Так он доходит до конца пикета, садится у столбика. Светит ласково солнце, разгорается весна на Кане, а сердце Павла Оренбуркина глухо ко всему. Где-то в сознании робко, как цыпленок из яйца, начинает проклевываться мысль, что жена была права, следовало остаться дома, работать на пилоправке. Кажется, и впрямь время легких заработков прошло. «Кончится сплав, пойду домой… На оседлость», — заключает Оренбуркин.
Додумавшись до этого, он успокаивается, снимает шапку, подставляя голову солнцу. Тепло приятно обволакивает его, клонит в сон, путает мысли. Он сладко щурится, закрывает глаза.
Но тут же открывает их, — какое-то беспокойство входит в него, словно он увидел что-то необычное. Он осматривается, но не видит ничего подозрительного. Вокруг тишина, небо чисто, бескрайне, темно-зеленая тайга чуть дышит под легким ветром, на том берегу по вырубке томится молодой сосняк; река… Но, взглянув на реку, Оренбуркин испуганно вскакивает: река пуста, на ней нет бревен.
— Затор!
Он не знает, что ему теперь делать: оставаться тут или бежать вверх, к месту затора. Он стоит в нерешительности, крутит головой, зыркает глазами по сторонам. Лучше бы оставаться тут, черт с ним с затором, — он где-то там, далеко от него. Оренбуркин еще какое-то время медлит, раздумывает и вдруг неожиданно для себя срывается с места и бросается бежать вдоль реки. Он бежит по кустам, через промоины, через заливы, бежит с одним желанием — обнаружить затор, успеть разобрать, пока он мал, не допустить на реке аварии.
«Только бы успеть… успеть… успеть», — шепчет он пересохшими губами.
Когда река прижимается к лесистому берегу, он взбегает на косогор, вытягивает шею, нетерпеливо смотрит вперед и ищет затор, но впереди пустое плесо, оно блестит, переливается солнечной рябью. Он снова бежит, ноги скользят по косогору, разъезжаются, он падает, сползает на животе под уклон и опять бежит кустами поймы. Сучья больно стегают его, но он не замечает их.
Он и сам как следует не понимал, что заставляет его так бежать. Не деньги же! Денег ему за это не дадут. И все-таки бежит. Он промок с ног до головы — где-то искупался в промоине, потерял шапку, багор, не дышит, а хрипит, как загнанная лошадь, судорожно хватает ртом воздух, но все-таки бежит в надежде успеть устранить беду, нависшую над бригадой.
Вот он добегает до полянки, где они обычно отдыхают, и отсюда, с высокого берега, видит: за омутом река метров на тридцать забита бревнами.
«Здесь же должен быть Баталов», — недоумевает Оренбуркин.
Он вглядывается в берега, но у затора Баталова нет. Он осматривается по сторонам, но Баталова нет нигде.
— Баталов! Бата-алов!
Оренбуркин надсадно кричит, лес подхватывает его голос, уносит к дальним увалам. Он напрягается в надежде услышать Баталова, но лес молчит.
Павла Оренбуркина берет оторопь. Что теперь: бежать, звать на помощь пикетчиков или искать Баталова? А вдруг Баталов утонул?
И Оренбуркин волнуется, мечется по поляне. «Не может быть, — сомневается он. — Не тот человек».
Но тут он видит — на одном из кустов белеет бумажка, рядом стоит воткнутый в землю багор Баталова. Оренбуркин спешит к кусту, срывает бумажку, подносит к глазам, читает торопливые карандашные строчки:
«т. Денисову А. С. Я неожиданно заболел. Вынужден покинуть работу и идти в больницу. Всю ответственность за участок возлагаю на т. Оренбуркина. С. Баталов».
Павел Оренбуркин не верит своим глазам. Он снова перечитывает записку Баталова, доходит до слов «ответственность за участок возлагаю на т. Оренбуркина» и стонет от горя — только теперь до него доходит смысл написанного.
Он выбегает на тропку, бежит вверх по реке, кричит, как сумасшедший:
— Сюда-а! Ко мне-е!
12
Андрей Денисов идет с Шурой по дороге, ведущей из Никольска в Терешки. Уже давно позади басма, ему пора возвращаться, а он идет и идет.
Шура удивленно смотрит на мужа:
— Тебе же на работу надо.
— Ничего… Дойду до конца пикета.
Они сворачивают с дороги на узкую тележную тропу, усыпанную потемневшими прошлогодними листьями. Тропа бежит невысоким березнячком, сенокосными полянами, пересекает звонкие ключи.
День сегодня по-настоящему весенний, солнечный. В березнячке сварливо верещат сороки, пинькают синицы, одуряюще пахнет лопнувшими почками, зеленым березовым листом.
От весны, от яркого солнца, от этого клейкого запаха у Шуры кружится голова. Упасть бы ей сейчас на землю, на мягкие листья, и лежать, разбросав руки, закрыв глаза!
Денисову передается настроение Шуры. Он смотрит на жену, видит ее хмельные глаза, полураскрытые губы. Он останавливается, обнимает Шуру и с жадностью начинает целовать.
— Ты что? — испуганно шепчет Шура. — Не надо… Увидят.
Она с трудом отрывает его руки, оглядывается по сторонам, поправляет сбившуюся шаль.
И опять идут они рядышком по весеннему лесу. Под их ногами шуршат листья, в березняке громко токуют тетерева.
Так доходят до конца пикета, выходят к реке, опять останавливаются, берутся за руки.
Шура заметно волнуется, говорит мужу:
— Ты не ссорься с Семеном… Не надо!
Денисов отводит глаза.
— Я и не ссорюсь. С чего ты взяла?
— Вижу. Не разговариваете… Даже не глядите друг на друга.
— Чего мне на него смотреть? Он не картина.
— Не надо, Андрей! Ты же знаешь, что все давно забыто… Чужой он мне!
Денисов стискивает зубы, суровеет.
— Ты тут ни при чем.
Она глянула на него с тревогой:
— Что-то не хочется мне нынче уходить. Не хочется расставаться с тобой.
Она приподнимается на носках, целует его, отстраняется и идет по тропке, мягко покачиваясь. Дойдя до поворота, приостанавливается, машет рукой. Денисов отвечает ей и после того, как она исчезает за деревьями, поворачивает обратно.
Он идет вдоль реки, обходит осыпи камней, спускается к воде, переходит реку вброд, смотрит, нет ли где заторов, неисправных бонов. Но все обстоит хорошо: бревна плывут ровно, заторов нет.
Первыми на пути ему встречаются Минька с Гришей. Они стоят, опершись на багры, отдыхают, курят, негромко разговаривают.
— Как дела? — спрашивает их Денисов.
— На пятерку! — кричит Гриша.
Лес гулко отзывается: «…тёрку!» Гриша смеется, опять кричит, слушает, как перекатывается волнами, бежит по увалам, замирает вдали эхо.
Денисов уходит от них, идет дальше. «Ребята-то! — думает он о парнях, оставшихся на песочном берегу. — Золото… Настоящие сплавщики!»
День тоже радует Денисова теплом, яркой зеленью, одевшей берега Каны. Река тихо плещется, над ней струится тонкое марево, течет вверх к небу. Там высоко-высоко парит беркут, делает широкие круги. Денисов какое-то время следит за беркутом и забывает о нем сразу, как только тот отдаляется в сторону.
Так он доходит до среднего участка.
Серега Попов и Лева Гусев возятся с бревном на той стороне реки. Большой косматый Лева топает по воде, как лошадь, волны кольцами ходят вокруг него. Серега деловито покрикивает ему, выгибается дугой под тяжестью бревна.
«Хорошо работают, — думает о них Денисов. — Серегу хоть сегодня ставь начальником пикета. Грамотный, рассудительный…» Он ласково глядит на длинную фигуру Сереги Попова. «Да и Лева Гусев… Нет, не плохой человек Лева!»
И он весело кричит им:
— Эй! Пикетчики!
Они оборачиваются на крик, обрадованно отзываются. Закончив с бревнами, переходят реку, усаживаются рядом с Денисовым на теплые речные камни, закуривают.
— А где твоя собачка? — спрашивает Денисов у Левы.
— Не взял… На стану осталась, — почему-то смутившись, отвечает Лева.
— Степаниду караулит его собачка, — хохочет Серега. — Боится, чтобы Степаниду воры не увели.
Лева отворачивается от него, молчит. Денисов смотрит ему в заросший волосами затылок, невольно улыбается.
— Дня через три пойдем на зачистку берегов, — говорит он. — Дойдем до Никольска, а там… Может, махнем до Белой? Как, Сергей?
— А что? Махнем! За мной дело не станет, — отвечает Серега.
— А молодую жену как? Одну оставишь? — смеется Денисов. — Смотри, оттуда не прибежишь. Не ближнее место.
— Ничего, — хохочет Серега. — Пусть отдохнет маленько.
— Тогда, считай, договорились. Еще прихватим Миньку с Гришей.
Каждый год после сплава древесины с верховьев уходил он на зачистку берегов Каны, иногда с Каны перебирался на Белую и оставался там до осени.
И Денисов представляет себе, как пойдет нынче с ребятами вниз по реке, очищая берега от бревен, ночуя на котлопунктах, а то и прямо у костра под чистым небом; как по утрам будет первым пробуждаться, слушать тревожащее душу пощелкивание соловья, вдыхать всей грудью дурманящий запах цветущей черемухи, любоваться красотами весенней Каны.
— А меня возьмешь, Андрей Степанович? — с тревогой спрашивает Лева.
— Обязательно, — успокаивает его Денисов.
Он уходит от Сереги Попова и Левы Гусева с твердым намерением идти на зачистку до устья Каны.
Вскоре он встречает Маркела Даниловича. Тот возится с разорванным боном, и Денисов спешит помочь ему.
Закончив связывать бон, они вылезают из воды, останавливаются на прибрежной гальке.
— Смотри, опять вода садится, — показывает на обнажившиеся берега реки Паньшин. — Видать, немного воды от прошедшего дождя прибавилось.
«Пускай, — беззаботно думает Денисов. — Все равно через три дня конец. Как-нибудь дотянем».
— Говорил с парнями, — сообщает он Паньшину. — Пойдем на зачистку до Белой.
— Идите, — одобряет тот. — Только меня уволь… Устал я ноне что-то.
— И за это спасибо, дядя Маркел. — Денисов волнуется от чувства признательности к Маркелу Даниловичу. — Если бы не ты… Не справился бы!
— Полно, полно тебе! Хватит! — Паньшин тоже волнуется, строго стучит багорцем о гальку. — Смотри, Баталова не вздумай взять. Предупреждаю.
— Что ты, дядя Маркел! Ни Баталова, ни Оренбуркина.