Тяготению к вечному покою препятствовали только соображения практического характера.
Бизнес мой благополучно развалился, и если где теперь и процветал, то из земной юдоли до тех кущ было не дотянуться.
Кое-какие накопления хоть и тратились с максимально возможной скаредностью, однако дотаивали.
Вынужденный рацион был оскорбителен. Ножом и вилкой мы копаем себе могилы, шептал я, засыпая, а именно гречка содержит весь необходимый организму комплекс минералов, витаминов и аминокислот.
Если собаку кормить картофельными очистками и яичной скорлупой, она живёт сорок лет, а сытая не протянет и десяти, — но чем человек хуже собаки?
Неминуемо приближался момент, когда мне пришлось бы обратиться к друзьям. Ибо помочь товарищу — святое дело.
Хотя, конечно, одно дело, когда человек протягивает руку помощи, будучи уверен, что его ссуда поможет товарищу выкарабкаться (главным образом благодаря его, товарища, собственной настойчивости), и тогда он вернёт что взял.
Совсем другое — подавать на прожитьё, потому что сам товарищ, видите ли, даже на гречку заработать не в состоянии.
От момента перехода на положение неимущего побирушки до сознательного решения более не досаждать близким своими надобностями должно было пройти, по моим прикидкам, месяца три-четыре.
Потом я подумал, что могу устроиться на службу.
Правда, я давно отвык от службы. Начать заново на кого-то трудиться — я плохо себе это представлял. Приходить к сроку… уходить не ранее определённого часа… нести перед кем-то ответственность… за что-то отчитываться… возможно ли это?
Последняя моя работа на дядю была не такой уж плохой, если разобраться. Мне прилично платили, в результате я осмелился встать на крыло. Но снова тянуть лямку хоть бы даже и за вдвое большие деньги!.. ужас, ужас!..
Стоп, сообразил я, та была предпоследняя.
Последняя была у Кондрашова.
И ведь неплохая, очень даже неплохая была работёнка… Трудно подыскать ей название. Если примерно, то я состоял на должности литературного секретаря.
Василий Степанович недурно платил. Не сравнить, конечно, с былыми окладами… Но ведь и работа непыльная.
Всё пошло прахом. Дочь есть дочь.
Но и время прошло. И что дочь? — можно вести себя так, будто её никогда и не было. Будто никто знать не знал никакой дочери. Разве была? Да ладно. Два раза в неделю по, скажем, четыре часа.
И правда: не нуждается ли Василий Степанович в окончании работы?
Может быть, он давно выкинул из головы эту нелепую идею — создать воспоминания.
Но не исключено, что и теперь ещё ему завиден пример приятелей: занялись — и написали. А потом и книжки выпустили в свет. Теперь всякий может сунуться и узнать: так, мол, и так, был такой имярек на белом свете, родился там-то и тогда-то, всю жизнь делал то-то и то-то, от того-то воздерживался, того-то просто бежал как огня, и в целом прожил жизнь достойную, за что ему честь, хвала и вечная память.
Если Василий Степанович с этой въедливой идеей не распрощался, он понимает: довести дело до конца без моего участия у него нет никакой возможности.
Потому что чесать языком и размахивать кружкой — одно. А положить на бумагу все эти с пятого на десятое россказни — совсем другое.
* * *
Когда трубку всё-таки сняли, это оказался не Василий Степанович.
К счастью, и не Лилиана: вот уж чей голос не хотелось бы мне услышать.
— Василиса Васильевна? — сказал я. — Добрый день. Это Серёжа…
— Ах, Серёжа!.. — удивлённо отозвалась она.
Удивлённо — и даже радостно.
Прозвучавшая в первую секунду нотка радости оказалась последней.
— Серёжа, Серёжа!.. А ведь я хотела вас позвать, — сказала Василиса Васильевна. — Но она упёрлась: нет и всё тут.
В том, что она упёрлась, ничего удивительного не было. Я только ещё не понимал, куда именно Василиса Васильевна хотела меня позвать.
— Да на поминки же, — пояснила она. — А вы не знаете?.. Вы лучше приезжайте. Да когда?.. да сегодня и приезжайте. Можете?
В электричке мне было о чём подумать, но ни до чего нового я не додумался. Пока шагал к торцу платформы, успел пожалеть, что легко оделся. Автобус стоял как по заказу. Я забрался в тёплое, пованивающее пластмассой нутро. Через пятнадцать минут вышел на остановке «Дер. Колесово». Пронзительный сырой ветер налетал и здесь. Двести метров до ворот я слушал, как тяжело и неприветливо ворочает он верхушки ёлок, как тонко подсвистывают голые ветви осин.
Василиса Васильевна сказала, что на террасе прохладно, сидели в гостиной.
В последний раз я сюда заглядывал в конце лета. Дни стояли ясные, тёплые, всё вокруг было ярким, рыжим — где с прозеленью, а где и с позолотой.
Теперь мартовское солнце хоть время от времени и совалось ртутным пятаком в прорехи поредевших к концу дня туч, хоть и пронизывало бледными лучами геометрически-чёрную обрешётку яблоневых ветвей (на них трепался десяток-другой переживших зиму заскорузлых листьев), а всё же подоконников касалось призрачно-пятнистыми колыханиями, словно свет струился сквозь зацветшую воду.
Скоро стало смеркаться. Василиса Васильевна щёлкнула выключателем и по очереди задёрнула занавески на окнах, почти не дав люстрам времени полюбоваться своими ослепительными отражениями.
Даже сравнительно большие события можно вместить в десять или пятнадцать слов — правда, тогда они получаются тяжёлыми, как ящики, плотно набитые мануфактурой, — а потом вытягивать из каждого кисею бесконечных подробностей.
Вот и Василиса Васильевна с самого начала произнесла, выговорила со слезами те несколько фраз, что содержали суть дела, а я так же кратко ужаснулся и воскорбел.
Теперь мы сидели за чайным столом.
— Понимаете, Серёжа, он же привык, — говорила Василиса Васильевна тоном таким соболезнующим, будто не она, а я потерял любимого человека. — Он вообще-то очень осторожный был. Уж такой осторожный, такой осторожный!.. Бывало… Да что говорить!.. — Она не стала продолжать начатое, а только отмахнулась. — Несколько-то раз всё без сучка-задоринки. Он всё осторожничал с ним, небольшими проверял. Потом рискнул — сто двадцать отвалил. Я за голову схватилась, когда признался. А и со ста двадцатью нормально вышло: через неделю всю сумму вернул. Плюс, соответственно, двадцать процентов.
— Ничего себе.
— Так и это не всё! — воскликнула Василиса Васильевна. — Через неделю ещё сто шестьдесят пошло! Спешили!.. Он ведь тоже не на ровном месте всё это делал… какой-то брат у него в банке… Собрался уезжать этот брат, в Женеву, что ли, или куда там… Может, на время, а может, и совсем… После отъезда становилось невозможно. Вот они и… Всё спешили, — горестно повторила она. — Ну и вот. А потом…
Собственно, я знал, что потом, — прозвучало неоднократно. Но всё-таки каждый раз заново ошарашивало.
— Прямо заколдованный сделался. Что смог в деньги обернуть — всё собрал. Я говорю: Вася, одумайся!.. Куда там. Сколько-то на счетах было… что-то за драгоценности выручил. Радовался, что покупатели у него давно были, а то бы в такой спешке без ущерба не обошлось… За Кондрашовку залог получил… и тоже в яму!
— Ёлки-палки, — сказал я. — Это вы не говорили, про Кондрашовку-то. Кондрашовка заложена?
Она покивала, поджимая губы и, кажется, снова готовясь всплакнуть.
— Ну да, заложена… Он же в итоге девятьсот сорок тысяч зелёных наскрёб. Откуда бы такие деньги?
Слова «наскрёб» и «девятьсот сорок тысяч» плохо вязались друг с другом, но… Я подыскивал вопрос поаккуратнее.
Василиса Васильевна опередила:
— Лилианочка так и ахнула!
— Она не знала?
— Откуда!.. Вася же как с ума сошел: всё сам, всё он сам!.. Никого не слушал! Лилианку и не подумал в курс дела ввести. Она несмышлёная, что она понимает!.. Да и что она-то? Если б и сказал, что с того. Она бы, может, и поддержала.
Василиса Васильевна кинула на меня взгляд, в котором читалось сомнение: стоит ли со мной заводить разговор о Лилиане? Вроде как я тут тоже сторона страдательная. Вроде как не упаду ли я в обморок от сердечной боли.
Я поморщился.
— Ладно вам… Но я не понял. Поддержала бы что? Чтобы отец Кондрашовку закладывал?
— Ну да. Она же, дура, всё готова была ему отдать!
Василиса Васильевна заговорщицки понизила голос и заговорила глухо, в неожиданно ведьминских интонациях:
— А я бы его, паразита!.. Я б его, мерзавца лощёного!.. Я бы с ним не знаю что бы сделала!.. На кусочки бы подлеца!.. На медленном огне бы!.. Кровь бы из него по капле выпустила!.. Ведь как втёрся-то, а! Гад, гад! Сволочь гадская! — повторяла она, невидяще глядя перед собой, раскачиваясь и всё сцепляя и расцепляя пальцы на скатерти. — Господи, жалко-то как! Как жалко!..
Я молчал.
— Это она в мать пошла, — определила Василиса Васильевна, вытерев заново промокшие глаза, и сурово посмотрела в скатерть. — Да ещё какую сцену мне устроила!..
— Какую сцену?
— Да какую… Это я, значит, должна была следить, чтобы Василий Степанович ему денег не давал. А что Кондрашовку погубил, так ей такое и в страшном сне не могло привидеться, — и тоже, значит, я не уследила. Я во всём виновата.
Я осторожно поставил чашку на блюдце.
— Но в чём же я виновата?! — воскликнула Василиса Васильевна, воздевая ладони. — Что я могла, если он с ума спятил!.. А она прямо криком! И словами всякими! И меня, и Васю!.. И дураком старым его называла!.. Вообразите, Серёжа: прилюдно, на поминках!.. И опять на меня: ты, дескать, тому причина, что я без копейки осталась! Не могла старого дурака остановить, когда он последнее проходимцу отдавал!.. Проходимцу!.. А что ж ты сама-то с этим проходимцем!.. Сама-то как!.. Как не знаю кто!.. как кошка драная!.. А отец что?.. что отец, ей на отца плевать, она о деньгах больше думает!..
Василиса Васильевна замолкла и перевела дух.
— Боже мой!.. Ну ладно, это я сгоряча… Не такая она всё-таки, Лилианка-то, не такая… Господи, мне ведь и её-то как жалко!. Положение-то у неё теперь какое!.. Хуже губернаторского!.. Кондрашовку заберут… в карм