Этого Семавин уже снести не мог: назвать его стремление улучшить работу цеха прихотью мог человек, которому не дорога честь их коллектива. Он встал:
— Я отстраняю Данилко от работы в ОКБ. Довожу до вашего сведения…
— Может, и от должности начальника смены отстранишь? — перебив его, спросил Данилко, не скрывая иронии.
— Зачем вы так, Кирилл Николаевич? — с укором сказал Габитов. — Не надо! Поговорить следует, но по-хорошему.
— Пущай свои принципы покажет, — вставил Данилко, и в голосе его послышалась явная неприязнь к начальнику цеха. — Пущай покажет…
— А я без принципов не могу, — отрезал Семавин. — Мы все должны быть принципиальными, когда дело касается самого для нас дорогого, того, что доверено нам, за что мы отвечаем перед людьми, перед государством. Ясно?.. Можешь идти отдыхать, товарищ Данилко.
Данилко ничего не ответил на это, лишь усмехнулся, скривив губы. Семавин сел, осмотрелся.
— А Ефремова опять нет? — спросил он.
— Он где-нибудь в цехе. Его вахта, — ответил за всех Володин.
— А Ромашкин?
— Вышел на смену.
— Пройди в цех, Иван Петрович, приведи обоих, — попросил он Володина.
— Теперь о станции хлорирования, — вновь начал Семавин. — Схема ее усовершенствования представляется так… Нет, пусть лучше Флюр Ганеевич. — Он все еще не успокоился после стычки с Данилко.
Ганеев, поправив очки и взяв чертеж из рук Семавина, стал подробно рассказывать. Все склонились над столом, следили за авторучкой, которой Ганеев, как указкой, водил по чертежу.
Приход Ефремова и Ромашкина отвлек их от рассказа Ганеева.
— Рюмашкин прибыл, — весело сообщил Зарипов.
Аппаратчик Ромашкин — высокий, худой и какой-то серый: и лицо, и глаза, и куртка. Войдя, он снял кепку, встал позади Ефремова, укрылся за спиной начальника смены.
— Выйди поближе, на свет, Ромашкин, — попросил Семавин. Он тоже, вслед за Зариповым, чуть не сказал: Рюмашкин. — Сколько дней не выходил на работу?
Ромашкин выдвинулся из-за Ефремова, взглянул исподтишка на начальника цеха.
— Пятнадцать, — невнятно проговорил он.
— Где ж ты пропадал?
Семавин знал, что Ромашкин за дебоширство в пьяном виде отбывал наказание, но хотелось послушать, что он скажет, увидеть на лице его что-нибудь похожее на раскаяние.
— Отбывал… по закону.
Ромашкин переступил с ноги на ногу, вновь коротко взглянул на начальника цеха, похоже, пытался узнать, как тот воспринял его ответ. И во взгляде его не было и тени смущения, только любопытство.
— Сколько у него прогулов по пьянке? — спросил Семавин Ефремова.
— Этот третий.
— Пусть будет последний! Последний раз ты гулял у нас, Ромашкин. Увольняем мы тебя. Понял? Увольняем за прогул, за пьянку… Нам пьяницы в цехе не нужны.
Ромашкин, видимо, не ожидал такого оборота. Он побагровел, поискал глазами защиты у сидящих работников цеха, но все молчали, никто не вступился за него.
— Простите, товарищи… Кирилл Николаевич… В последний раз, больше не повторится. Даю слово, — пообещал Ромашкин. Дрожал голос, дрожали губы, Ромашкин стал жалким, заискивающим, ничем не похожим на того, что пришел сюда десять минут назад.
— Никаких прощений! Хватит нянчиться с тобой… Иди, смену отстоишь, а завтра…
И Семавин махнул рукой, выпроваживая Ромашкина. Не успела закрыться за ним дверь, как взорвался Данилко:
— Неправильно поступаете! И без согласования с цеховым комитетом.
— Как же так, товарищ Данилко? Ты же сидел тут, когда я увольнял Ромашкина, и ни слова против не сказал. Я полагал, ты не возражаешь. Как говорится, молчание — знак согласия.
— Я не шучу, я требую соблюдать установленный законом порядок.
Данилко вытянул из кармана платок, вытер им вспотевшее лицо.
— Ну хорошо, — согласился Семавин. — Давайте перейдем на установленный законом порядок, устроим с тобой заседание… Ты за или против увольнения пьяницы и прогульщика Ромашкина с производства?
Данилко на миг замешкался с ответом, убрал платок в карман, стал поправлять воротник рубашки, вытягивая шею. Семавин ждал.
— Да, против, — ответил он наконец.
— Почему?
— Разобраться надо. Нельзя так, с бухты-барахты… Куда он пойдет с такой характеристикой? Не скоро найдет работу. А у него семья, дети. Кто их будет содержать?
— Это ты напрасно, Семен Семенович. На работу его возьмут, везде нужда в людях. Вот только надолго ли? — сказал Габитов.
— И повозиться с человеком не грех, повоспитывать, — не унимался Данилко. — И только тогда, если не исправится… Только тогда! — и он многозначительно поднял палец.
Семавину надоело слушать рассуждения Данилко о воспитании пьяницы Ромашкина. Он сжал руки в кулаки, оперся ими о стол.
— Так и запишем: председатель цехового комитета защищает пьяницу и прогульщика. Под каким предлогом? У того, видите ли, семья… У нас у всех семьи, и все мы ответственны за них, каждый за свою. Почему я должен нести эту ношу и за семью пьяницы, сняв с него всякую ответственность? Скажи? Он будет пить, а я его семью кормить? Нет, это должно касаться только их самих, пусть и семья ополчится на пьяницу, а не ублажает его опохмелками… На практике что получается? Такое либеральное отношение, какое ты проповедуешь, и породило пьяниц да лодырей.
— У нас не капиталистическое государство, чтобы чуть что — и за ворота, — не соглашался Данилко.
— Вот-вот, так и знал, что ты это скажешь, — рассмеялся Семавин. — Капиталисты таких рабочих не стали бы держать, выгнали, а у нас, выходит, можно валять «ваньку», работать вполсилы, кое-как, прогуливать, приходить на работу выпивши, и только потому, что мы не капиталисты? Словно у капиталиста производство, а у нас — шарашкина контора. Нет, Данилко, пьяницу не уговоришь, лодыря не воспитаешь такими средствами, кои у тебя в запасе, к ним следует другие меры применять: изгонять с производства! И чтобы профсоюз не плакал на груди у таких людей.
— А куда их? Помирать с голоду? — не унимался Данилко.
— Если не поумнеют — принудительный труд, по конституции: кто не работает, тот не ест… И воздух будет чище, и преступлений меньше.
— Если всех будем увольнять, без рабочих останемся.
— Ну, таких не так уж много, думаю, справимся и без них. А если где и не хватит, пусть прибавится хлопот у руководителей: вот поработают мозгой над технологией, и — где было два, там будет справляться один.
— Я согласен с Кириллом Николаевичем, — сказал Габитов. — Полностью согласен. Уж очень много мы нянькаемся с этими лодырями да пьяницами — воспитываем, воспитываем, все боимся остаться без рабочих. А их горстка! Только мешают, одна обуза. А исправлять…
— Не всегда есть время ими заниматься, надо план выполнять, — подхватил Семавин.
Желающих продолжать разговор не оказалось: давали себя знать и долгий рабочий день, и это ночное бдение.
— Все равно не утвердит завком увольнения Ромашкина, — прервал молчание Данилко. — Против закона…
— Это мы еще посмотрим: утвердит — не утвердит… Ладно, хватит дискуссии, давайте продолжим работу… Флюр Ганеевич!
Ганеев подошел к столу, вновь взял чертеж в руки.
10
Июль начался дождями. Дожди шли всю первую пятидневку, изредка прекращались на малое время, захлебнувшись в лужах, в ливневых потоках по улицам, и снова шли, обложив город зловеще-черными тучами, из которых высекались белые молнии и катался гром из края в край.
Как помнил Семавин, начало июля — начало сенокосов — всегда было мокрым в его родной стороне, но это не пугало мужиков: после дождей долго стоит жаркая погода — жаркая пора сенокосной страды, а пока — пусть льет, пусть набирают травы силу и цвет.
В один из вечеров, когда еще не угас день, а сумрак уже полз по стенам нижних этажей, Семавин возвращался после работы домой. Настроение Кирилла было приподнятое: шла к завершению работа по схеме реконструкции цеха.
В вагоне трамвая загорелся свет, и Семавин увидел впереди себя стоящего начальника производственного отдела завода Ланда. И, когда Ланд обернулся, Семавин обрадованно махнул ему. Вот уже месяц, как они не виделись, — все свободное время у Кирилла отнимала реконструкция. Правда, когда истекли пятнадцать дней, данных директором на том памятном совещании, Ланд позвонил, спросил, как дела с поручением начальства. Кирилл ответил: «Сидим, готовим», — и Ланд отстал, больше не звонил, словно забыл об ответственности, лежавшей на нем как на кураторе цеха.
На остановке, где Семавин обычно выходил, скопилось много народа. Пробираясь через толпу, он вновь увидел Ланда, тот поджидал его — поднял руку, приглашая к себе.
Они сошлись, поздоровались. Семавин не мог не заметить, что Ланд чем-то удручен: хмурое, какое-то блеклое лицо, стеклянные глаза, которыми он посматривал вокруг, и похоже, ничего не видел. «Что с ним?» — подумал Кирилл. Вообще-то Ланд — веселый мужик, певун, гитарист, в свое время был заводилой во всех студенческих играх и забавах. Семавин дружил с Виктором — четыре года жили в одной комнате институтского общежития, и дружба эта не прекращалась до сих пор. И даже маленькая размолвка, когда Ланд в студенческие времена поухаживал за Ольгой — Ляля тоже нравилась ему, не повлияла на их отношения. Семавин всегда отдавал должное своему другу в деловых отношениях, считая, что Ланд талантлив, — не зря он дослужился до высокого поста начальника ведущего отдела завода.
— Ты не болен, случаем? — спросил Кирилл.
— Случаем не болен, — ответил Ланд, не приняв его сочувствия, — Болен, но не случаем.
Семавин поморщился от этой ненужной, как ему казалось, игры слов.
— Я тебя серьезно спрашиваю.
— А я тебе серьезно и отвечаю.
— Что это значит?
— Только то, что говорю.
Они стояли на середине прохода от остановки трамвая к тротуару, мешая спешащим людям. Семавин взял за локоть Ланда, отвел в сторону, выбрав чистое от грязи местечко. Дождь перестал, но обещал вот-вот опять пролиться — все н