орили, дня через три закончат.
Парни одобрительно гудят, радуются. Паньшин тоже улыбается: хорошая новость!
— Старуху мою не видела? — спрашивает он, помедлив.
— Видела. Поклон наказывала передать… В баню ждет.
Маркел Данилович задумывается, выразительно чмокает губами:
— В баньку — это неплохо, в баньку — это да!.. Вот уж закончат сброску, пойдет зачистка хвостов, тогда… Тогда будет можно.
Павел Оренбуркин тоже включается в разговор, не переставая жевать, давясь пирогом:
— На хвостах возьмут мужики деньгу! Подзаработают детишкам на молочишко.
Никто не поддерживает его, и он умолкает.
Спать Шура идет в палатку к Степаниде.
Сплавщики еще долго не ложатся, сидят у костра, курят, слушают песню, льющуюся из транзистора Гриши.
Шура тоже слышит песню. Она чем-то встревожена, торопливо раздевается. На ящике с макаронами стоит трехлинейная лампа, скупо освещая немудреное хозяйство стряпухи.
Входит Степанида. Смотрит на гостью, двусмысленно улыбается:
— Слышь, Шура! Может, кликну Андрея?
Шура краснеет, падает в постель:
— Не надо… Что ты!
Степанида беззвучно смеется, лишь тело ее колышется, потом гасит лампу.
11
У стряпухи завтрак давно готов, но сплавщики не садятся за стол, поглядывают нетерпеливо в сторону леса. Оказывается, вчера после ужина в Никольск ушел не один Серега Попов. Вместе с ним ушли и Минька с Гришей, в надежде, что если не застанут последнего сеанса в кино, то хоть потанцуют с девчатами.
И вот пора идти на работу, а всех троих нет.
Денисов обеспокоен. Его не утешает даже то, что рядом с ним Шура.
Парни приходят к концу завтрака.
— Почему опаздываете? Что за распущенность? — спрашивает Денисов строго, как и полагается начальнику пикета.
— Не сердись, Андрей Степанович, — отвечает за всех Серега.
Выясняется, что парни так и не были в Никольске, всю ночь разбирали затор на соседнем пикете.
— У Волкова? — интересуется Денисов.
— У Волкова, — говорит Серега. — Вчера идем, смотрим: костры горят; народ галдит. Ну мы и…
Денисов удовлетворен ответом.
Зато Павел Оренбуркин ерзал по скамье. Ему хочется спросить ребят, ради чего они разбирали чужой затор? Он уже открывает рот для вопроса, но, увидев их, усердно работающих ложками — строгих, сосредоточенных, — вдруг немеет. Кажется, он догадывается, что тут бесполезно задавать такие вопросы. Догадавшись, недовольно сопит.
Позавтракав, сплавщики расходятся по своим местам. Денисов идет провожать Шуру.
Со стороны могло показаться, что Семен Баталов занят только собой, что он и не смотрит ни на кого. Но это не так. Он все прекрасно видит. Видит, как Денисов не отходит от Шуры ни на шаг, как Лева неумело помогает стряпухе, как сник Оренбуркин, спасовав перед парнями. От его внимания не ускользает и то, что Шура не сводит с мужа своих черных глаз. И ни разу, ни одного разу она не взглянула на Баталова, как будто нет его здесь.
Когда Денисов уходит с Шурой, Баталов под каким-то предлогом еще задерживается, невольно смотрит им вслед, видит, как Андрей, зайдя за первые же деревья, обнимает жену. И у Баталова поднимается, бурлит в груди зависть к счастливчику Денисову.
Он идет по берегу Каны и со злости не замечает, что за ночь все вокруг изменилось: березы покрылись паутинной зеленью, цветут подснежники, лиловые медуницы, терпко, щекотно пахнет ожившими муравейниками. Ему не до этого, не до земных красот!
Придя на место, на двадцать пятый километр, Баталов видит ту же картину, что и вчера: узенькую реку, плывущие по ней бревна, крутящиеся воронки в омуте под яром, ребристый перекат… — все ему так надоело, обрыдло, что не только работать, не хочется смотреть на это.
Пересиливая себя, он говорит Оренбуркину:
— Иди вниз, подежурь на двадцать шестом… А я тут побуду.
— Чего тут сидеть? — удивляется Оренбуркин. — Тут спокойно.
— Оренбуркин! — не повышая голоса, сквозь зубы говорит Баталов. — Не препирайся! Выполняй!
Павел Оренбуркин смотрит на надувшегося Баталова. «Тоже мне, командир! Натянула тебе нос бывшая милашка, ты и злишься… Вот расскажу Андрюшке, как ты приставал к ней», — усмехается Оренбуркин, но боится произнести это вслух, поворачивается и уходит.
Баталов остается один.
Он идет к крутояру, садится над омутом. Отсюда открывается широкий обзор: влево виден длинный плес, упирающийся в высокий заросший лесом берег, прямо — песчаный мыс, кусты ивняка, вправо — шумящий перекат. Баталов усаживается поплотнее и задумывается.
Он вспоминает день за днем эти три недели, проведенные на сплаве, свои отношения с Денисовым. По правде сказать, он давно бы ушел со сплава, если бы не предупреждение, сделанное ему на парткоме при разборе персонального дела.
— Смотри, Баталов, — пригрозил Пантелеев, — даем тебе последнюю возможность оправдать звание коммуниста. Если и тут, на рядовой работе, подведешь, — пеняй на себя. Скидок на заслуги делать не будем.
«Вот как с Семеном Баталовым стали разговаривать!.. Могут из партии попросить».
Ему хотелось сразу же после того, первого, злосчастного затора уйти из бригады, да нельзя было этого делать, можно партийным билетом поплатиться. Как же: допустил затор, да еще убежал! Пантелеев этого не простил бы. Пришлось унижаться перед Денисовым, играть в дружбу, давать обещания… А теперь не грех и уйти, время прошло, страсти улеглись, нечего выжидать, опасаться. Спасибо Пителю, спас от позора.
Баталов надвигает на лоб фуражку, прячет глаза от солнца. Он думает о том, как все скверно сложилось для него с последним затором, как ожесточились на него пикетчики. И этот тряпичный комиссар Паньшин со своими поучениями: «Делай вывод», — передразнивает Баталов. Старый дурак! Показал бы он этому комиссару кузькину мать, если бы власть была в его руках.
И он вспоминает, что еще недавно имел эту власть, представляет, как по утрам входил в свой кабинет — строгий, подтянутый, в новом кителе, в хромовых сапожках, — как почтительно встречали его подчиненные, заискивающе улыбались… Хорошее было время!
Баталову хочется его вернуть, опять пользоваться почетом, уважением… Но вот, оказывается, для этого надо гонять бревна на сплаве, чтобы заслужить доверие секретаря парткома… Длинная история! Баталов хотел ее сделать покороче, да постигла неудача.
И тут вновь вспоминает Шуру, ее красивое, испуганное лицо при встрече с ним и скрипит зубами. «Нет, хватит! Надо выбираться из Никольска».
Он отрывает взгляд от берега, смотрит на песчаный мыс, на полыхающую зеленью лесную чащу. В солнечном небе появляется черная точка. Точка скользит, движется по небу, подплывает ближе, растет. Вот она разворачивается, взмахивает крыльями, превращается в огромного беркута. Баталов догадывается, что это тот самый беркут, которого он видел в первые дни сплава. Беркут плавно летит, делает круг за кругом. Вот он уже над Баталовым, реет бесшумно, смотрит зорко с недосягаемой высоты. Делая круги все шире и шире, он забирает вправо, уходит в сторону, за реку, и, наконец, скрывается за лесом.
С появлением беркута к Семену Баталову приходит спокойствие. Он следит за беркутом, за его царственным полетом, и в нем крепнет, утверждается уверенность в своих силах. Он уже без страха, без волнения думает о Пантелееве, о Паньшине, о Денисове.
«Решено: ухожу сейчас же!.. А парткому — найду что сказать. Оправдаюсь, подберу факты».
Он облегченно вздыхает, сбивает фуражку на затылок. Бросив взгляд на реку, обнаруживает непорядок: чуть повыше омута к берегу пристало толстое бревно.
Баталов берется за багор, поднимается, идет по берегу, спускается к воде. Бревно крепко лежит в речной гальке, омываемое мутным потоком воды. Баталов стоит над ним, о чем-то раздумывает, вместо того чтобы оттолкнуть его от берега; потом поднимает голову, внимательно оглядывается по сторонам. Но вокруг никого нет, лишь трясогузки бегают по песку, качая полосатыми хвостами.
Тогда он быстро входит в воду, цепляет багром плывущее мимо бревно и тянет его к берегу, подводит к тому, что сидит на мели. Потом идет за вторым бревном, за третьим… Спустя пять минут Баталов, взмокший, взъерошенный, вылезает на кручу, осматривается. Там, где он только что был, пыжатся свыше десятка бревен, перегородив полреки.
Удовлетворенно улыбнувшись, он идет вблизи берега, прикрываясь кустами, толстыми деревьями, доходит до полянки, где они постоянно отдыхали и где он недавно расстался с Оренбуркиным. Там достает из планшетки блокнот, что-то пишет, вырывает листок, вешает на сучок куста на самом видном месте и рядом с ним втыкает багор в землю. После этого торопливо уходит в лес, пропадает среди деревьев.
А Павел Оренбуркин в это время не спеша бредет вдоль Каны.
К каждому человеку весна приходит по-разному. К Павлу Оренбуркину она пришла злой мачехой. Еще никогда он не чувствовал себя так плохо, одиноко и неустроенно, как в нынешнюю весну.
Началось с того, что перед сплавом поссорился с женой. Любовь Евдокимовна уговаривала его остаться дома, — на лесопункте была хорошая свободная должность пилоправа.
— Куда тебе таскаться? — говорила она. — Поживи дома… Ребята большие, им отец нужен. Нинке скоро замуж…
Но как ни убеждала, Павел Оренбуркин был непреклонен: разве можно такие заработки отпускать от себя? Деньги сами в руки просятся, надо уметь только взять их.
— На весь год обеспечимся. Не тужи! Со мной не пропадешь, — хвастливо заявил он.
И вот итог: сплав к концу, а у него никаких заработков. Что и причиталось, так теперь удержат. Явится домой без копейки денег. «Обеспечился», — досадует Оренбуркин.
Он идет, перебирает в памяти все события, происшедшие с ним нынче, кисло морщится. Не удалось ему сорвать денежки за заторы, наоборот — с него сорвали. Как говорится: пошел по шерсть, а пришел стриженым… И все считают, что так и надо, что Денисов поступил правильно…