– Ты, Николаев, вообще, – сказала она. – Тоже мне коммерсант. Прост как валенок.
– Это не по-русски, – предостерёг я. – Если, конечно, мы именно по-русски пытаемся беседовать. В чём у меня уже есть некоторые сомнения…
– Ой-ой-ой, какие мы ревнители. А как же надо?
– Если «как валенок», то тупой. Если серый, то как штаны пожарного.
– А если прост, тогда как?
– Если прост? Прост как дрозд: в шляпу нагадил и зла не помнит.
Лилиана рассмеялась:
– Ладно, дрозд, целую. Завтра жду.
Клавушка. Ох уж эта Клавушка.
Бок о бок с Клавушкой Лилиана проходила университетский курс и дружила со студенчества. Мы несколько раз встречались. Сначала Лилиана, как всегда и у всех водится, хотела мною похвастаться – как, пожалуй, и я, в свою очередь, хотел, знакомя её с Димой и с Глаголевым (оба были с жёнами, это придавало нашей встрече некоторое особое значение).
Клавушка мне понравилась. Она была задорная, эта Клавушка. Красавицей не назовёшь, но такой смех, такие лучистые глаза! – редко когда услышишь и увидишь.
Скорее всего, Лилиана решила, что Клавушка понравилась мне даже сверх меры. Всегда ведь есть та или иная мера. Если знакомишь любимого с подругой, хочешь, чтобы он лишь оценил, какие у тебя замечательные подруги, чтобы сияние твоих чудных подруг на тебя саму бросило дополнительные блики, – а совсем не для того, чтобы он в одну из них немотивированно втюрился. Может быть, я преувеличиваю, но, так или иначе, с тех пор мы с Клавушкой виделись только раз. И уже в ситуации совершенно формальной, когда совсем не до лучистых глаз и волшебного смеха, – общий вечер, много народу.
В Кондрашовке Клавушка не бывала.
Однажды о ней зашла речь – но Лилиана тут же прикусила язык и бросила на отца досадливый взгляд, словно совершила какую-то оплошность, нечаянно обмолвившись.
Василий Степанович виду не подал. Но когда дочь вышла на террасу, буркнул вполголоса, что, вообще-то, он не против, чтобы четырежды замужем. Разные ведь у женщин темпераменты, мало ли кого как крутит. Кроме того, может, ей просто в жизни не везёт, вот и получается потом, что пробу ставить негде. Навидался он всякого, особенно в артистической среде, где подонок на подонке. Так что жизнь есть жизнь, никуда от неё в случае чего не денешься… Но чтоб уже к двадцати пяти такой счёт забитых и пропущенных! Согласитесь, Серёжа, тут всякий призадумается.
То есть Кондрашов Клавушку прежде не очень жаловал. Но теперь был готов пренебречь своим ригоризмом ради какого-то там дела. Да и, если разобраться, уступка-то ерундовая… но всё-таки. Меня это всё совершенно не касалось; я рассеянно умозаключил, что дело сравнительно важное: важнее уступки.
Что какие-то дела у него существовали (по крайней мере, в прошлом), сомневаться не приходилось, стоило окинуть мысленным взором Кондрашовку. Начать хоть бы с её роскошных ворот. Такие ворота без дел не появляются.
Сам он о делах помалкивал.
Впрочем, бывало и такое, что заговаривал. Заговаривал, как обычно, случайно, сознательно того не желая, допускал проговорку.
Но если в иных случаях он шёл на попятный для того, чтобы, маленько отъехав и взяв иную колею, снова двинуться вперёд, то, когда дело касалось прежних дел, Кондрашов вылетал из реки своей памяти как ошпаренный.
Примеряя один обрывок к другому, так и сяк перетасовывая лоскутики случайно сказанного, я не смог сложить ясную картину былого.
Время, на которое приходилось, по моим расчётам, заложение основ режиссёрского благосостояния, было своеобразным: время растянувшегося на десятилетия перескока с одних экономических рельсов на иные. Новые (ничего нового в них не было, просто за несколько поколений население о них крепко забыло) представлялись более эффективными, даром что почти век делались попытки доказать жизненность старых (о которых бо`льшая часть человечества не имела никакого понятия).
В ту пору хорошей статьёй дохода, думалось мне, могли явиться декорации.
Но при чём тут тогда время, размышлял я. Декорации всегда и всюду предназначены не для того, чтобы быть, а для того, чтобы казаться. И если декорации выглядят более дорогостоящими, пропажу разницы между «казаться» и «быть» никто не заметит.
Да и вообще стройка – единственное место, где можно что-нибудь незаметно стырить, дома возводятся или заводы, мегалитические плотины или, как в кино, фанерные замки. Фанерные замки даже удобнее. Если рушится настоящий балкон, это знак явных злоупотреблений: втрое больше песка в бетоне или что-нибудь в этом роде. Но если балкон с фанерного замка, никто и глазом не моргнёт. Ибо на то они и декорации, их возводят не на века, им и без того предстоит в ближайшем будущем развалиться.
Кроме того, масштабность декораций и, следовательно, их дороговизну всегда можно объяснить высокими художественными причинами, ведь искусство – это не просто так кирпичи класть, всякому ясно.
Повторяю, это были мои умозрения. В действительности всё, возможно, обстояло как-то иначе, материала для следственных протоколов Василий Степанович не давал…
Зато говаривал, что нуждается в деньгах. Нужды были очевидны, о них упоминалось безбоязненно: бедность – не порок.
Масштаб нужд я мог себе представить.
Большой ухоженный участок, отличный дом, несколько квартир в Москве, две машины (олдтаймер в Кондрашовке я видел, был и какой-то джип в городе), ещё кое-что по мелочи…
Василий Степанович частенько вздыхал, что собственность требует денег на содержание. Ох уж, дескать, и влетает ему в копеечку эта Кондрашовка, будь она неладна. Одни налоги чего стоят!.. А дом!.. А садовник, а охрана!.. И ведь все рвут, все рвут. Вот такие дела-то: собираем крохами, раздаём ворохами.
Тем не менее, поскольку о том, чтобы продать имение, речи всерьёз никогда не заходило, следовало заключить, что Кондрашов находит способы исправно платить по счетам.
Кроме того, Василий Степанович подчас позволял себе невнятные сетования в отношении банков: по его словам, это были не банки, а хищники и крокодилы. Попробуй кредит взять – обдерут как липку. И слова не скажи, такая у них, понимаешь, ставка Центробанка. А те жалкие проценты, что сами они начисляют на вклады, так это просто слёзы. Сам на таких от горя исплачешься, вот какие проценты. Ни черта на таких процентах не заработаешь, а ведь как нужно.
Сожаления о мизерности процентов невольно наводили на мысль, что где-то лежат некие суммы, на которые эти жалкие проценты могут быть начислены.
Кроме нужд практических и совершенно реальных, была ещё одна статья расходов, которая пока ещё была предполагаемой, но в будущем, судя по всему, могла оказаться очень ёмкой.
Она касалась потенциального дворянства Василия Степановича.
Заговаривая о нём, он утрачивал бо`льшую часть свойственного ему здравомыслия.
Поначалу я пытался уйти от темы, заверяя, что в этих делах ничего не понимаю. Василий Степанович восклицал с немного сконфуженной улыбкой, будто ему было неловко убеждать кого-то в столь очевидных вещах: «Да это же так просто! Да это же так интересно!»
Кондрашов отдавал себе отчёт, что его светлая мечта не имеет под собой серьёзных оснований. С другой стороны, какая мечта имеет под собой серьёзные основания? Мечта – она потому и мечта, что до поры до времени безосновательна и даже эфемерна.
Случай Василия Степановича был таков: не имея оснований быть дворянином, он всё же имел страстное желание им сделаться.
Он расстилал передо мной простыни чужих генеалогических древес, жарко толковал о заслугах российского дворянского сословия перед отечеством, показывал наброски своего возможного герба (сделал один художник-геральдист из РГИА), увлечённо повествовал о серебряных ангелах, мечах с золотыми рукоятями, золотых щитах, опрокинутых полумесяцах, трилистных крестах, серебряных шлемах – а также о львах, пантерах, скакунах и ещё бог весть каких знаках славы, могущества, отваги и верности.
Сбавляя тон и вздыхая, Василий Степанович пенял, что его происхождение даже отдалённо не соответствует требованиям Дворянского собрания. Жаловался, что шансов на законное вступление в сие возрождённое сословие он не имеет никаких – не может даже войти в число ассоциированных членов, куда берут потомков российских дворян по женским линиям.
Он мог бы стать так называемым личным дворянином, но для этого требуется прямой указ главы Российского императорского дома – а как его добиться, он не знает. Бюрократия, всюду бюрократия, просто руки опускаются!..
Остаётся один путь…
Помнится, впервые заговорив об этом, Василий Степанович замолк, печально качая головой.
– Какой же?
– Что?
– Какой, вы говорите, путь? – повторил я.
– Да какой… – вздохнул Василий Степанович. – Как везде. Денежное пожертвование.
И посмотрел на меня с неясным вопрошанием во взгляде.
– Конечно же, – говорил я, – тебе нужно готовиться к худшему. Жизнь так устроена: смысл имеет лишь подготовка к худшему. Наивная привычка с надеждой смотреть в будущее нелепа. Вера в лучшее не гарантирует, что оно существует.
Доказательства излишни, но если хочешь, то пожалуйста. Вот, например, я видел, как человек опаздывал на поезд.
То есть что значит – опаздывал; тут следует использовать совершенный вид глагола, он решительно и бесповоротно опоздал: выскочил, когда даже последний вагон, не говоря о прочих предыдущих, проехал половину перрона.
И ничто не обещало, что уходящий поезд может вдруг остановиться или замедлить ход.
Как ни смотри на эти печальные обстоятельства, каким боком их ни поворачивай, в итоге придётся с прискорбием заключить, что злосчастному пассажиру совершенно не на что было рассчитывать.
И что же? – он всё равно побежал за ним! А если учесть, что у него было два пудовых чемодана, он так топал, что содрогались бетонные плиты перрона.
Почему он повёл себя именно так? Почему не выбрал какой-нибудь более разумный способ действий, – почему, например, не остановился, не сел на чемодан и не разрыдался, если это пустяковое событие так его расстроило?