Проснувшись, он проверяет каждое слово. Каждое утверждение. Каждый жест и каждую улыбку. Ищет зияние гибельных щелей. Не находит. Так весь день. Раздумывает, как поступить. Затем оценивает, верно ли поступил. Так до поздней ночи. Засыпая, проходится заново.
Каждый шаг. Каждый вчерашний и каждый будущий. И дальше, дальше. Пока тропа грядущего не скрывается в тумане неизвестности.
Такова его жизнь.
Он отвлекается от себя лишь на несколько секунд. Это происходит помимо воли: уже проснувшись, но ещё не придя в себя окончательно, он бормочет молитву.
Всякий во сне неминуемо теряется. Вот и он пропадает в иных пространствах. В неведомых мирах. Там страшно, там он может нечаянно стать собой и проговориться.
Он просыпается – бабах!.. бабах!.. Лопаются надувные шары чуждых вселенных. Голый, он пытается подняться на ноги, ворочаясь в куче их скользких обрывков. Кое-как встаёт, машинально смахивая липнущие ошмётки, ошеломлённо озирается, не понимая, как оказался на этой свалке.
Осознаёт реальность – или то, что ею кажется.
Обычно он испытывает облегчение, что удалось наконец выбраться.
Но подчас и сожаление, что пришлось вернуться.
В любом случае сразу после этого он бормочет свою молитву.
Молитва звучит без его сознательного участия. Словно спущенная пружина, она сама собой раскручивается в мозгу, оставляя на языке сладость и мятный холодок.
Она тороплива.
О ангелы, о ангелы!..
О ангелы, ангелы, спешит он за ней. О высшие существа, витающие надо мною, бормочет он.
О ангелы! – да, так и есть, я обращаюсь к вам. Вы, несомненно, существуете! Я не знаю ничего о том, что выше вас. Но вы-то определённо существуете, я в этом уверен.
Иначе не мог Лёня Дымшиц говорить о вас с таким знанием дела. Ведь не стал бы он выдумывать на ходу? Тем более невероятно, что ему пришло в голову воспользоваться ненадёжными сведениями.
Можно вообразить, что` иной бы нафантазировал и знай потом балаболил: знай бы дул в уши, не имея серьёзных доказательств.
Но только не Лёня Дымшиц. Лёня Дымшиц был солидный мужик. Лёня Дымшиц всегда говорил лишь то, в чём имел случай самолично убедиться. Да – да, нет – нет. Лёне Дымшицу можно было верить. Даже если дело касалось ангелов.
Следовательно, вы существуете. Следовательно, вы днём и ночью порхаете надо мной. Встревоженно заглядывая в лицо, вы следите за моей жизнью. Вы охраняете мой покой. Вы препятствуете совершению плохого. Вы поощряете к совершению хорошего!..
О ангелы, храните меня и впредь, бормочет Никанор.
Окончив молитву, он приступает к утреннему осмотру брони.
Бережёного Бог бережёт.
Ещё поворот, лес редеет, потом полосой остаётся в зеркалах, впереди поля, пустыри, полтора километра почти прямого пути до цели.
Затормозив у шлагбаума, он бросает последний взгляд – и с облегчением отмечает, что на этих полутора километрах никого не видно. За ним никто не следует. Ни одной машины… Нет, вот одна всё же появляется. Накликал. Но это астаховский молоковоз. Астаховский молоковоз не в счёт, посредством астаховского молоковоза за ним следить не станут.
У него приметная машина. И номер приметный. Охранники его знают. Кто сегодня? Шлагбаум поднимается.
Никанор мог бы проехать. Но он не проезжает, он опускает стекло. А страж врат мог бы не выходить из будки. Однако страж врат всё же её покидает. Шагает к машине. Улыбается, поднося руку к козырьку своего форменного кепи. Серое кепи на армейский манер.
– Виктору Петровичу! – широко улыбаясь, говорит он.
Никанор здесь Виктор Петрович.
– Валентину Прохоровичу! – отвечает Никанор. – Как драгоценное?
– Вашими молитвами, – кивает Валентин Прохорович. – Пока держимся.
– Отлично, – ответно кивает Никанор. – Ну вот, чтоб и дальше не шаталось…
Он протягивает две пачки «Явы». Валентин Прохорович курит исключительно «Яву». Что тут сказать. Бывают и более причудливые предпочтения.
– О! – восклицает Валентин Прохорович, разглядывая сигареты, словно впервые такие видит. – Спасибо!
– Ну или для поправки, если уже пошатнулось…
– Да пока вроде…
– Ладно. Здоровья, Валентин Прохорович.
– И вам не хворать, Виктор Петрович.
Улыбаясь и одновременно хмурясь, Валентин Прохорович по-заячьи поднимает руку: типа можете на меня положиться.
Никанор ответно выставляет в окно сжатый кулак: типа но пасаран.
Он возвращался со встречи с Кирилловым. Потрепались на славу. Но зря он надеялся, что сможет перехватить у Кириллова серьёзных денег.
Он знал его по университету. Кириллов занимался классным делом: поставлял оборудование онлайн-контроля количества топлива в баках грузовиков. Золотое дно, конечно. Никанор тоже мог бы чем-нибудь в таком роде заниматься… ну что ж…
А Кириллову нравится. С таким воодушевлением толкует о своих поплавках, прямо не заткнуть.
А бабок нет. То есть к тому в итоге свелось. Типа и расширение прибыль жрёт, и куда ни сунься, всё кусается. И взятки. И на выборы ему намекают. И на месте он сидеть не может, ему масштаб подавай.
Никанор пошутил: похоже, дескать, Кириллов хочет, чтобы в баке каждого без изъятий грузовика, что колесит по матушке России, болтался именно его поплавок, – так Кириллов даже не улыбнулся. Даже, наоборот, нахмурился. Такие вот мы несчастные. С претензией на мировое господство.
В итоге кончилось пятнашкой. Просто смешно. Он рассчитывал на сотню. Сотня закрыла бы все дыры и позволила спокойно довести дело до конца. И он не просто так христарадничал. Двадцать процентов за полгода, неплохо ведь. Да, говорит, неплохо. Хорошие условия. Пятнашку могу. И то потому, что ты просишь. Другому бы не дал.
Вот так. Вот и он мог бы таким макаром. Бейся всю жизнь за копейку. Возись с утра до ночи с дурацкими счётчиками. Делай добро людям. Чтобы они дистанционно знали, сколько там их горючки в баках плещется.
Ладно. С паршивой овцы…
На всю операцию он зарядил сто пятьдесят кусков. Процесс затянулся, деньги истаивали быстрее, чем он рассчитывал.
Надо к кому-то ещё. К кому?
Завяз. Вечная история. Человек предполагает, а Бог располагает. Сколько ни учит жизнь, сколько ни тычет носом в дерьмо, а как ввязываешься заново в серьёзный бой и, если сразу башку не снесли, доползаешь до конца, так и понимаешь, что уровень начального оптимизма был избыточным.
Вот он – русский характер.
Главное – он не ожидал, что старик будет так мелочиться.
Прямо странно. Просто несолидно. Сказать кому – не поверит.
Всегда по прошествии времени начинает казаться, что надо было браться за что-то другое. Типа тут вон чего, вон какая фигня, того и гляди всё рухнет. А там были бы молочные реки в кисельных берегах. Типа, может, ещё не поздно бросить это неудалое дело. Оно оказалось неблагодарным. Ну его. Бросить и начать новое – не простое, а золотое.
Ага. Прямо тут оно всё под ногами валяется. Как же.
Всюду так. Пока накнокаешь человечка… да скумекаешь самое трудное. Сообразишь, как подобраться. Чтобы невзначай. Чтобы ни тени подозрений… Сколько раз бывало – видит око да зуб неймёт: не подлезть.
Из ста забросов один притащит что-нибудь, кроме водорослей. Если шевелится, то всё какие-то нелепые твари. Никчёмные существа: ни рыба ни мясо. Но, даже выбирая из наиболее аппетитных, если один из десяти сыграет – великая удача.
Одновременно со стариком он присматривался ещё к троим.
Привлекательнее прочих была вдова композитора с Николиной горы: богатая, жадная, стреляная… Если б не сын, он бы взялся всерьёз. Но этот её чёртов сын портил всю малину. Во всё лез, болван, ничего ни в чём не понимая. Появлялся в самый неподходящий момент… а мать есть мать, тут хоть застрелись.
Потом этот генерал из Барвихи. Хороший генерал, но слишком пуганый. Непонятно, как при таком устройстве психики ему удавалось хотя бы на танке ездить. Прямо дёрганый. Три месяца ходил вокруг да около, всё сомневался, всё колебался, всё прощупывал и морочил голову. Когда же наконец решил сделать шаг, первое условие, чтоб была декларация, а то его прямо завтра с утра в тюрьму.
Потом ещё одна вдова… Пожалуй, из всех самая разумная. С такой приятно иметь дело. Но разумность создаёт массу дополнительных сложностей. Они, конечно, не идут ни в какое сравнение с теми, что создаёт глупость… но в целом хрен редьки не слаще. Она хотела умножить состояние. Все хотят умножить состояние, вот и она тоже. Но для начала ей нужно было обратить в деньги коллекцию живописи. Обратить, а потом умножить. Рассуждала она верно. И коллекция была неплохая… интересно, кто теперь ею занимается. Его даже подмывало сменить специализацию: с финансиста на эксперта-искусствоведа… Но есть в жизни несколько хороших правил. Одно из них – вовремя сказать: это не мой бизнес.
Потом на старика вышел. Поначалу тот показался обычным шлаком. Но как-то всё-таки закрутилось. Решившись, определил бюджет в сто пятьдесят кусков.
Для кого-то, может, и небольшие деньги. Но не для него…
А ведь это рискованно. Он не любил большого риска. Никаких гарантий. Если старый хрен в последний момент скиксует, он и слова не сможет сказать. Разве что дом спалить. Но бабки потом не вернуть, хоть ты на куски порежь старого жадюгу…
Если скиксует – беда. Ему самому деваться будет некуда, временные ретирады в этом деле невозможны, только шапку в охапку и ноги в руки. Прощай навеки, старый козёл. Вот козёл, а. И правда, что ли, дом ему тогда спалить.
Зона рискованного земледелия, граждане.
Но вот что придётся греметь медяками, он никак не ожидал. Прямо смешно. Тем не менее: когда старик его уломал и он согласился наконец взять деньги, обнаружилось, что под «деньгами» старик разумеет две с половиной штуки грина.
С ума сойти.
С одной стороны, в свете экономии собственных вложений оно и хорошо: двадцать процентов, на которые через неделю выросла вложенная расчётливым инвестором сумма, составили сущие копейки.