Отец обходился без шофера, и Кирилл с завистью наблюдал, как легко он вел машину. Но вскоре другое стало занимать Кирилла: не мог оторвать глаз от знакомых с детства мест. Каждый ложок, каждая полянка или даже дерево на этой полянке напоминало ему что-нибудь, связанное с этими местами.
И ему расхотелось собирать ягоды, когда они остановились у веселого лесного колка.
— Ну, поедем со мной, — сказал отец. — Забыл, как хлеб растет?
Машина шла узкой полевой дорожкой. По обе стороны ее стояла пшеница, — густая, колосистая, уже прихваченная июльским солнцем. Поле было огромное, оно колыхалось под ветром, перекатывалось волнами. И от этих хлебных волн, этого колыхания колосьев вдруг защемило душу Семавина. Он с уважением посмотрел на отца, подумав: дорогой ценой дается крестьянину эта красота, когда колосья по грудь мужику.
Они проехали поле цветущего донника, за ним Кирилл увидел еще поле, но так и не понял, что тут росло: оно было покрыто желтыми и оранжевыми цветами, даже рябило в глазах от этого многоцветья.
— Что за культура? — спросил он отца. — Что тут растет?
— Гибриды… Суреньские гибриды, — ответил отец, посмеявшись в усы.
— Какие гибриды? Гороха, что ли?
— А ты выйди, присмотрись.
Отец остановил машину, Кирилл вышел, подошел к полю. Теперь он разглядел, что тут был посеян овес — топорщились его зеленые метелки. Но по всему полю, глуша овес, вымахали осот и молочай. Это они так пышно цвели.
— Что? Красиво? — крикнул отец. — Эта красота у меня глаза выела…
— Прополоть надо было вовремя. Прошляпил, хозяин?
Кирилл подошел к машине, лукаво посмотрел на отца.
— Рук, рабочих рук не хватает… Это тебе не старая крестьянская полоска, — пришел да сорняк повыдергал. Тут тысячи гектар… Химию надо, без нее зарез… И перестань улыбаться, за это поле ты тоже в ответе. Ты даже больше виноват, чем я.
— Я виноват? — удивился Кирилл.
— Ты, ты, сынок… Кто гербициды выпускает? Почему их не хватило для этого поля?
Кирилл понял, к чему клонит отец.
— Это не только от меня зависит…
Отец не дал ему договорить:
— Я приставлен к полю, а ты — к химии, всяк за свое дело отвечает. Если вы требуете от нас больше хлеба, и мяса, и молока, давайте и нам больше, поднатужьтесь.
— Согласен… Только учти, не все одобряют гербициды, говорят, вреда от них много природе: птице, зверью…
— С умом надо делать, и вреда не будет, — ответил отец. — Умные вещи к себе умного отношения требуют…
Кирилл сел в машину. Отец продолжал говорить, но он уже не слушал его, весь ушел в мысли о своей работе.
И то поле, усеянное цветами осота и молочая, и после часто стояло у него перед глазами…
…Сон не приходил. На белой подушке угадывалось лицо жены. Она спала опять с ладонью под щекой. Стояла тишина, лишь с улицы иногда доносился приглушенный стеклами шум пробегавших машин.
Он повернулся на бок, закрыл глаза, стал считать до тысячи. Надо уснуть, завтра опять предстоял нелегкий день.
6
Спал он тревожно и проснулся от того, что какая-то мысль, едва возникнув, сразу же ускользнула, оставив гнетущее чувство чего-то потерянного, но так необходимого ему.
В комнате еще стоял полусумрак. Семавин посмотрел на бледные окна и начал одеваться: непонятное возбуждение необычно рано гнало его в цех. Кажется, что-то стало вырисовываться, что-то складываться — пока неясно, неокончательно, наподобие контура.
Не заходя к себе, он прошел на станцию хлорирования. Шесть эмалированных реакторов, как рогатые быки с раздутыми боками, разлеглись на цементном полу. Он уперся взглядом в них, потом обошел вокруг, не сводя с реакторов глаз, прислонился спиной к стене.
Эта станция всегда заботила его. И не потому, что тут происходили события вроде вчерашнего. Она стояла в начале производственного цикла и лимитировала работу всего цеха, всех пятнадцати стадий превращения химических реагентов в гербициды. И если бы станция чуть увеличила свою мощность, это позволило бы цеху дать больше продукции.
Мысли об увеличении мощности станции приходили ему и раньше, но не очень долго задерживались: план цехом выполнялся и нужды в этом не было. А вот сейчас эта нужда пришла.
Он смотрел на реакторы, но видел не их — в голове стоял такой ералаш от догадок, предположений, что было не до разглядывания маслянистых боков. Мысленно он проходил по всей технологии станции, от узла к узлу, искал в ней изъяны, узкие места.
Станция, как и весь цех, работала по периодической схеме. В реакторах станции хлорирования, в этих вот пятикубовых шарах, идет реакция хлора и фенола. Для ускорения реакции происходит механическое перемешивание смеси специальными мешалками, и тем не менее реакция идет медленно — целых двенадцать часов. Потом процесс приостанавливается, смесь — дихлорфенол передается на станцию приготовления растворов. После снова запуск в реакторы хлора и фенола, снова полусуточное перемешивание.
А что, если заставить реакторы работать непрерывно — без остановок на заправку и перекачку смеси? Что же тогда произойдет? Мощность станции увеличится вдвое, вот что произойдет!
А если все станции, весь процесс, всю нитку образования гербицидов перевести на непрерывку?
Он не знал еще, как это осуществить, как добиться непрерывной работы оборудования цеха, но понимал, что в этом, только в этом может быть выход из положения.
Он был так возбужден, так взбудоражен перспективой работы станции по-новому, что не заметил, как отошел от стены, опустился на какой-то ящик и обхватил руками голову, задумавшись.
Вывел его из оцепенения Муртаза, аппаратчик станции. Подошел, тронул за рукав:
— Заболел, что ли?
— Да нет, все в порядке, — ответил Семавин, вставая. — Здравствуй, Муртаза Хайдарович.
— Здравствуй… Смотрю, как вроде чумной сидит. Думаю, больной наверно, а пришел… Ничего, станция сегодня хорошо идет, не газует, чего тревожишься? Вчера все аккуратно сделали.
Муртаза работал на станции со дня пуска цеха, до этого трудился в третьем цехе. «Старый кадр», как он говорит сам про себя. И по возрасту он близок к пенсии, но держится молодцом. Семавин знает — когда Муртаза на вахте, можно не беспокоиться за работу станции.
Семавин только сейчас заметил, что Муртаза не один: у приборов стоял парень в спецовке, голову прикрывала лихо надетая кепка, из-под кепки топорщились волосы, обрезанные полукружьем, открывавшие тонкую бледную шею. Начальник цеха вначале не признал Мишку Колесова — тот стоял к нему спиной, и уже хотел спросить Муртазу о новичке, как Мишка повернулся, и его курносое лицо напомнило Семавину вчерашнюю встречу.
— Как помощник? — спросил он Муртазу.
— Хороший парень… послушный, — ответил Муртаза. — Ну, я пойду, ты не беспокойся, хорошо идет станция.
Муртаза отошел за реактор. Семавин еще постоял, посмотрел на Мишку. «Ишь ты, балабон, постригся, на человека стал походить… Посмотрим, какой ты хороший парень».
7
В кабинете его ждали начальник первого отделения Габитов и начальник первой смены Данилко.
— А-а, и парторг, и профорг? Что-нибудь случилось? — спросил Семавин, здороваясь с ними.
— Да нет, ничего, — успокоил его Габитов. — Пришли насчет премии. Месяц кончается, а мы никак не поделим… Семен Семенович, покажи список Кириллу Николаевичу.
Данилко живо поднялся, раскрыл принесенную с собой папочку, вынул сколотые листочки бумаги, подал начальнику цеха. Данилко невысокого роста, у него крупная голова, лоб с залысинами. Трудно сказать, сколько ему лет, — круглое лицо не изборождено морщинами, но ежик на голове отливает сединой, как мех у старого лиса.
Семавин взял список, сказал: «Присаживайтесь», сел за стол и стал разглядывать строчку за строчкой бисерный почерк Данилко. Цеху, занявшему в соцсоревновании второе место по заводу, присуждена премия в пятьсот рублей. Вот эту премию и распределил Данилко по рабочим. Так и раньше делали, когда выпадала премия, и Семавин не возражал против заведенного порядка, но сегодня что-то «нашло» на него, как говорила теща, когда Кирилл бывал чем-то увлечен и домой заявлялся к полуночи.
— Почему так: Хайретдинову — рубль, а Иванову — десять. А Слепкову, Шамсутдинову и совсем ничего? Работали вместе, в одной смене, план жали общий, а премия разная.
Данилко хмыкнул:
— Так ведь это глядя, как человек относится… Есть у нас ударники, а есть и такие — кое по чему по другому ударяют. Надо их как-то различать.
— Различать надо, но… — Семавин отодвинул списки, взглянул на Данилко, и что-то насмешливое, вызывающее было в этом взгляде. — Вот представь себе такое положение: эстафету бежали четверо, а медали дали только двоим. Как бы они поступили по-твоему? Смирились бы? Нет, они либо отказались от медалей, либо распилили их на четыре половинки, каждому по одной… Так и у нас в цехе: работа общая, налажена технологическая цепочка, где все зависят друг от друга, как в эстафете. Рабочие это понимают лучше нас…
Данилко нетерпеливо поерзал на стуле: не нравилось ему начало разговора.
— Всегда же так делали! — сказал он с упреком. — Вижу, сегодня вы не в настроении. Тогда отложим на денек-другой. — Он встал.
— Не торопись, — задержал его Семавин. — Вопрос надо сейчас решать, не откладывать… Ты в театре бываешь?
— В театре? Когда? — Данилко сел, положил папку на колени.
— А в кино?
— Когда, спрашиваю? Смену отстоишь, а потом то заседание завкома, то какие-нибудь комиссии, профмероприятия в цехе… Когда тут?.. — И он махнул рукой, недосказав.
— Плохо, Семен Семенович… Начальник смены, тем более председатель цехового комитета, не должен стоять в стороне от культурной жизни, иначе захиреешь, мохом обрастешь, вон как Ефремов, начальник второй смены… Кстати, Нури Ахметович, что у него на станции конденсации? Что за чехарда с аппаратчиками?
— Ромашкин третий день не является на работу, — ответил Габитов.