– Хорошо, что я тебя подвез. А то бы опоздала. Что вообще ты там делала?
– Что, прости? – на самом деле я прекрасно его слышала. Не поднимая глаз, я отряхивала юбку.
– Как тебя занесло в наш район? Я там живу.
– Дедушку навещала, – пробормотала я, отчищая несуществующую грязь с ткани.
– На какой улице он живет?
Как назло, ни одного названия не приходило в голову, и я выпалила:
– Он похоронен на кладбище за светофором.
– Прости.
– Ничего. Он обрел покой.
Знаешь, Стюарт, в каком-то смысле так оно и есть – сидишь себе за больничными стенами, ждешь клубничное желе, и никаких тебе стрессов.
Арон спрыгнул с ограды. Я открыла пассажирскую дверцу. Он взял мою сумку, протянул мне. Наши пальцы встретились. Десять секунд спустя он все еще протягивал мне сумку, а мои пальцы горели от его разноцветной ДНК.
– Теперь как раз настал тот момент, когда ты дашь мне свой номер, – прошептал Арон. И мне даже не приходится об этом просить. Сердце у меня подпрыгнуло, и все же я медлила, думала о той рыжей девчонке. – Или, хочешь, возьми мой? На всякий, знаешь, случай. Организовать ограбление банка или еще что…
Я улыбнулась. Не могла удержаться. И полезла в сумку за телефоном – номера-то своего я не помнила. Учебники, ручки, резинка – под руку попадалось что угодно, кроме телефона. Я шарила по всем углам: скрепка, жевательная резинка, крышка от бутылки.
– Его нет, – растерянно проговорила я и… ахнула.
– Что такое?
– Я… должно быть, я оставила его в школе.
Арон вытащил ручку из бардачка, взял мою ладошку и написал на ней свой номер, щекотно выводя нули, семерки, шестерки и восьмерки от большого пальца к мизинцу, поперек моей линии жизни и линии любви и всех других линий, по которым в таборах гадают цыганки. В лунном свете поблескивали черные чернила, но все, что я видела, – это мой телефон в комнате у Макса. На столе. И наша с Лорен фотка на заставке. Я освободила руку, закинула сумку на плечо. У Арона между бровями появилась складка. Мне ужасно хотелось разгладить, стереть ее!
– Что с тобой? – спросил он.
Что я могла ответить на этот вопрос, Стюарт? Но во второй раз за вечер меня спасла «Скорая помощь», избавив от необходимости отвечать.
Та же самая «Скорая помощь», от которой мы еле увернулись несколько минут назад. Мигая синими огнями, она выезжала со Сказочной улицы, с моей улицы.
Не знаю, приходилось ли тебе бывать в больничном зале ожидания. По мне, так хуже места в целом свете не найти. Там были потрепанный диван, залитый чем-то липким журнальный столик, переполненное мусорное ведро, пустой графин для воды и растение с обвисшими листьями, которое, по-видимому, болело серьезнее, чем все пациенты вместе взятые. Сухая земля в горшке была утыкана сигаретными окурками, хотя там имелось шесть табличек «Не курить» и один плакат про рак легких с изображениями опухолей. Рядом лежала кипа листовок про слабость мочевого пузыря, чем, вероятно, и объяснялось отсутствие воды в графине.
В коридоре послышались голоса. Соф вскочила на ноги, распахнула дверь, но это были не мама с папой и не Дот, просто мимо прошли два врача в развевающихся белых халатах, со стетоскопами на шее. Приглушенно загудела сирена во дворе, протарахтели по тротуару металлические колесики носилок, где-то совсем рядом запищал кардиомонитор: бииииип. Только бы не Дот, только бы не Дот, молилась я.
Ты, Стюарт, наверняка слышал о шестом чувстве – ну, это когда места себе не находишь и вдруг – бац! – что-то тебе подсказывает, что тот, кого ты любишь, в опасности. Может, и с тобой в камере такое бывало, типа, когда у твоего брата, о котором, как я понимаю, ты не хочешь говорить, так вот, когда у него болело горло, то и тебе было больно глотать. Ну и вот… как только я увидела «Скорую помощь», я бросилась бежать со всех ног. Арон что-то кричал мне вслед, но я даже не оглянулась, потому что у меня возникло это самое чувство. И что ты думаешь? Подбегаю к дому – Соф ревет, Дот нигде не видно. Мама поехала с Дот на «Скорой», а Соф велела ждать дома. Ну уж нет! Я вызвала такси, и мы помчались. И всю дорогу Соф ревела-ревела-ревела.
– Она упала! – заливаясь слезами, рассказывала она. – Кубарем, с самой верхотуры и до низу.
– С какой верхотуры?
– С лестницы. Она лежала на полу и совсем не шевелилась… – Соф недоговорила, потому что мы приехали в больницу, и строгая медсестра отвела нас в зал ожидания.
Прошла целая вечность. Наконец, дверь скрипнула – на пороге стояла мама, майка даже не заправлена в джинсы.
– Как Дот? – спросила я.
– Ей очень больно? – прошептала Соф.
Мама рухнула на стул.
– У нее…
– Что у нее? – Я взяла Соф за руку.
Мама тяжело вздохнула.
– У нее сломано запястье.
– Сломано запястье? – ахнула Соф.
– Сломано запястье – и все?
Дверь снова открылась, от неожиданности мы вздрогнули. Вошел папа с портфелем в руках, весь красный, запыхавшийся, в дорогом черном костюме, который он надевал исключительно на встречи с важными клиентами и на похороны.
– Я получил твое сообщение! Что случилось? Как Дот?
– Она сломала себе запястье.
– Слава богу! – выдохнул папа.
– Слава богу?
– После того, что ты мне написала, я решил… Ладно, неважно. Как она?
Мама сидела, опустив голову.
– Это я виновата. Мне следовало глаз с нее не спускать.
– Ты не можешь следить за ней постоянно, – тихо сказал папа. – С утра до ночи.
– Она упала с лестницы. Должно быть, наступила на мишуру. Не знаю, зачем Дот нацепила ее на себя, но она запуталась и… упала. Сознание потеряла. Я не могла привести ее в чувство, Саймон, она лежала там, как в прошлый раз, и почти не дышала, и…
Папа опустился перед мамой на корточки.
– Ты не виновата, детка. Всякое бывает. Это просто несчастный случай, – папа погладил ее по щеке.
Мама судорожно вздохнула, кивнула.
– А что у тебя? – Мама окинула взглядом папин костюм. – Что-нибудь наклевывается?
– Был в последних двух местах. Они взяли на работу другого парня.
Мама не успела ответить – сноп света из коридора ворвался к нам в зал ожидания. Это медсестра открыла дверь, а там – Дот с гипсом на руке и со сверкающей серебряной мишурой вокруг шеи. Первой к ней подскочила Соф, упала на колени и начала быстро-быстро что-то говорить жестами. Я и не знала, что она так умеет. Что Соф сказала, я проглядела, а Дот только кивнула, и Соф крепко обняла ее (что само по себе большая редкость). Папа поднял Дот на руки, прижал к себе, а мама сказала:
– Осторожно, Саймон.
И мы поехали домой. И я знаю, Стюарт, некрасиво так прерывать письмо, но под дверью сарая мяучит кот, ты подожди секундочку, я только его впущу и сразу назад.
Ты прости, но придется закругляться – Ллойд мурлыкает у меня на коленях и не дает писать. Белое пятнышко у него между ушами такое мягонькое. Я все трогаю его и целую. Хотела рассказать тебе, как прежде, чем залезть под душ, я обернула ладонь пластиковым пакетом, чтобы спасти номер Арона; а еще хотела рассказать, как я забралась под одеяло и в темноте прижала ладошку к уху, будто говорила с ним по телефону. Слова бежали по моим венам, словно по телефонным проводам. Я все объяснила про телефон в комнате у Макса, а он все объяснил про свою подругу, и, само собой, мы друг друга простили. И всю ночь шептались про любовь в бледном свете ничем не примечательной луны.
Целую,
Зои
Сказочная ул., 1
Бат
20 декабря
Привет, Стюарт!
Вчера смастерила для тебя открытку. Не бойся, там ни семейных сборищ вокруг индюшки, ни елочных гирлянд, ни снеговиков с неизменной дурацкой улыбочкой из камешков. Все эти приметы праздника показались мне неуместными, поэтому я просто нарисовала птицу, красного коршуна, который летит над твоей камерой. Если верить интернету, она, твоя камера, размером приблизительно с наш садовый сарай, только без леек и ящика с черепицей, который врезается в бедра, и уж наверняка у тебя не воняет старыми папиными кроссовками. В сущности, у тебя в камере мало что имеется – кровать с тощим матрасом в углу да туалет у противоположной стены. Если хочешь знать мое мнение, это не очень гигиенично. Тебе следует написать жалобу тем, кто отвечает за здоровье и безопасность заключенных. Или, может, сочинить гневное стихотворение протеста.
На прошлой неделе я прочитала твое стихотворение «Приговор». Из второй строфы следует, что, когда судья провозгласил: «Виновен», ты не проронил ни слезинки. И когда твой брат одобрительно зааплодировал, ты не закричал в гневе, а когда тебя повели в тюрьму, ты не зарыдал от ужаса – твой дух реял надо всем, взирая с высоты на закованного в наручники человека. Как я тебя понимаю! Вчера и мой разум парил над дубом бок о бок с голубем, наблюдая, как девочка в черном пальто пишет на белом прямоугольнике открытки.
Меня словно там не было, когда мы подошли к могиле; не было, когда мы клали цветы и открытки; не было, когда Сандра положила руку на мрамор могильного камня, провела пальцем по золоту надписи.
– Мы никогда тебя не забудем, – прошептала она. И, знаешь, Стюарт, я буквально чувствовала на себе пристальный взгляд его карих глаз. А Сандра читала слова, написанные на ее открытке: «Всегда в моих мыслях. Всегда в моем сердце. С Рождеством, любимый мой сыночек».
Настал мой черед говорить.
– С Рождеством, – пролепетала я чужими губами.
Слова, нацарапанные им на крышке гроба, вспыхнули огнем, жар истины, пробившись сквозь толщу земли, заставил вспыхнуть и мои щеки.
Зачем я пришла сюда? Я же не хотела! И не пошла бы ни за что на свете, если бы не Сандра. Она объявилась у нас на пороге и трижды позвонила в дверь.
– Зои дома? – услышала я из своей комнаты и обмерла.
– Зои? – растерянно переспросила мама. – Да. Да, она дома. Входите же, Сандра.
– Спасибо, я на минутку. Мне только с Зои поговорить.