— К черту! Плюю я на это дело! — кричит Лева. — Грабьте! Берите последнюю рубаху!.. Нету правды на свете!
Озабоченная Степанида появляется у костра, подходит к Леве, трогает его за плечо.
— Ой, Лева! Зачем это ты так-то. Не нужен нам этот шум!
Лева неожиданно умолкает, зверовато оглядывается вокруг и опускает на грудь голову. Все молчат, обескураженные его выходкой.
Первым приходит в себя Семен Баталов.
— Давайте вернемся к разговору, — говорит он нетерпеливо. — Не будем отвлекаться… Думается, вопрос этот поднят своевременно. И начальнику пикета надо его решать по-государственному, а не отделываться общими фразами. Ты, Андрей, молодой еще руководитель, и я хотел тебе по-дружески посоветовать… Раз заторы по такой воде неизбежны, ставь вопрос перед начальником сплавучастка, требуй отдельной оплаты за них или дополнительную рабочую силу на разборку. Нельзя выезжать на одном голом энтузиазме! Надо тебе позаботиться, чтобы рабочие не зависели от стихии, зарабатывали хорошо. Вот что требуется от тебя на сегодняшний день!
И Баталов, закончив речь, пытливо поглядывает на сплавщиков, ждет, как они отнесутся к его советам.
— Правильно, Семен Петрович! — вскрикивает Оренбуркин и тянется к Баталову. — В корень смотришь! В самую точку! Вот кого надо было назначить начальником пикета!
У Денисова на лице недоумение. Он смотрит по очереди то на Баталова, то на Паньшина. Ему кажется удивительным, что именно Баталов поддерживает рваческие настроения Оренбуркина, вносит раскол в бригаду.
— Не ожидал я такого от тебя, — наконец говорит он Баталову. — Это Павлу Кузьмичу простительно, он человек… пожилой, малограмотный. А ты… Такие должности занимал. А говоришь, как… как…
— Договаривай. Не стесняйся, — поощряет Баталов.
— …как последний шкурник!
Баталов бледнеет, но берет себя в руки, пытается снисходительной улыбкой смягчить невыдержанность начальника пикета.
— Вот! Видал? — взвизгивает Оренбуркин, подскакивая к Баталову. — Оскорбляет он тебя, Семен Петрович! А почему? Не может забыть старого, ревнует к своей жене, к своей распрекрасной Шурочке!
Оренбуркин оборачивается к сплавщикам, говорит, задыхаясь:
— Вот ведь как получается, граждане, — затаил злобу на одного, а мы все виноватые.
Денисов на какое-то время немеет, сидит неподвижно, потом с силой швыряет на землю дымящуюся папироску, тяжело поднимается, не сводя глаз с Оренбуркина, но его опережает Баталов:
— Не надо, Павел Кузьмич, не в этом дело… Просто Андрей меня не понял и погорячился.
Постояв, Денисов вновь усаживается, достает папиросы. Внешне он спокоен, но Паньшин с тревогой следит за ним, видит, как ломаются у него в руках спички, как он долго не может прикурить.
— Трепло ты, Пашка! — с горечью говорит Паньшин. — Как есть трепло! Лезет из тебя всякая дрянь… Ну, чего ты наплел! Спроси — сам не знаешь. Какая такая ревность? Живут они с Шурой хорошо, полюбовно, счастливо живут. Как говорится, дай бог всякому. А ты тут…
И он досадливо машет рукой.
— Счастье не нож, в руки не возьмешь, — как-то печально и задумчиво, про себя, говорит Степанида. Она все еще стоит возле Левы Гусева, сунув руки под фартук.
— Счастье?! — переспрашивает ее Оренбуркин и ядовито смеется. — Эх ты, Стенюха! А в чем оно, знаешь? При таких вот порядках, как у нас на сплаву, никакого счастья не видать. Останемся нынче всяк при своих интересах: сплавучасток премию за ударную работу получит, а мы — грыжу. Вот тебе и счастье! Вот тебе — и уря, уря!.. Нет! Счастье, когда есть в кармане кое-что. Тогда я — самый счастливый человек на свете! Хочу — работаю, хочу — на мягком диване лежу. Тогда я все могу!
— Эх, Пашка! — тяжко вздыхает Паньшин. — Недаром тебя балабоном зовут. Счастье не в этом, не в деньгах… Оно… в человеке…
Оренбуркин не отвечает, хрипло посмеивается.
— Мы не закончили разговора, товарищи, — вновь говорит Баталов, поглядывая с неудовольствием на Оренбуркина. — Не понимаю, что обидного Андрей нашел в моих словах? Я не о себе забочусь, а вот о них, — и он широким жестом обводит рабочих. — Мне что, я на время послан, не сегодня-завтра могут отозвать… Но если Денисов затрудняется, может, вы Маркел Данилович, подскажете, где следует… Считаю, что вопрос серьезный, не решать его нельзя.
— Тут и решать нечего, — вновь не сдерживается Минька. Видимо, ребятам наскучили споры. — Работать — пока вал идет, за проплав плата известная. За заторы ничего не платят, поэтому их не допускать. Вот и все!
— Пускай выскажется, — сухо говорит Паньшин. — Пускай… Послушаем.
Гриша идет в будку, появляется с транзисторным приемником, включает его, и в ночную темноту врывается девичий голос. Он плывет над лесом, над речным туманом, до чуть видимой на звездном небе Максимычевой горы, и там замирает:
Ох, не растет трава зимой,
Хоть поливай, не поливай!
Костер неровно, вспышками освещает замолчавших сплавщиков, выхватывает из темноты то ствол дерева, то угол стола, деревянную скамью.
Неожиданно Баталов поднимается, уходит в будку. Но вскоре возвращается уже одетым в кожанку, с планшеткой через плечо.
— Куда это вы на ночь глядя, Семен Петрович? — спрашивает его от палатки невидимая сплавщикам Степанида.
— Схожу к соседям, на пикет Белкина. Узнаю, как у них с этим вопросом. И вообще поинтересуюсь делами. Имею поручение от парткома.
— Сходи, Семен Петрович, — подает голос Оренбуркин. — Сходи, разберись. Если тут не пробьем, до Пономарева дойдем.
— Дойдем! — рявкает Лева.
Баталов еще какое-то время стоит, роется в планшетке, шуршит бумажками. Никто его не отговаривает, и он уходит.
3
Крепко спят уставшие за день сплавщики. Посапывают Минька с Гришей, сердито, неразборчиво, как индюк, бормочет во сне Лева Гусев. Оренбуркин тоненько, насмешливо свистит носом, время от времени громко всхрапывает, как напугавшаяся лошадь. В будке темно, душно. Отблеск потухающего костра играет на стеклах маленького оконца, падает на пустую койку Баталова.
Андрей Денисов не спит, ворочается. События вечера не дают ему уснуть. Он морщится, жмурит глаза, поворачивается на бок, восстанавливает все, как было. Вспоминает, кто где сидел, что делал, как заговорил Баталов, как нахмурился Паньшин и как он — Денисов — не смог сдержать своего возмущения. И вот тут, словно помои на голову, эти грязные намеки Оренбуркина!
Он опять ворочается, вытягивается на койке, смотрит в темноту, хотя ничего там не видит, — ночь плотно стоит в будке. Кажется, ночь сейчас всюду, над всем необъятным миром.
Окидывая мысленно окрестности, Денисов видит бесконечные леса, невысокие южноуральские горы и между ними узкую ленточку Каны. Если пойти вверх по реке, в пятнадцати километрах отсюда стоит хуторок Терешки, теперь поселок, центр лесозаготовок в верховьях Каны. Там вот и родились они с Семеном Баталовым, росли, учились в школе. Еще мальчишками крепко сдружились, сидели за одной партой; летом пропадали на Кане, купались, ловили бреднем рыбу, осенью ходили с отцовскими ружьями на охоту, били рябчиков, тетеревов.
Окончив семилетку, пошли работать в лес, в делянку. Работали на пару, еще больше подружились, друг без друга не появлялись ни в клубе, ни на вечеринках у девчат.
Отношения их порядком охладели, когда они оба, уже взрослыми парнями, влюбились в одну девушку — в Шуру Корневу, и та отдала предпочтение Семену. Но и тогда Андрей не порвал дружбы с Семеном, лишь по вечерам избегал его, чтобы не видеть рядом с ним Шуру.
Так продолжалось около года, пока Семен неожиданно не исчез из поселка. В поселке недоумевали, поражались его поступку, не находили ему объяснения, переживали за Шуру.
Два месяца от Баталова не было вестей. Наконец мать получила письмо: сын жил в Орске, работал в милиции. Мать уехала к нему, и о Семене в Терешках стали забывать.
Вскоре Андрей женился на Шуре…
Десять лет ничего не знали в родных краях о Семене Баталове: где он, что он? Ходили слухи, что кто-то его видел, даже разговаривал, будто Семен стал большим начальником, но все это было зыбко, недостоверно.
Объявился он неожиданно — год назад, когда у Денисова родилась вторая дочка. Баталов не вернулся в Терешки, устроился работать в Никольске начальником пожарной охраны леспромхоза.
Андрею не приходилось встречаться с ним, да, собственно, у Денисова и не было никакого желания видеть Баталова. Наоборот, появление Семена обеспокоило Денисова. Он присматривался к жене, хотел знать, как она поведет себя, услышав о Баталове, может, вспыхнет, смешается, покажет, что не забыла прошлого. Но Шура приняла известие о Баталове спокойно, и Денисову стыдно стало за свои подозрения. Он вскоре успокоился, перестал думать о Баталове, жизнь его пошла по-прежнему, своей привычной дорогой.
Но вот в конце нынешней зимы они наконец неожиданно столкнулись.
Тот день особо памятен Денисову: его пригласили на заседание парткома — принимали в партию.
Он приехал в Никольск рано, задолго до назначенного часа, и с какой-то тревогой ждал начала заседания. Но все обошлось благополучно. Лишь секретарь парткома Пантелеев Иван Алексеевич, поздравив его со званием коммуниста, предупредил:
— Помни, Андрей, это звание ко многому обязывает. Большую ношу ты на себя взял… Смотри не споткнись, иди твердо.
Денисов вспоминает и улыбается. Он ответил тогда Пантелееву четко, по-военному:
— Есть идти твердо!
И вот тут, выходя из кабинета, увидел в приемной Семена Баталова.
Они поздоровались, оглядели друг друга. Оказалось, что кроме: «Ну как? Да вот так…» — им и говорить не о чем. Встреча получилась натянутой, сухой. К тому же Баталов сидел и хмурился, прятал лицо в воротник старенького полушубка. На вопрос Денисова неохотно пробурчал, что у него неприятности по службе, сегодня на парткоме разбирается персональное дело. Денисов хотел для приличия спросить, что за дело, и не спроси