он в одну из них немотивированно втюрился. Может быть, я преувеличиваю, но, так или иначе, с тех пор мы с Клавушкой виделись только раз. И уже в ситуации совершенно формальной, когда совсем не до лучистых глаз и волшебного смеха — общий вечер, много народу.
В Кондрашовке Клавушка не бывала.
Однажды о ней зашла речь — но Лилиана тут же прикусила язык и бросила на отца досадливый взгляд, словно совершила какую-то оплошность, нечаянно обмолвившись.
Василий Степанович виду не подал. Но когда дочь вышла на террасу, буркнул вполголоса, что вообще-то он не против, чтобы четырежды замужем. Разные ведь у женщин темпераменты, мало ли кого как крутит. Кроме того, может, ей просто в жизни не везёт, вот и получается потом, что пробу ставить негде. Навидался он всякого, особенно в артистической среде, где подонок на подонке. Так что жизнь есть жизнь, никуда от неё в случае чего не денешься… Но чтоб уже к двадцати пяти такой счёт забитых и пропущенных! Согласитесь, Серёжа, тут всякий призадумается.
То есть Кондрашов Клавушку прежде не очень жаловал. Но теперь был готов пренебречь своим ригоризмом ради какого-то там дела. Да и, если разобраться, уступка-то ерундовая… но всё-таки. Меня это всё совершено не касалось; я рассеянно умозаключил, что дело сравнительно важное: важнее уступки.
Что какие-то дела у него существовали (по крайней мере, в прошлом), сомневаться не приходилось, стоило окинуть мысленным взором Кондрашовку. Начать хоть бы с её роскошных ворот. Такие ворота без дел не появляются.
Сам он о делах помалкивал.
Впрочем, бывало и такое, что заговаривал. Заговаривал, как обычно, случайно, сознательно того не желая, допускал проговорку.
Но если в иных случаях он шёл на попятный для того, чтобы, маленько отъехав и взяв иную колею, снова двинуться вперёд, то когда дело касалось прежних дел, Кондрашов вылетал из реки своей памяти как ошпаренный.
Примеряя один обрывок к другому, так и сяк перетасовывая лоскутики случайно сказанного, я не смог сложить ясную картину былого.
Время, на которое приходилось, по моим расчётам, заложение основ режиссёрского благосостояния, было своеобразным: время растянувшегося на десятилетия перескока с одних экономических рельс на иные. Новые (ничего нового в них не было, просто за несколько поколений население о них крепко забыло) представлялись более эффективными, даром что почти век делались попытки доказать жизненность старых (о которых большая часть человечества не имела никакого понятия).
В ту пору хорошей статьёй дохода, думалось мне, могли явиться декорации.
Но при чём тут тогда время, размышлял я. Декорации всегда и всюду предназначены не для того, чтобы быть, а для того, чтобы казаться. И если декорации выглядят более дорогостоящими, пропажу разницы между «казаться» и «быть» никто не заметит.
Да и вообще стройка — единственное место, где можно что-нибудь незаметно стырить, дома возводятся или заводы, мегалитические плотины или, как в кино, фанерные замки. Фанерные замки даже удобнее. Если рушится настоящий балкон, это знак явных злоупотреблений: втрое больше песка в бетоне или что-нибудь в этом роде. Но если балкон с фанерного замка, никто и глазом не моргнёт. Ибо на то они и декорации, их возводят не на века, им и без того предстоит в ближайшем будущем развалиться.
Кроме того, масштабность декораций и, следовательно, их дороговизну всегда можно объяснить высокими художественными причинами, ведь искусство — это не просто так кирпичи класть, всякому ясно.
Повторяю, это были мои умозрения. В действительности всё, возможно, обстояло как-то иначе, материала для следственных протоколов Василий Степанович не давал…
Зато говаривал, что нуждается в деньгах. Нужды были очевидны, о них упоминалось безбоязненно: бедность — не порок.
Масштаб нужд я мог себе представить.
Большой ухоженный участок, отличный дом, несколько квартир в Москве, две машины (олдтаймер в Кондрашовке я видел, был и какой-то джип в городе), ещё кое-что по мелочи…
Василий Степанович частенько вздыхал, что собственность требует денег на содержание. Ох уж, дескать, и влетает ему в копеечку эта Кондрашовка, будь она неладна. Одни налоги чего стоят!.. А дом!.. А садовник, а охрана!.. И ведь все рвут, все рвут. Вот такие дела-то: собираем крохами, раздаём ворохами.
Тем не менее, поскольку о том, чтобы продать имение, речи всерьёз никогда не заходило, следовало заключить, что Кондрашов находит способы исправно платить по счетам.
Кроме того, Василий Степанович подчас позволял себе невнятные сетования в отношении банков: по его словам, это были не банки, а хищники и крокодилы. Попробуй кредит взять — обдерут как липку. И слова не скажи, такая у них, понимаешь, ставка Центробанка. А те жалкие проценты, что сами они начисляют на вклады, так это просто слёзы. Сам на таких от горя исплачешься, вот какие проценты. Ни черта на таких процентах не заработаешь, а ведь как нужно.
Сожаления о мизерности процентов невольно наводили на мысль, что где-то лежат некие суммы, на которые эти жалкие проценты могут быть начислены.
Кроме нужд практических и совершенно реальных, была ещё одна статья расходов, которая пока ещё была предполагаемой, но в будущем, судя по всему, могла оказаться очень ёмкой.
Она касалась потенциального дворянства Василия Степановича.
Заговаривая о нём, он утрачивал большую часть свойственного ему здравомыслия.
Поначалу я пытался уйти от темы, заверяя, что в этих делах ничего не понимаю. Василий Степанович восклицал с немного сконфуженной улыбкой, будто ему было неловко убеждать кого-то в столь очевидных вещах: «Да это же так просто! Да это же так интересно!»
Кондрашов отдавал себе отчёт, что его светлая мечта не имеет под собой серьёзных оснований. С другой стороны, какая мечта имеет под собой серьёзные основания? Мечта — она потому и мечта, что до поры до времени безосновательна и даже эфемерна.
Случай Василия Степановича был таков: не имея оснований быть дворянином, он всё же имел страстное желание им сделаться.
Он расстилал передо мной простыни чужих генеалогических древес, жарко толковал о заслугах российского дворянского сословия перед отечеством, показывал наброски своего возможного герба (сделал один художник-геральдист из РГИА), увлечённо повествовал о серебряных ангелах, мечах с золотыми рукоятями, золотых щитах, опрокинутых полумесяцах, трилистных крестах, серебряных шлемах, — а также о львах, пантерах, скакунах и ещё бог весть каких знаках славы, могущества, отваги и верности.
Сбавляя тон и вздыхая, Василий Степанович пенял, что его происхождение даже отдалённо не соответствует требованиям Дворянского собрания. Жаловался, что шансов на законное вступление в сие возрождённое сословие он не имеет никаких — не может даже войти в число ассоциированных членов, куда берут потомков российских дворян по женским линиям.
Он мог бы стать так называемым личным дворянином, но для этого требуется прямой указ главы Российского императорского дома — а как его добиться, он не знает. Бюрократия, всюду бюрократия, просто руки опускаются!..
Остаётся один путь…
Помнится, впервые заговорив об этом, Василий Степанович замолк, печально качая головой.
— Какой же?
— Что?
— Какой, вы говорите, путь? — повторил я.
— Да какой… — вздохнул Василий Степанович. — Как везде. Денежное пожертвование.
И посмотрел на меня с неясным вопрошанием во взгляде.
* * *
— Конечно же, — говорил я, — тебе нужно готовиться к худшему. Жизнь так устроена: смысл имеет лишь подготовка к худшему. Наивная привычка с надеждой смотреть в будущее нелепа. Вера в лучшее не гарантирует, что оно существует.
Доказательства излишни, но если хочешь, то пожалуйста. Вот, например, я видел, как человек опаздывал на поезд.
То есть что значит — опаздывал; тут следует использовать форму совершённого времени, он решительно и бесповоротно опоздал: выскочил, когда даже последний вагон, не говоря о прочих предыдущих, проехал половину перрона.
И ничто не обещало, что уходящий поезд может вдруг остановиться или замедлить ход.
Как ни смотри на эти печальные обстоятельства, каким боком их ни поворачивай, в итоге придётся с прискорбием заключить, что злосчастному пассажиру совершенно не на что было рассчитывать.
И что же? — он всё равно побежал за ним! А если учесть, что у него было два пудовых чемодана, он так топал, что содрогались бетонные плиты перрона.
Почему он повёл себя именно так? Почему не выбрал какой-нибудь более разумный способ действий, — почему, например, не остановился, не сел на чемодан и не разрыдался, если это пустяковое событие так его расстроило?
Да потому, что он не мог признать, что надежда была тщетна. Уже сотрясая плиты перрона, он ещё думал, что его вера оправдается.
Вот каковы мы — люди!..
Да, да: трудно отделаться от этой привычки. Лучшее ещё не наступило, но вот-вот наступит, в этом нет сомнений. И тогда мы с ним встретимся.
Но если перевернуть чертёж другой стороной к себе: каково там ему самому? Каково там этому дожидающемуся нас лучшему будущему? Оно должно вечно торчать в грядущем, нервно поглядывая на часы и чертыхаясь? Изо дня в день и из года в год прикладывать ладонь ко лбу, поглядывая: ну где же они, ну где же!..
Стоит ли всерьёз полагаться на его терпеливость?
Не знаю, не знаю… Не уверен. Думаю, лучшее будущее плюнет и уйдёт, досадуя, что зря толклось под часами. Как сделал бы всякий, уяснив, что встреча отменяется неприбытием ожидаемого.
Да, да, говорил я, именно так обстоит дело: лучшее не обязано нас дожидаться.
Но при этом и худшее выглядит не так плохо, говорил я, зарываясь носом в её волосы за ухом. Могло бы и хуже, несравненно хуже. А сейчас — ну что же, не так плохо.
Сейчас, по крайней мере, всё определённо, сейчас нет никаких сомнений. Мы будем жить с тобой в любви и согласии до самой старости, которая ещё очень далеко. На этом долгом пути нас не коснутся ни страшные болезни, ни непоправимые несчастья. Даже, может быть, на нашем веку не случится большой войны. Кроме того, в скором времени я напишу роман…