Рассеянно и даже разнеженно размышляя о том, что так славно начавшийся день и впрямь обещает оказаться удачным, я сделал ещё один шаг.
Всё вокруг взорвалось диким клокотанием движения и шума.
Звон — это был трамвай.
Он накатывал слева. И был уже величиной с гору. Величина трамвая определялась не столько истинными размерами, сколько близостью: мы смотрели друг на друга открыто и в упор, как смотрят в секунду последнего единения.
Пытаясь его избежать, я метнулся вперёд.
И скользнул на обледенелом асфальте.
Именно здесь асфальт не был посыпан солью. Именно здесь каблук, вместо того чтобы ответить, как прежде, твёрдым стуком, послал меня в тошнотворную пустоту.
Чтобы не упасть, я был вынужден совершить ещё один скачок.
Что же касается шума, то это был оглушительный гул проезжей части Чистопрудного бульвара.
Редкий случай! — вопреки обыкновению, транспортные средства не переминались в вечной пробке, а бодро катили друг за другом.
Вопль издавал клаксон налетавшей на меня бортовой «Газели».
Я видел, как скользят намертво заторможенные передние колеса.
Я успел прыгнуть в третий раз.
Не задев, а лишь обдав ветром железа, раздирающего воздух в трёх сантиметрах от плеча, «Газель» с новым верещанием пронеслась мимо: шофёр-киргиз дал газу, чтобы уберечь тыл от настигающей его в заносе морды «Мерседеса».
Мелькнула круглая физиономия. Мелькнул и кулак: он грозил из-за стекла.
Мелькнуло лицо за следующим стеклом: искажённое гримасой отчаяния, зеленоватое.
По мокрому асфальту шипели шинами уже совсем другие, новые машины. Но звук был неотличим от прежнего.
Трамвай тоже скрылся с глаз, позванивал издалека.
В момент гибели я конвульсивно вцепился в завиток ограды. Теперь, заново обретая жизнь, стоило некоторых усилий разжать пальцы.
* * *
Моему появлению Марина ужасно обрадовалась. Она курила справа от крыльца и первым делом сообщила, что сходит с ума, а Ленка, гадина, запретила ей звонить. Ну почему, встревоженно и настойчиво допытывалась она, нервно постукивая пальцем по сигарете, ну почему нельзя приехать вовремя.
Я как мог её успокаивал. Мы говорили о том, что личное счастье дочери стоит любых переживаний матери, потому что мать есть мать. И что жалкие минуты, напротив, ничего не стоят на фоне того, что впереди вся жизнь.
Бросив окурок, она покивала, скорбно сообщив, что внутрь без масок не пускают. И это даже смешно, что во Дворце бракосочетаний такая же чепуха, как в жалкой «Пятёрочке».
Я совершил небольшую оплошность, сделав попытку сослаться на опасности пандемии. Марина не упустила случая поднять меня на смех, саркастически указав, что грипп бывал и ранее, а это просто беспредел. Она вынула из сумки и протянула мне небольшой крестообразный свёрток. Я удивился его тяжести.
Без обмана же, сказала она. Говорю же, крылья четырнадцать сантиметров.
Я придержал тяжёлую дверь, пропуская её вперёд. Там стояла девушка в белом халате и маске. Она наставила на Марину пистолет термометра. Марина сказала свистящее: «Гос-с-с-споди!» Девушка попросила её поправить маску. Моя была на месте.
— Ты чего такой? — спросила Марина, когда мы раздевались.
— Какой? — в свою очередь спросил я, беря номерок.
— Пришибленный какой-то, — безакцентно пояснила она. Она смотрела в зеркало и выпячивала губы.
— Разве, — удивился я. — Да нормальный. Каким мне быть?
Мы прошли в холл. Всюду были зеркала и кресла. Ковры глушили шаги. Рассматривая панно, я остановился у высокой напольной вазы с крупными искусственными цветами. Марина спросила что-то у женщины за столом и помахала мне. Я понимающе кивнул, она скрылась в коридоре.
Утренняя моя радужность и правда заметно полиняла. Казалось, должно было быть наоборот: почему не возрадоваться, если счастливо избежал опасности?.. Я чувствовал раздражение. Нелепица какая-то. А если бы и правда задела эта чёртова «Газель»? Марина снова бы осталась без свидетеля. Но даже эта мысль не могла меня толком развеселить.
Я хмуро рассматривал декор. Стены украшали пилястры. На светло-бордовом пространстве на уровне капителей белела лепнина. Края прямоугольных медальонов очерчивали белые элементы орнамента. На картине в центре был изображён в отдалении Кремль, передний план являл оживлённую заснеженную площадь.
— Ну, — сказала Марина. — И что? И где эти бестолочи?
Она повернулась к дверям. Лицо её вспыхнуло и засветилось радостью.
Лена стояла под дулом термометра. Свадебное платье было не белым, а кремовым. Она обнимала букет пунцовых роз. По-настоящему белой на ней была маска. Но под палевой фатой и белоснежная маска казалась желтоватой.
— Лена! Шура! — закричала Марина на весь дворец, подпрыгивая и так размахивая обеими руками, будто провожала пароход. — Мы тут! Мы тут!
Шура был в расстёгнутом норковом пальтеце, а в руках держал Ленину соболиную шубу.
— Хорошо, хорошо! — крикнула Лена. — Вижу, вижу! Мама, не кричи!
Жених направился к гардеробу. Он кивнул мне, проходя. И пожал плечами, словно уже нашёл человека, с кем можно усмехнуться на равных по поводу всей этой суматохи. Маска у него была капитальная. Норковое кепи закрывало лоб, я видел одни глаза.
Он едва успел разделаться с лишней одеждой, когда женщина в бордовом, в цвет декора, громко возгласила:
— Белицкая! Никаноров!
Лена перехватила букет, взволнованно отвела фату, сняла маску и, смеясь, посмотрела на жениха.
Он тоже снял маску и широко и смущённо улыбнулся.
Это был Александр.
* * *
Я никак не ждал, что прошлое так неожиданно всколыхнётся. Всё-таки прошло семь лет. Семь лет — не шутка. Сколько воды утекло. Как всё поменялось.
Я этого никак не ждал, а потому был совершенно не готов к тому, что во мне появится это неукротимое желание.
Между тем оно возникло — и да, оказалось неотступным. Я не мог забыть о нём ни на миг. Оно жило и настоятельно требовало утоления — изо дня в день, из минуты в минуту. Лисёнок, грызущий брюхо.
Я и не подозревал, что способен на столь сильные чувства. Довольно мучительное ощущение.
Я должен был это сделать. И я хотел это сделать.
Правда, я хотел совсем не так, как хочется чего-нибудь приятного.
Вкус был совсем иной: достижение желаемого не сулило ничего хорошего, а, наоборот, обещало много неприятностей самого катастрофического толка.
Другими словами, в намеченном достижении желаемого не могло быть ничего радостного, кроме самого достижения.
Но не такая это и новость. Вот, например, посещение стоматолога. Что приятного. Однако оно избавляет от не просто неприятного, а совсем невыносимого. Или рвота. Явка с повинной, в конце концов. Разные могут быть аналогии.
Что мне было делать?
* * *
Я сидел в машине.
Продумывая схему, я беспокоился о необходимости в нужный час запарковаться в подходящем месте: она выглядела проблематичной. Но нет, в любое время можно было найти свободное местечко, я несколько раз приезжал, чтобы удостовериться. Что и неудивительно, если учесть стоимость парковки. Но ведь не каждый день приходится, можно и заплатить.
Деньги не могли идти ни в какое сравнение с тем, чем предстояло мне расплачиваться.
Конечно, я надеялся на везение. Могло ведь вдобавок к тому, что я всё тщательно продумал и рассчитал, ещё и повезти. Так повезти, чтобы мои счета были погашены.
Но это, конечно, была совершенно пустая надежда.
Он должен был выйти из второго подъезда.
Всего их было четыре — два с одной, два с другой стороны. Всюду довольно оживлённо. Это и понятно, если шестьдесят этажей. Я ожидал худшего, но когда приехал впервые, чтобы осмотреться и прикинуть что к чему, всё оказалось не так плохо. То есть особой толкучки не было. Но и пауз не возникало — двери то и дело поблёскивали. Потом я ещё дважды прохаживался, присматриваясь и кое-что для себя отмечая.
От второго подъезда до того места, где я поставил машину, было метров двадцать, не больше.
Так что двери я отлично видел. И даже пространство холла за чистыми стёклами.
Ожидавшие пропуска переминались у турникетов или у подоконников. Кто получал, проходил мимо охранников к лифтам. К некоторым визитёрам, наоборот, кто-нибудь спускался. Выйдя за турникеты, передавал папку или конверт. Получивший шагал к дверям, отдавший нырял обратно в турникет.
А иные прохаживались с визитёрами, что-то обсуждая, или болтали у кадок с пальмами, а то садились на подоконник. С подоконников их сгоняла охрана, тогда они снова прогуливались.
Вряд ли мне удастся разглядеть его из машины сразу, как он выйдет за турникеты. Лучше концентрироваться на дверях.
Позвонив утром, я сказал, что очень не хочется всей этой мороки — охрана, пропуск. Да и зачем, делать у него в офисе мне совершенно нечего. Не мог бы он сам спуститься, чтобы взять. Не мог бы оказать такую любезность. Нам ведь только на секунду увидеться. Подразумевалось, что как-нибудь потом мы можем встретиться по-настоящему.
Я звонил и накануне вечером. Сказал, что завтра буду неподалёку примерно в такое-то время. И не могли бы мы пересечься. Ну да, он ответил, конечно. Давай созвонимся часов в одиннадцать. Отлично, сказал я, около одиннадцати позвоню.
Казалось бы, что стоит проговорить такие простые вещи. Но я дня три репетировал. Слова превратились в музыку. Фразы звучали в мажоре, были бодрыми, убедительными.
Утренний разговор я тоже заранее отладил. Я позвонил без четверти одиннадцать, ещё из дома. Давай в половине четвёртого, сказал он. Плюс-минус. Удобно?
Да конечно, сказал я. Очень удобно. Плюс-минус. Не спеши, я ведь на машине, могу и обождать.
Я боялся, что он скажет, что кого-нибудь пришлёт. Так и так, мол, подъезжай, я отправлю сотрудника забрать книжку. Чтобы никому из нас по лифтам не валандаться.
Это было бы разумно. Офис на двадцать седьмом. Если я не хочу ехать к нему через двадцать шесть этажей, с чего бы ему хотеть делать это самому.