как поживает его последнее открытие, дало результаты?
– Какое открытие?
– Где-то перед Рождеством он расхаживал такой важный, изъяснялся обиняками. По-моему, отыскал какое-то загадочное письмо или документ. Так мне показалось. Или я что-то путаю?
– Не могу припомнить ничего в этом роде. Разве что заметки Падуба, которые Роланд нашёл в томике Вико? Но там, увы, ровным счётом ничего выдающегося. Банальные выписки, цитаты…
– Нет, это что-то другое, совсем не банальное! Что-то связанное с Кристабель Ла Мотт. Роланд был в возбуждении. Я направил его в Линкольн, к Мод Бейли.
– Феминистки не слишком жалуют Падуба.
– И она приезжала сюда. Мод Бейли. Кое-кто её здесь видел.
– Ничего такого связанного с Ла Мотт мне в голову не приходит.
– А вот Роланду что-то пришло в голову! Хотя, может, всё закончилось впустую. Иначе бы он вам, наверное, рассказал.
– Пожалуй.
– Ладно. Спасибо.
Вэл ела кукурузные хлопья с молоком. Дома она редко ела что-либо кроме хлопьев. Они были лёгкие, приятные, даже какие-то успокаивающие. Правда, на второй или третий день они начинали казаться хлебной ватой. В заветном садике ползучие розы ложились на каменные ступени, ярко цвели тигровые лилии и ромашки цветочных бордюров. В Лондоне была жара, как же Вэл хотелось оказаться в эту пору где-нибудь ещё, подальше от пыли, от запаха кошачьей мочи с потолка. Прозвенел дверной колокольчик, дверь отворилась. Вэл подняла глаза от тарелки, ожидая, быть может, Эвана Макинтайра с приглашением на ужин. На пороге стоял Фергус Вулфф.
– Приветствую, дорогуша. Нельзя ли повидать Роланда?