– Хорошо, – сказала мисс Пейтел. – Просто замечательно. В общем, крупное открытие, да? А под конец я спрошу, каково же значение этого открытия. Нет-нет, не отвечайте пока. Сейчас вам пора на макияж – то есть скоро на макияж. Увидимся в студии через полчаса.
Оставшись один на один с Леонорой, Аспидс насторожился. Леонора уселась рядом с ним, бедром к бедру, и, не спрашивая разрешения, взяла у него «Избранное» Падуба.
– Почитаю-ка я пока это. Я Рандольфом Генри никогда особо не увлекалась. Уж больно мужчинистый. И многословный. Старая рухлядь…
– Ну нет.
– Верно: выходит, что нет. Я вам так скажу: когда это дело выплывет, многим из нас придётся взять свои слова назад, ох многим. Книжку я у вас, профессор, пока конфискую. Так-так. Значит, нам дают три минуты, и за три минуты мы должны объяснить ненасытной почтеннейшей публике, что такого важного в этой истории. Узоры разводить будет некогда. Вам надо показать, что ваш Падуб – это ну до того круто, круче не бывает. Чтоб они кипятком писали. Чтоб визжали и плакали. Так что вы всё обдумайте и гните свою линию, как бы эта цаца вас ни сбивала. Въезжаете?
– Да… въезжаю.
– Долбите что-то одно, от этого одного будет зависеть всё.
– Понимаю. Гм. Что-то одно…
– И покруче, профессор, покруче.
И вот Аспидс и Леонора в гримёрной полулежат в креслах рядом друг с другом. Отдав себя во власть пуховки и кисточки, Аспидс смотрел, как серые паутинистые морщины у глаз исчезают под тонкими мазками крем-пудры «Макс Фактор», и ему воображались руки гримёра из похоронного бюро. Леонора запрокинула голову и, не меняя интонации, обращалась то к Аспидсу, то к гримёрше:
– Я люблю, чтобы вот здесь, по краям век, поярче – ещё, ещё. Мне пойдёт: у меня черты крупные и цвет лица броский. Мне чем гуще, тем лучше… Так вот, профессор, как я сказала, у меня к вам разговор будет. Вам, наверно, как и мне, любопытно, куда подевалась Мод Бейли, так?.. Вот-вот, отлично. Теперь давайте-ка возле бровей розовым, погуще, чтоб в дрожь бросало. А губную помаду – алую, «смерть мужчинам». Которую, по здравом размышлении, я возьму у себя из сумочки, а то чужие телесные выделения – как бы не подцепить чего-нибудь. Только надо, конечно, тактично, чтобы без обид… Так вот, профессор, как я сказала – или нет, я же ещё ничего не сказала… В общем, я догадываюсь, куда подалась эта красавица. И ваш младший сотрудник с ней. Я сама дала ей наводку… А у вас нету таких блёсток, налепить там-сям? Люблю на экране иногда взыграть лучами: пусть видят, что учёные тоже умеют блеснуть внешностью… Ну вот, теперь я в полной боевой раскраске. Но вы, профессор, не бойтесь: я не за вашим скальпом охочусь. Мне надо вступиться за Кристабель и дать по мозгам этому гаду Мортимеру Собрайлу за то, что он не хотел включить Кристабель в свой курс, а ещё грозился подать в суд на мою хорошую подружку, за клевету. Так прямо и грозился. Придурок, правда?
– Ну почему же. В жизни бывает всякое.
– Ничего, если вам действительно дороги эти бумаги, придётся-таки называть его придурком, ведь так?
Улыбающаяся Шушайла сидела между обоими гостями передачи. Аспидс не сводил глаз с телекамер и ощущал себя пыльным барменом. Пыльным – потому что казался серым рядом с двумя разноцветными павами, пыльным из-за пудры на залитом жарким светом лице: Аспидс так и чувствовал её запах. Минута перед эфиром тянулась целую вечность, и вдруг все затараторили наперегонки и так же вдруг замолчали. О чём говорили, Аспидс запомнил плохо. Обе женщины, в пух и прах распестрённые попугайки, рассуждали о женской сексуальности и её символах при подавлении, о фее Мелюзине и грозном женском начале, о Ла Мотт и «любови, что назвать себя не смеет» [160], о неописуемом изумлении Леоноры, когда она узнала, что Кристабель, возможно, любила мужчину. Аспидс слышал собственный голос:
– Рандольф Генри Падуб – один из величайших мастеров англоязычной любовной лирики. Цикл «Аск – Эмбле» – одно из величайших произведений, изображающих истинную страсть, плотскую страсть. К кому обращены эти стихи, в точности до сих пор было неизвестно. Объяснения, которые предлагаются в наиболее авторитетных биографиях Падуба, мне всегда представлялись неубедительными и наивными. И вот теперь мы знаем имя этой женщины – мы установили, кто она, Смуглая Леди Падуба. Подобное открытие – мечта всякого учёного. Письма непременно должны остаться в Англии: они – часть нашей национальной истории.
Шушайла:
– С этим вы, наверно, не согласитесь, профессор Стерн? Как американка.
Леонора:
– Я думаю, письма должны храниться в Британской библиотеке. Мы можем работать с микрофильмами и фотокопиями, а у кого будут оригиналы – вопрос не академический. Мне бы хотелось, чтобы Кристабель получила признание в своём отечестве и чтобы заботу о судьбе писем взял на себя вот он, профессор Аспидс, крупнейший из ныне здравствующих падубоведов. Приобретательство, Шушайла, – не моя стихия, я всего-навсего мечтаю, чтобы, когда письма станут доступны, у меня была возможность написать о них самое толковое исследование. С культурным империализмом, слава Богу, покончено…
После передачи Леонора взяла Аспидса под руку.
– Вам сейчас в самый раз выпить, – сказала она. – Да и мне тоже. Пойдёмте, угощаю. А вы, профессор, здорово выступали. Я думала, будет хуже.
– Это вы меня так настроили, – сказал Аспидс. – Не выступление, а какая-то пародия… Простите, профессор Стерн, я не имел в виду, что это вы настроили меня на пародию. Я хотел сказать, что благодаря вам я вообще смог произнести что-то членораздельное…
– Да я поняла. Вам, конечно, шотландский виски? Вы ведь шотландец.
Они вошли в бар. В пропахшем пивом полумраке Леонора сияла, как рождественская ёлка.
– А теперь я расскажу, куда, по-моему, отправилась Мод Бейли…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Глянь, Джеральдина, в глубь моих камней —
Я для тебя кладу на бархат руки.
Дитя, приблизься, попытайся сведать
Перстней моих загадочный язык.
Смотри, мерцают на молочной коже
Берилл, и изумруд, и хризопрас —
Подарки знати. Мной они ценимы,
Но не за цену, а за то, что немо
В них говорит о тайном Мать-земля.
Моим под стать, как шёлк твои ладони.
Я их коснусь – и между нашей кожей
Проскочит электрическая искра.
Что, чувствуешь?.. Теперь смотри, как в камне
Свет зыблется – не будет ли тебе
Лик явлен в актиническом мерцаньи?
Иль может, то ветвей переплетенья
В Саду Желаний дивном, богоданном?
Что видишь там? Сиянья паутинка
Прокинулась? То лишь начало. Вскоре
Мир духов нам подаст благие вести,
Чрез эти огоньки с сознаньем нашим
Он связан; столь же трудно постижима
Сознанья сила, как игра живая
Камней – и цвет их вечный – синева
Сапфира, зелень изумруда, – или
Зачем одето горло птицы Феникс
Всей радугой цветов в песках пустынных,
Но серым – средь полей, и белым – в дебрях
Полярных. Речь имеют эти камни
В Божественном Саду. А здесь – немоту
Мы их толкуем, и познать стремимся
Нетленны формы в теле минерала.
Возьми мой шар хрустальный, Джеральдина.
Смотри, как в сфере правый с левым край
И с верхом низ местами обменялись,
А в глубине, как будто под водою,
Пылающий – вниз пламенем! – чертог.
То комната уменьшенным подобьем
Перевернулась. Там, под сенью зренья
Духовного, всё смутно, всё подвижно;
Там вдруг проглянет из-за грани тайной
Чего здесь нет. Моё лицо, вниз бровью,
Сияньем облачится розоватым,
Как анемона в нише каменистой
Лученьем одилическим. И следом
За Формою моей, другие Формы,
В других лучах, тебе в глаза вохлынут,
Я в том ручаюсь! Будь лишь терпелива
И не спугни случайно сил капризных.
Ведь искра та, что в Медиуме вспыхнет,
В каналах путь для дружественных
Духов Отважных озаряя – на болотный
Похожа огонёк, блуждает, гаснет…
Я призвала тебя, чтоб обучить.
Начало было славным, все признали.
Твой транс в субботу полным был, глубоким.
Твоё едва дыханное держала
Я тело у груди, толпились Духи
У губ твоих девических и тихо
Вели благую речь; иные, впрочем,
Пытались изрекать чего невинность
Дремавшая не знала бив помине;
«Изыдите!» – я им велела. В ухе
Моём прилежном Духов голоса
О том звенели, что кристальной чашей
Ты избрана для них, Сосудом силы,
Откуда черпать свежесть даже мне,
С моей усталой мудростью, пристало.
То значит – избираю я тебя
Помощницею для моих сеансов,
Товаркой милой. А потом, как знать,
Не станешь ли сама ты Духов жрицей?..
Тебе знакомы дамы, что сегодня
Придут. Вниманья жаждет баронесса.
Она скорбит о мопсе опочившем,
Что бегает в полях извечно-летних
И лай знакомый шлёт. Будь осторожна
С судьёю Хольмом, в нём живёт неверье
И, даже усыплённое, воспрянет
При поводе малейшем. Обещает
Других всех больше – в смысле благ духовных! —
Графиня молодая Клергров, скорбью
Объятая: ужасной лихорадкой
Был сын её единственный похищен
В вояже год назад, двух лет от роду.
Прерывистое слышно лепетанье
Его нам на сеансах – о чудесных
Лугах, где он венки из маргариток
Плетёт невянущие, – но графиню
Не утешает это; бледну прядку
Она с собой повсюду носит. Жаждет
Лишь одного – на миг его ладошки
Коснуться, поцелуй ему единый
Отдать, чтоб знать доподлинно – он есть,
А не проглочен Хаосом и Тьмою…
Я говорю об этом, Джеральдина,
Поскольку… я хочу тебе поведать
О том, как мы, с кем речь имеют Духи,
Стараемся «явленьями» дополнить
Дары и знаки Духов непрямые,