Но пусть и так, а тем вечером всем им было легко. Да он и не думал, какой там у кого ломоть.
Стали прощаться. Карачай увёз свою. Никанор проводил Юлю к машине. Она знала, что он летит по работе. Утренний рейс, через пару дней обратно. Распахнул дверцу. Она села, почмокала с заднего сиденья.
Стекло опускалось, а она чмокала.
И он почмокал.
И вот как раз в этот момент. Ни к селу ни к городу.
Воспоминание ударило – и растворилось. Можно было надеяться, что теперь снова лет на десять или сколько там.
Домой он шёл пешком, ему было недалеко.
Он тогда рассеянно думал, что, возможно, нужно сейчас, вот именно сейчас решиться на новую жизнь. Не водиться с Карачаем, Карачай его плохому научит. Не заниматься впредь ни облигациями, ни евробондами, ничем из этой сомнительной области. Может, кто-то думает наоборот, что облигации – вещь надёжная. А евробонды и подавно. А на самом деле ни на секунду нельзя им довериться: вон сколько народу они уже съели.
И всё, и начать другое. Сбирать имение своё на небесах, а не на грешной земле. То есть не шарить по чужим карманам. А жениться на Юле. Чем плохо? Убедить папашу, что на него можно положиться. Это не составит особого труда. Могу ли я на вас положиться? О да, вы можете на меня положиться. Ваша дочь будет как за каменной стеной, скажите мне код вашего сейфа.
Всё это были, конечно, совершенно праздные раздумья. Потому что завтра к вечеру, крайний срок послезавтра, Кравцову предстояло узнать, как его нагрели. Или там обули. Как ловко и нахально это сделали.
После этого им не стоило оказываться в его прямой видимости. Более того: лучше всего им было бы навсегда сгинуть в недрах иной планеты. Где-нибудь в миллионе световых лет от той, по которой мечется разъярённый Кравцов.
Ну и всякое такое. Время тикало. По крайней мере, кинуть что-то в чемодан. И вздремнуть, сколько осталось.
Так что, когда позвонил Карачай, Никанор спросонья уронил трубку. Нашарил, ватно выругался. Что ты в такую рань, едрить тебя разъедрить. Что тебе надо, такой-сякой.
А он орёт: Никанор, Никанор!
И не пьяный даже. То есть пьяный, да – но если только от радости.
Можно никуда не ехать, кричит. Типа что нам на чужбине, когда можем и на родине. Родина плачет: куды вы, хлопцы? Оставайтесь! Вам больше нечего бояться! Дышите полной грудью! Смело смотрите в будущее! Оно ваше! Потому что нет больше Кравцова на белом свете! И никогда не будет.
В каком смысле?
Да в таком, Никанор, в таком! В прямом! Расстреляли Кравцова на выходе из клуба. Кравцова, охранника, и ещё один с ними был, его тоже завалили. Может, просто за компанию завалили, поди разбери. Понял?
Ага, сказал Никанор, понял. Здорово. Ну хорошо. И что же, ты не полетишь?
Карачай засмеялся. Ты сомневаешься, Никанор? Конечно не полечу. За каким лядом я полечу, если и тут дел невпроворот. Если тут лох косяком идёт, зачем искать счастья на чужбине? Нет, говорит Карачай, я не полечу. Ты что, говорит, зачем. Мы победили, Никанор, ты понимаешь! Совсем победили! Может, чуть случайно вышло, ха-ха-ха, ведь не мы с тобой Кравцова валили, ха-ха-ха. Но какая разница: мы всё-таки победили! Совсем победили, понимаешь? Мы свободны!
Но Никанор всё же улетел.
А Карачая грохнули неделей позже.
Через полгода Никанор столкнулся на пляже с Гошей Павианом. Бывают такие нелепые встречи. Так тот вместо «здрасте»: о, Никанор, а слышал, что с твоим корешем? Ну да, Никанор слышал.
Допустим, Кравцов не производил впечатления большого умника. Но хитрюга он был, каких поискать. Может быть, когда его не стало, его не стало не совсем? Мог он иметь свой маленький проект «Мёртвая рука»? Кравцова в целом не стало, но какая-то его часть осталась жить в виде смертоносного плана – и смогла свершить возмездие?
Может, и так. Но скорее всего, Карачай попал под раздачу по старым счетам. Дел за ним хватало… Кто его знает. Как он сам справедливо отмечал: поди разбери.
Туман. Да и зачем. Проехали, никому не интересно.
Сам он потом спокойно вернулся.
Потом – это когда уверился, что даже если Кравцов смог достать Карачая из могилы, то теперь всё кончилось. Если бы Кравцов был жив – тогда да. Такое не прощается, не забывается. На десяток лет бы хватило. Но могилы не дышат вечно… И если даже это был кто-то из присных, если руководствовался доброй памятью о патроне… теперь по-любому изгладилось. Потому что не такова она, добрая память. И не такова она, верность другу и общему делу. Не таково оно всё на свете, чтобы жажда мести пламенела веками. Во всяком случае, из-за бабок.
Но это потом, а что касается воспоминания, то вот именно тем вечером. Тем лёгким, ясным вечером. Когда и Кравцов жив, и они с Карачаем победили. Переживая победу, в те секунды он отчётливо видел свою жизнь на десятилетия вперёд: она вся раскрывалась перед ним – ярус за ярусом каких-то огромных лучезарных пространств.
В этот самый момент впервые и вспомнилось. Этот миг врезался в память. Неприятный миг: типа он видит себя на десятилетия вперёд – и вдруг всё рушится под этим никчёмным воспоминанием!..
В самый странный, самый неподходящий момент: Никанор посылал Юле воздушный поцелуй, водитель трогал «мерина», и вдруг…
Будто что-то горячее. Будто хлопок жаркого воздуха в лицо. Его пот прошиб.
Юлин «мерин» пыхал стоп-сигналами, выруливая из переулка. Он тупо смотрел вслед.
Он не думал ни об этом «мерине», ни о Юле. Он ни о чём не думал.
Он зачем-то вспомнил. Он вспомнил: да, было.
С этой минуты и на протяжении нескольких дней он пытался с собой разобраться. Надеялся, что сумеет рассудить. И пересилить.
Было? Ну да, было… Зачем?.. Непонятно зачем.
Ясно, что сейчас, по прошествии тринадцати лет, он бы ничего такого не сделал. Сейчас он понимал больше, чем тогда. Лучше знал, что чего стоит. Рука бы не поднялась.
А тогда – тогда слишком много на себя взял. Бог знает кем себя возомнил… вершителем судеб… чуть ли не самим Господом Богом!..
Всё так, да… но зачем вспомнил?.. Зачем ему эта память? Что в ней хорошего?
Из хорошего только то, что он тогда ни в чём не прокололся. Даже удивительно, если учесть возраст. Всё продумал, всё учёл. Свидетелей – ноль. Следов – никаких. Гипотез – полное отсутствие. Кто? За что? Загадка. Поначалу висяк, должно быть, доставлял кому-нибудь в ментовке головную боль. Потом его просто забыли. Списали. Ныне ему нечего бояться.
Если вчера, когда он ещё не вспомнил, спросить, сожалеет ли он, – он бы даже не понял, о чём речь, так крепко было забыто.
И в одночасье переменилось. Да, теперь он сожалел. Это было зря. Это было… ни к чему это было. Совершенно напрасно. И да – ему было жаль.
Сделал бы он это снова? Нет, снова этого он бы не сделал.
Но прошлого не воротишь. Сожаления бессмысленны. Лучшее, что осталось, – это снова накрепко забыть.
Хорошо бы. Он хотел – а ничего не выходило.
Однажды вспомнившись, уже не забывалось.
И покусывало, и грызло. И если даже ненадолго скрывалось, он знал: притаилось в сторонке, чего-то выжидая. Скоро появится.
И ещё с тех пор ему то и дело стало мерещиться, что за ним следят.
Отъехав от магазина, он снова вырулил на шоссе.
Пробка рассосалась. Он чаще обычного посматривал в зеркало. Километров через шесть окончательно отпустило.
Эта чушь всегда приступами. Астма мозга.
Но если думать спокойно, нельзя не сообразить, что для слежки может быть и другая причина: за ним идут не из прошлого, а из самого настоящего настоящего.
Ах, люди, люди. Жалкий род.
Разве можно с вами хоть в чём-нибудь быть до конца уверенным.
Ах, женщины, женщины.
Ну да.
Может ли он быть уверен в ней до конца?
Может ли быть уверен в её вере?
Так-то она верит, конечно. Связывает с ним будущее – собственное будущее, поэтому верит как себе. Верит, как иные в Бога. То есть верит, во-первых, что он есть (в отличие от Бога факт его существования очевиден). Во-вторых, верит, что пребудет вечно. Вечно пребудет с ней. По этому пункту нет ни очевидности, ни разумных доказательств – но в делах веры они и не требуются.
И всё же, всё же…
Что, если это не так?
Что, если она не так уж и ослеплена верой? А он, со своей стороны, даёт какие-нибудь поводы в себе усомниться.
Если, не приведи господи, она сомневается, что бы ей за ним не последить?
Понятно зачем: узнать всё хорошее, развеять всё плохое. И тогда увериться окончательно.
Вряд ли, вряд ли.
Ведь она и так верит?
Ну да. Она-то, может быть, и верит. Она-то, может быть, и не знает сомнений.
Зато он не знает ничего, кроме сомнений. Ему нельзя позволить себе веру. Нет у него такой возможности: верить. Она не знает сомнений, а он знает одни сомнения.
Дело-то нешуточное. Не на три рубля.
Потому и сомневается.
Конечно, трудно представить, что она займётся этим сама. Ну а кого-нибудь нанять? Типа как в романах. Типа частного детектива.
Трудно вообразить. Но можно ли исключать? Нет, исключать нельзя.
Вероятность исчезающе мала. Но тут как всегда: если факт свершится, вряд ли утешат рассуждения, что он был практически невероятен.
Постояв на светофоре, он свернул на Рыбалково.
За посёлком взял направо. Ещё километра четыре приятной лесной дороги.
Иные всю жизнь проводят в расслабоне. Если честно, не позавидуешь. В расслабоне – что за жизнь?
Сам он совершенно не может расслабиться. Ему приходится быть начеку, провались оно всё пропадом. Око недреманное. Двадцать четыре на семь. Бессонный рыцарь без страха и упрёка: весь в броне и всегда наготове.
Другой, что в расслабоне, проснувшись, потягивается.
А что он? – он начинает день с ревизии доспехов. Вот шлем, вот рукавицы. Вот поножи, вот налокотники… Что на брюхо надевают?.. что-то надевают, он не помнит названия, какой позор. Так или иначе, каждая часть брони должна быть надёжно подогнана к соседним. Чтобы ни единой щёлочки.