«Но, кажется, медведи только днем ходят. Я это где-то читал», — неуверенно сказал я себе.
«Ну, а волки-то звери ночные, это всем известно, — сказал Страх. — Почему бы тут не быть волкам, вон как тот куст шевелится».
«Летом волки сытые, на людей не бросаются; а сейчас ведь почти что лето, еще осени нет настоящей», — возражал я.
«Есть кое-что и пострашнее медведей и волков, привидения например…»
«Это все вранье, нет никаких привидений», — возразил я, но Страх сказал: «А вдруг они есть?» — и я оглянулся.
Кругом было темно и тихо; вверху над моей головой вздрагивала, как поплавок над пойманной рыбой, зеленая цыганская звезда и ехидно подмигивала мне: что, мол, попался?!
И все же я уснул и проснулся на рассвете. Как светло и тихо было в лесу тем утром! Так тихо, что ощущение этой тишины осталось во мне навсегда. И сейчас стоит мне припомнить то ясное утро — к душе подступает светлая тишина, будто я вновь вхожу в утренний, безмолвный лес.
Тишина тишине рознь!
Есть черное молчание могил, есть тишина операционной — перерыв между двумя стонами, есть тишина тлеющего бикфордова шнура; но есть деятельная тишина природы, дивное молчание живой земли — безмолвие перед песней.
Так думаю я сейчас. А тогда я постоял, постоял, сперва было на душе очень хорошо, а потом я вспомнил, что у меня осталось совсем мало еды, и мне захотелось есть: тишиной сыт не будешь. Закусив, пошел дальше.
У подножия старой ели я заметил ежа: зверек, видя, что ему не убежать от меня, высунул на мгновение свою хитрую крысью мордочку, потом спрятал ее, сжался в колючий комок. Вот завернуть бы его в тужурку да снести Вале! Но далеко теперь было до Вали. .
А может, все-таки взять с собой? Но чем кормить его в пути? Нет, придется оставить эту затею. «Единственный раз в жизни нашел ежа, — подумал я, — и нельзя взять его».
И мне стало вдруг жаль и себя и ежа, а лес показался бесконечным, безысходным, — и никогда из него не выбраться.
— Иди, иди, ёженька, — сказал я и чуть было не погладил его по колючей спине.
Так как еды осталось у меня мало и я не знал, когда теперь наемся вдоволь, то чувствовал себя очень голодным. Всегда так бывает. Голод приходит раньше, чем съеден последний кусок хлеба, и жажда приходит раньше, чем выпит последний глоток воды.
Попав на брусничное место, я стал брать бруснику; ел я ее долго и, постепенно продвигаясь вперед, неожиданно вышел на лесную дорогу и пошел по ней.
Идти было тяжело, ноги были у меня натерты, но я уже втягивался в походный порядок, шел ровным шагом, не спеша и не медля. Вот только есть очень хотелось.
Дойдя до лесного озерка, присев на пологом берегу, я доел хлеб, запил холодной, прозрачной, как утренний воздух, водой и, сняв ботинки, опустил ноги в озеро.
Еще зелены были деревья по краям озера, но несколько опавших листков уже плавало у берега, покачиваясь на воде, как желтые лодочки; их легкие серебряные тени скользили по песчаному дну. Вот еще один лист упал с дерева, покружился в воздухе, как желтый мотылек, и доверчиво сел на мое плечо.
Да, осень была близка.
Маленький миллионер
Вскоре начались поля — неширокие поля, разделенные межами, — потом вдали показалась деревня. Дорога стала шире, наезженнее. Через деревню я прошел быстрым шагом, я еще боялся, что меня опознают и вернут к тетке; у крайней избы я спросил какого-то мальчишку, эта ли дорога ведет к реке, и он ответил, что эта.
С полустанка к реке я направился, чтобы сесть на пароход. С этой целью я и теперь шел к ней. Но нет, теперь не только с этой целью. Постепенно река в моем воображении приобретала все новые качества: я устал в дороге, и мне стало казаться, что на реке я хорошо отдохну; я проголодался — на реке буду сыт; в дороге было грустно и одиноко — на реке будет весело и найду друзей.
Уже вечерело, когда в просветы меж стволами деревьев блеснула вода.
Река была широка и пустынна. Никакой пароходной пристани не было здесь, да и быть не могло. Только на том берегу виднелась будочка паромщика и паром, причаленный к бревенчатому помосту. Здесь же лишь две черные смоленые лодки покачивались у берега, позванивая железными цепями. Широкий плес уходил вдаль, в синеватый предвечерний туман; одинокая птица невесело кричала в кустах, с тихим шипением накатывалась вода на береговой песок.
Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми, мне стало жаль себя; будто река обманула меня, зазвала к себе — и обманула. Мне захотелось лечь и заплакать, но я этого не сделал, а пошел дальше, вверх по течению.
Еще не стемнело, и, несмотря на усталость, было приятно идти по ровному прибрежному песку. Я снял ботинки и, связав шнурки, повесил через плечо; сырой песок утишал боль в ногах, ластился к ступням. Вот только есть хотелось все сильнее, и баульчик, в котором не было теперь хлеба, казался все тяжелее и оттягивал руку. Присев на пенек, я раскрыл баульчик; решил поискать в нем крошек и выбросить все ненужное, — в походе иголка тяжела.
Действительно, я нашел несколько хлебных крошек. Затем я вынул книгу «Маленький путник на дальней дороге» и задумался. В начале пути я думал, что книга эта поможет мне в трудные минуты, но за эти дни чуть-чуть поумнел и уже не верил в достоинства маленького путника: больно легко все дается ему в пути. Куда он ни придет — то ему добрый полисмен поможет, то добрая мисс, а под конец дядя умирает и за хорошее поведение все деньги оставляет в наследство маленькому путнику.
Нет, тут что-то не то…
Раскрыв наугад книжку, я прочел:
«„…Ты хороший мальчик, ты веришь в милосердие нашего господа, и он не оставит тебя на дальней дороге“, — сказал пастор, ласково погладив по голове маленького путника. Затем добрый служитель церкви привел Джона в свою квартиру. „Входи, входи, не бойся, — ты у друзей, — молвил он мальчику, вводя его в столовую. — Эмилия, дети, знакомьтесь: это племянник миллионера Стениея, он ищет своего дядю, а пока будет у нас желанным гостем“. Воздав молитву богу, семья, вместе с маленьким путником, села за скромную, но сытную трапезу…»
«А что бы сказал и сделал пастор, если б мальчик не был племянником миллионера, а таким вот, как я?» — подумалось мне, и у меня шевельнулось подозрение, что не сидеть бы тогда мальчишке за столом у пастора.
Нет, эта книга не могла мне служить дорожным справочником, а главное, она была очень тяжела по весу, бумага плотная, переплет толстый. Я подумал-подумал — и положил книгу на пенек.
И вот аккуратный маленький миллионер остался лежать на березовом пне, а я пошел дальше, вверх по реке.
Над рекой встал белый туман, а лес по берегу потемнел, вырос; сосна на дальнем мысу вытянулась до звезды.
Скоро потемнело совсем, стало холодно.
Полоса прибрежного песка белела в темноте. В ушах у меня шумело, голова кружилась, будто я долго катался на карусели, а во рту был вязкий металлический привкус.
Теперь меня вела вперед только надежда.
Великая вещь — надежда. Она невесома, легка, но всегда жива в человеке, и ее не погасить, не убить. Попробуйте кованым сапогом наступить на солнечный зайчик, — солнечный зайчик затанцует на сапоге, издеваясь над вами, попробуйте завалить, задавить его могильной плитой, — он прыгнет поверх могильной плиты, запляшет на ней, все такой же светлый.
Но в те часы, на берегу ночной реки, надежда у меня была скромная, небольшая, по моему возрасту и росту: только бы отдохнуть да поесть. Пока что и она не сбывалась.
И вдруг вдали мелькнул красноватый свет.
«Наверно, это только кажется», — подумал я, но все же ускорил шаг. Опять вспыхнул вдали свет, будто подманивая меня; теперь он был яснее. Но огонь ночью виден издалека, и долго мне пришлось еще идти, прежде чем я к нему приблизился.
Шагах в пятидесяти от костра я остановился, встал за дерево, чтобы приглядеться и прислушаться, что там за люди.
Костер был разложен на прибрежной зеленой лужайке, над ним висел большой котел, вокруг полулежало четыре человека, а пятый хлопотал над котлом, мешал в нем большой ложкой. Сквозь алый пар видно было его озабоченное, улыбающееся лицо.
Ко мне долетели слова этих людей. Речь шла о каком-то Дорине, который «плохо вел пикетаж». Что такое «пикетаж», я не знал, я знал, что есть слово «абордаж» — пиратское слово.
— Рейки правильно вбить не умеет, бегает, суетится… Неужели лучше работника не могли прислать, — сердито говорил один из полулежащих у огня.
— Брось, Сергей Петрович, ты тоже молод был, — возражал другой.
— Хватит споров, скоро уха будет! — промолвил тот, что мешал в котле.
— Алексей Семенович, хорошая уха получается? — спросил кто-то.
— Еще того не хватало, чтобы она плохая была, сколько верст ради нее проехали!
Как только было произнесено слово «уха», у меня даже сердце захолонуло от голода, но я все стоял за деревом, никак не мог решиться выйти.
Меж тем котел сняли с огня, нарезали хлеба, достали ложки.
Тогда я вышел из-за дерева и пошел к людям. Заслышав мои шаги, они встрепенулись.
— Кто это там бродит? — спросил сердитый, который бранил неизвестного мне Дорина.
— Это я.
— Кто «я»?
Тут мне пришлось подойти к огню.
— Откуда ты, прелестное дитя? — удивленно спросил тот, что варил уху.
— Я в лесу заблудился…
Тогда все вразнобой стали расспрашивать меня, откуда я, и долго ли бродил по лесу, и сколько мне лет. А я стоял и не знал, что говорить. Про бабушку врать не хотелось, а ничего другого придумать я не мог — не подготовился.
— Э, да он есть, верно, хочет! — догадался один из них. — Хочешь есть, мальчик?
— Хочу, — ответил я.
— Будешь есть с нами, — сказал сердитый и сунул мне в руки свою ложку.
— А вы чем же есть будете, Сергей Петрович? — спросил его кто-то.
— Потом поем.
— Ну, ешь с нами, мальчик, ты здоров ведь? — сказал тот, что готовил уху.
Я замялся. Вдруг ответишь «здоров» — ухи не дадут, скажут: «Ты здоров, так сам рыбки налови». А ответишь — нездоров, так скажут: «Тебе уху вредно есть». Поэтому я ответил дипл