ане вошь на аркане… да ещё отца нет! За отцом-то она как за каменной стеной была, а теперь что?.. Вот беда-то!.. Кто ещё её, дуру такую, пожалеет?.. Может, её-то мне и жальче всех… Степанычу-то моему что? Степаныч мой с облачка глядит. Глядит, диву даётся. Вот, думает, дурачки какие у меня все… ишь, глупости какие там у них, заслушаешься!.. А её жалко… да что уж. Сама виновата, конечно… — Василиса Васильевна вздохнула и заключила: — Это точно, в мать она такая уродилась. Тут как ни прикинь — всё в мать получается.
— Да? Вам виднее.
— Ещё бы, — хмыкнула она. — Ещё бы не виднее. Когда Верка пропала, Лилианке года не исполнилось.
— Верка?
— Ну, — поморщилась она, — Вера Шерстянникова, Васина жена.
— Пропала — в смысле «погибла»? Лилиана говорила: мама на машине разбилась.
Василиса Васильевна поджала губы.
— Разве нет?
— Ну да, разбилась…
Василиса Васильевна взглянула на меня с сомнением.
— Судя по всему, тут что-то не так, — предположил я.
Она кратко вздохнула.
— Серёжа, чаю ещё? И почему вы не берёте кексики? Берите, хорошие кексики. Я старалась…
— Я возьму, — кивнул я. — Но тут вот какое дело, Василиса Васильевна. Вы же знаете, мы с Василием Степановичем работали над книгой его воспоминаний. И он мне очень много о себе рассказывал. Может, кое в чём мне о нём известно даже больше вашего…
— Ну, это вряд ли! — рассмеялась она.
— И потом: с Лилианой я никогда больше не увижусь, можете не сомневаться. Её ушей ничто не достигнет. А поскольку мне очень хотелось бы знать больше деталей о той жизни, в которую я и так довольно глубоко проник… я имею в виду жизнь Василия Степановича… может быть, вы всё-таки скажете мне, что скрывают ваши таинственные, но прозрачные умолчания?
— Да какие умолчания, бог с вами!.. — Она пожала плечами. — И чем это они такие прямо прозрачные?
Я молчал.
Она неуверенно покачала головой, откинулась на стуле, звякнула ложечкой о блюдце. И сказала, будто на что-то решившись:
— Мне ж пришлось ей вместо матери стать… Вместо Верки-то!
Когда Василиса Васильевна впервые применила столь уничижительное поименование, я решил, что это случайно. Не тут-то было: оказалось, так проявляется её давняя неприязнь к Верочке Шерстянниковой.
Сама-то Верка, рассказывала Василиса Васильевна, и трёх месяцев с девчушкой нормально не посидела. Ей когда ребёнком заниматься? У неё же планов громадьё: пробы, съёмки, ещё и в театре хотела она себя как следует застолбить, а то что же всё кино да кино, сколько можно. Такая мелочь, как рождение дочери, не могла своротить её творческую личность со столбовой дороги взыскательного художника. Она знала, что в конце пути её ждёт слава — настоящая, оглушительная слава, неоспоримая, даже, может, мировая!..
Так что ей не до младенца: у неё съёмки, пробы да театры, у неё премьеры да вечера, букеты да интервью.
А всё лишнее на Василисе: раньше хозяйство да принеси-подай, а теперь ещё и детская. Няньку, правда, взяли дополнительную: когда Василиса Васильевна заявила Кондрашову, что она не лошадь тянуть такую прорву; да и лошадь-то, если разобраться, во все стороны разом бежать не может.
Она тогда у Кондрашовых уже года три работала, а прежние долго не задерживались. Василиса Васильевна и сама раз собралась уходить: Верка слишком стала заноситься: барыня барыней, то ей не так, это не этак. Но тогда Василий Степанович не отпустил: нет, говорит, Вася, дорогая, как хочешь, а оставайся, ты всё наладила, только-только свет увидели, и опять, что ли, на сиротский манер? Нет, и всё тут, денег прибавил, Верку заставил пообещать, что не будет она попусту к домработнице цепляться. Да и привыкли все друг к другу, тоже кое-что значит. Ну она и осталась.
А когда стряслось это ужасное несчастье, Василисе Васильевне и вовсе деваться стало некуда. Отец, конечно, есть отец, да ведь мущинское дело какое, с мужчины в таких делах спроса нет. Лилиана у неё на руках. К тому же он долго в себя прийти не мог, ему дочь в ту пору была не мила, пил он сильно, всё думал горе залить… да никак не получалось. К следующей зиме стал Лилианку свою долгожданную обратно видеть.
Василиса Васильевна его тогда особо не винила, слава богу, что хоть очухался. Понимала: ему с таким сразу было не справиться, он Верку больше жизни любил.
Между прочим, она всегда чуяла, что добром это не кончится. Нельзя к женщине так относиться. Хоть немного, а должна она, какая раскрасавица ни будь, понимать, на каком свете живёт.
А Верке от Кондрашова ни в чём отказа не было. Только и слышно: Верка да Верка. Вот и кончилось невесть чем.
Тут я встрял.
— Что значит «невесть чем»? — спросил я. — Что вы имеете в виду, Василиса Васильевна?
— Да что тут иметь в виду, — вздохнула она. — Дело-то простое. Житейское.
Дело и впрямь было простое: Лилиане не было года, когда Верочка Шерстянникова, молодая, но давно примеченная знатоками актриса, работоспособная, ярко выделившаяся из общего ряда благодаря нескольким удачным ролям, ушла от Кондрашова.
Причём не как обычно ушла. Не как большинство уходит: то есть для начала с головой погрязнув в нудном выяснении отношений, в делёжке имущества, в несчастье и разоре.
Нет, с ней вышло по-другому: у неё случилась стремительно развившаяся болезнь, припадок, удар; это была любовная горячка, это был амок: она сбежала, натурально, прямо из-под камеры.
Фильм снимал Кондрашов. Ещё за две недели, когда запускались, ни о чём подобном и речи не было. Верке он, как и в прошлые разы, дал главную женскую роль. А её партнёру-подлецу — столь же главную мужскую.
Её не было четыре дня.
Не исключено, что уже на пятый она бы опомнилась, вынырнула из любовной пучины, вернулась к мужу — и постепенно всё встало бы на свои места.
Ведь у неё была дочь — не шутка. И матерью Верка, сказала Василиса Васильевна с несколько поджатыми губами, всё-таки была хорошей. (Закончила фразу с явным усилием, может быть, именно потому, что слишком уж противоречила ранее сказанному.) Никому прежде не думалось, что она способна на этакий фортель, никто и вообразить не мог, что бросит ребёнка. Скорее всего, она бы скоро отрезвела.
Что касается Кондрашова, то для него всё это, конечно, просто так бы не прошло. Шутка ли — жена дёру дала с каким-то хлыщом. Просто водевиль!..
Но Кондрашов был человек разумный и мог возобладать над чувствами. Кроме того, и сам далеко не без греха, как догадывалась Василиса Васильевна. Да и не нужно было быть особо догадливым: Верка вечно с ним из-за этого скандалила. Выносила сор из избы.
Так что очень вероятно, что через какое-то время всё бы вернулось на круги своя. По прошествии недели или месяца окончательно развеялся бы туман нежданной страсти. По прошествии месяца или двух туман бешенства в глазах Кондрашова тоже бы растаял. И жизнь, совершив головоломный кульбит и вызвав невиданное потрясение всего, что может человек считать своим, вошла бы в старую колею. Жизнь — вулкан, а вулканы так себя и ведут: извергнут сколько им положено — и затихнут надолго, если не навсегда.
Однако тот, второй, пребывал, судя по всему, примерно в столь же безрассудном состоянии, что и Верка.
(К слову сказать, когда оно наваливается, всякому мнится, что это навсегда, со вздохом заметила Василиса Васильевна. Я согласился.)
Как на грех, незадолго до начала событий этот гнусный тип обзавёлся машиной. А водить как следует не научился. За барана права купил, как говорится. Впрочем, точно неизвестно, это предположение.
Но, возможно, стремясь ещё, ещё больше поразить оказавшуюся в его владении знаменитую молодую красавицу, ради него бросившую серьёзного мужа и годовалого ребёнка, он вёл себя совершенно по-мальчишески. И всё жал и жал на акселератор. И петлял, и финтил, и скрипел резиной на поворотах, показывая, как он может. И вот так может, и вот так, а ещё вот так.
И покровительственно и великодушно смеялся, когда Верка в приятном испуге умоляла его больше не лихачить.
А может быть, всё было совсем не так. Может быть, как раз тогда она нашла время сказать, что их роман завершён. Что она ему благодарна, но хорошенького понемножку: её сердце не может вынести разлуки с дочерью. И это, возможно, дико его взбесило.
Так или иначе, актёр превысил скорость и, как принято формулировать, не справился с управлением. В итоге новенький автомобиль марки «Жигули» седьмой модели на перекрёстке въехал под панелевоз. И оба они погибли на месте.
Василиса Васильевна смотрела на меня с тихим вопрошанием во взгляде — как мне такое?
Я отвечал: да, мол. Дескать, ничего себе!..
Разговор ложился то на один галс, то на другой, поворачивал к ветру жизни то одним, то другим боком. Никакой цели наш разговор не преследовал. У меня никакой цели не было — какая у меня могла быть цель, я уже всё узнал. У Василисы Васильевны если и была, то сводилась всего лишь к тому, чтобы продлить наши посиделки: что ей было делать одной в пустом доме, когда я соберусь назад в Москву?
— Да и характер-то у неё, — снова вздыхала Василиса Васильевна о Лилиане. — Очень она порывистая. Теперь-то что говорить… Господи, мне ведь её даже больше вас, Серёжа, жалко. Дура она и есть дура. — Она взглянула на меня и спросила: — Ничего, что я так-то?
Я пожал плечами.
— Что ж вы хотите — росла без матери… Отец баловал. Вот и добаловался — дочка всё наотмашь. Дня за три буквально, за четыре до всего… здесь она ночевала. К завтраку выходит — и таким голосом, будто я ей худший враг на этом свете: что ж ты, Вася, никак запомнить не можешь! Кофе снова не из той банки!.. Всем в мире известно, что утром она пьёт не колумбийский «медельин», что в зелёной, а венесуэльский «маракайбо», который в красной! И только я, дескать, старая идиотка, никак разницы не пойму: толкусь тут почитай тридцать лет, а всё как горох об стену!.. Нормальные люди должны простые вещи понимать, а кто не понимает, тот и жизни не достоин!