Макс поскользнулся. Он был пьян. Он поскользнулся. Он был пьян. В какой-то момент полицейский, должно быть, мне поверил и сказал, что мне можно идти домой.
Только это был не мой дом, а какое-то незнакомое здание, и жили там какие-то чужие люди. Моя комната была не моя комната и моя кровать – не моя кровать, потому что я была не я, а кто-то другой, незнакомая девочка. Предательница. Врунья. Убийца. Я лежала под одеялом – от него еще пахло жизнью, которую я потеряла, – и, тупо моргая, пялилась на собственные руки.
Кончилось тем, что утром мама засунула меня в ванну. И добавила в воду такую соль, она еще должна помогать при травмах. Я никогда раньше не принимала ванну в десять часов утра. Странноватое ощущение. Освещение другое – непривычно яркое. Солнце светило в окно, и над корзиной для белья танцевали пылинки. Из горячего крана капало, я заткнула дырку пальцем ноги, но ожога не почувствовала.
Днем ко мне в комнату пришел папа.
– Мама того мальчика позвала тебя зайти, детка. Сандра, так, кажется, ее зовут.
Я начала считать про себя.
Один. Два. Три. Четыре. Пять.
– Там вся его семья, – сказал папа, присаживаясь ко мне на кровать. – Надо бы тебе с ними встретиться.
Шесть. Семь. Восемь.
– Детка, ты меня слушаешь?
– Слушаю.
– Ну и что скажешь?
– О чем?
Папа помрачнел, взял меня за руку:
– О том, чтобы пойти к Сандре? Если хочешь, я пойду с тобой. Может, полегчает, если побыть среди людей.
Девять. Десять. Одиннадцать.
– Короче, решай сама. – Папа встал.
Я безучастно разглядывала потолок.
Я смотрела, как сосед косил лужайку и сажал кусты. Шесть штук.
Я смотрела, как какой-то дядька красил свои окна и входную дверь.
Я смотрела, как собака пошла гулять и вернулась с палкой в зубах.
На следующее утро ко мне в комнату пришла мама и сказала, что у меня температура, что у меня опухли гланды, и велела открыть рот и сказать «а—а—а». Посветила мне в горло фонариком и сказала, что рот можно закрыть. Но я все громче и громче тянула: а – а—а – а—а – а—А – А— А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А – А—А
– Зои сошла с ума? – поинтересовалась Дот.
Я захлопнула рот.
– Нет, – ответила мама. – Она просто огорчена. Дот опасливо глянула на меня:
– А я так не делаю, когда огорчена.
– Это очень сильное огорчение, – пояснила мама. – У тебя такого сильного еще не было.
– Из-за ее мальчика?
– Да.
– Я и не знала, что у нее был мальчик, – заметила Дот.
– Я тоже, милая. Точно не знала. Но уверена, с ним ей было очень хорошо, – мама погладила меня по голове. А у меня на губах горело имя – «Арон». Его жар опалил мне щеки, они стали пунцовыми. В ту минуту мне, Стью, больше всего хотелось, чтобы мама спросила: «Что с тобой?» Но она лишь разгладила пальцем мне брови и тихо добавила: – Она вся светилась, когда я забирала ее из библиотеки.
– Почему он утонул? – спросила Дот.
Мама с тревогой взглянула на меня:
– Я не знаю.
– Потому что, если он умел плавать, то почему утонул? И у меня еще один вопрос.
– На сегодня достаточно вопросов.
– Можно мне тоже не ходить в школу?
Еще несколько дней прошли в таком же тумане. Мама приносила мне еду. Папа снабжал бесконечными чашками чая. Как-то в конце недели, когда Дот вернулась из школы, у меня на тумбочке выстроились шесть чашек с разным количеством жидкости. Я выстукивала по ним ручкой разные мелодии.
– А когда будут похороны? А я пойду? – Я зажмурилась, чтобы не видеть ее слов. Дот пухлыми пальчиками разлепила мне веки. – Я говорю: когда будут похороны? Я туда пойду? И важные люди пойдут за гробом? И я тоже пойду за гробом или просто буду ждать в церкви?
В дверь тихонько постучал папа.
– Дот, чай готов, – знаками сказал он.
– Я не хочу есть.
– Все на столе.
– Я не могу есть, я огорчена из-за мальчика. Учительница сказала, что я скорблю.
– Ну, если ты скорбишь, пожалуй, стоит сказать маме, что тебе пора спать.
Глаза у Дот стали круглыми, и она пулей вылетела из комнаты. Папа вздохнул:
– Смешная она у нас. – Скрипнул матрас, папа опустился на кровать. – Я только что говорил по телефону, детка. Опять звонила Сандра. Просила передать тебе, что его хоронят в пятницу.
Я отвернулась, уперлась взглядом в стену. Папа запустил руку мне в волосы и сидел так, не двигаясь, целую вечность. Как бы мне хотелось, чтобы он очутился здесь, в сарае, прямо сейчас, чтобы гладил меня по голове и говорил, что все будет хорошо, что надо быть сильной, потому что переживания улягутся, чувства пройдут. Я хочу, чтобы они прошли, Стью. Жду не дождусь, чтобы они испарились, и уверена, с тобой то же самое: ты так же устал от боли и страха, от грусти и чувства вины и от сотни других чувств, которым даже нет названия во всем английском языке.
Осталось написать всего одно письмо и – конец. Одно письмо о похоронах, о поминальной службе и о том, как я узнала от Сандры, что Арон в последнюю минуту решил отправиться в Южную Америку и даже не попрощался со мной. Так как письмо будет последним, может, стоит это как-нибудь отметить. Каким-нибудь прощальным ужином, что ли. У меня будет бифштекс с картошкой, что у тебя – не знаю, а есть будем вместе, ты по одну сторону океана, я – по другую, и синяя сверкающая гладь, точно скатерть между нами. В небе зажгутся свечи, и я закончу свою историю. Ты успокоишься, я буду удовлетворена, и мы оба задуем пламя. Ты, я, сарай, камера, наши истории, наши секреты – все исчезнет, покружит дымком в ночи и растает.
С вечной любовью, целую,
Зои
Сказочная ул., 1
Бат
6 мая
Дорогой мой Стью!
Я вернулась, как обещала. Не хочу, чтоб ты считал, что я не сдержала слово. Честное слово, я рассказала тебе все, как мы и задумали. Описала, какое опрокинутое лицо было у Арона, когда он поднял гроб на плечо в самом начале. Рассказала, как у него дрожали руки под тяжестью его брата и как то утро казалось разбитым на миллион кусочков, которые не склеить. Поведала про то, что меня представили всем до единого родственникам как девушку Макса, и про то, что во время службы Арон ни разу не взглянул на меня. И про то, как Соф неудачно пошутила – дескать, «бдение» неподходящее название для церковной службы, потому что того, ради кого она устраивается, не то что бдеть, а и глаз открыть не заставишь.
Рассказала, как позже в тот же день заходила Лорен – принесла свои красные шпильки в качестве утешения и как она перебрала всю кучу открыток с соболезнованиями возле моей кровати. Я описала тебе, как она прыснула, когда прочитала на одной из них: «Господь забрал его в мир иной, потому что он был слишком хорош для этого мира»; и как пробормотала потом: «Слишком хорош для этого мира? Если Макс и пребывает на небесах, то – голову даю на отсечение – он пытается трахнуть какую-нибудь ангелицу».
Словом, я рассказала тебе практически все, а потом положила письмо в конверт и заклеила, чтобы утром отнести на почту. Тогда ты получил бы его до 1 мая, как я с самого начала и хотела.
На следующий день я сунула письмо в карман и пошла сказать маме, что иду гулять. Мама сидела в гостиной с чашкой чая – устроила себе передышку от домашних трудов. В окна лупил дождь.
– Гулять в такую погоду?
– Хочу подышать свежим воздухом, – буркнула я и зевнула (допоздна писала тебе в сарае, а сейчас прямо чувствовала, как письмо шевелится у меня в джинсах).
– У тебя все хорошо, Зои? – неожиданно спросила мама. И так спросила, Стью, что у меня живот свело.
– Да, – я постаралась улыбнуться, а письмо в кармане вдруг стало в два раза тяжелее.
В гостиную, размахивая американским флагом, примчалась Дот. «Королевский» период закончился. Теперь она решила быть первым американским президентом женского пола английской национальности и издавать законы, типа: чтоб никаких больше войн и бесплатное банановое мороженое каждому. Вскарабкавшись на табурет для пианино, она приложила руку к сердцу и застыла, типа слушает национальный гимн Америки.
Глядя на Дот, мама открыла было рот, закрыла, помедлила и заговорила:
– Хочу тебе кое-что сказать, Зои.
– Но я же ухожу…
– Это я виновата…
– В чем?
Мама показала на Дот, с воодушевлением размахивающую флагом:
– В том, что она не слышит.
– Ты виновата, что она глухая? Но… я думала… Разве она не родилась такой? Вы же с папой всегда так говорили.
Мама, не поднимая глаз, покачала головой:
– Я тогда случайно забеременела.
– Мам! Давай без подробностей.
– Я не хотела ее, – торопливо, не переводя дыхания, не глядя на меня, продолжала мама. – Мне было достаточно двух дочек, но папа меня уговорил. И дедушка тоже, если на то пошло. – Я опустилась на пол возле маминых ног. – Папа ему все рассказал. Сказал, что я хочу избавиться от…
– Аборт сделать?
Мама приложила палец к губам и покраснела, хотя Дот ровным счетом ничегошеньки не слышала.
– Не очень хорошо получилось, особенно учитывая дедушкину набожность. Они вдвоем, можно сказать, с ножом к горлу ко мне пристали. Мы ведь только что похоронили бабушку, они и говорят, как, мол, будет хорошо, если в семье появится новая жизнь. Ребеночек. Они меня практически заставили.
– Вот, значит, почему… ну, там, у тебя в шкатулке с украшениями, только мои детские штучки и Соф тоже, а от Дот – ничего.
Мама печально пожала плечами, сжала чашку:
– Она была мне как чужая. По правде говоря, я даже злилась на нее. Рвалась скорее выйти на работу. – Дот спрыгнула с табурета, флаг шлейфом волочился за ней. – Однажды – ей было всего несколько месяцев – она проснулась с температурой. Я была жутко раздосадована – на работе назначена важная встреча, я должна представить материалы новому клиенту, а тут… И я убедила себя, что это пустяки, ничего серьезного, – мамин голос упал до шепота. Она прерывисто вздохнула, и я взяла ее за руку. – Я оставила ее с вашей няней, а на работе выключила телефон, чтобы сосредоточиться. Только от секретарши узнала, что Дот забрали в больницу. Ты это помнишь?