Он сидел, глядя в стекло, дожидаясь, когда Афанасий отопрёт калитку. Ключа от калитки Афанасий ему не давал, упрямился. Зачем тебе ключ, я всегда дома. Ты потеряешь, кто-нибудь найдёт, калитку отопрёт и меня укокошит… Кому ты нужен, Афанасий, вместе со своим разваленным домом?.. Все думают, смерть – это что-то особенное. А как раз смерть-то и есть в жизни самое обыденное. Что может быть ближе смерти? Что определённей? Спроси, что такое любовь, всякий задумается. А спроси, что такое смерть, ни у кого не задержится. Кроме тех, кто от самого вопроса в обморок упадёт…
Выругавшись, Никанор снова нажал на клаксон.
Собрался вылезать из машины, когда глухая калитка всё же отворилась: так, словно без её участия открывавшему не удержаться было на ногах.
Глава 3
Кондрашовка
Когда грубые окрестности жизни начали выплывать из тумана, ничто в них меня не волновало.
Я пытался припомнить события зимы – и понимал, что зимой не было никаких событий. Да и сама зима, горестно слезясь и прощально похрустывая, неудержимо кончалась.
Я пробовал припомнить события осени.
События осени были – но тоже не хотели вспоминаться. Они остались далеко за спиной: громоздились тяжёлыми стяжениями несчастья.
«Несчастье» – верное ли слово? Может быть, «несчастье» – слишком сильное… я же не в молотилку попал, не ногу мне трамваем отчекрыжило. Но… но… ах, беден всё-таки язык.
Да и кой толк вспоминать события прошлой осени? Недолго уж оставалось до следующей: весна прошумит, лето порадует, а там опять флаги да зарева. Возможно, она окажется лучше предыдущей.
Это был обморок души. Если бы он прогрессировал, я бы, пожалуй, и совсем закуклился: окаменел, стал садовой улиткой, а лучше моллюском: прилепиться к скале и рассеянно прислушиваться к набегам прибоя.
Тяготению к вечному покою препятствовали только соображения практического характера.
Бизнес мой благополучно развалился и если где теперь и процветал, то из земной юдоли до тех кущ было не дотянуться.
Кое-какие накопления хоть и тратились с максимально возможной скаредностью, однако дотаивали.
Вынужденный рацион был оскорбителен. Ножом и вилкой мы копаем себе могилы, шептал я, засыпая, а именно гречка содержит весь необходимый организму комплекс минералов, витаминов и аминокислот.
Если собаку кормить картофельными очистками и яичной скорлупой, она живёт сорок лет, а сытая не протянет и десяти, – но чем человек хуже собаки?
Неминуемо приближался момент, когда мне пришлось бы обратиться к друзьям. Ибо помочь товарищу – святое дело.
Хотя, конечно, одно дело, когда человек протягивает руку помощи, будучи уверен, что его ссуда поможет товарищу выкарабкаться (главным образом благодаря его, товарища, собственной настойчивости) и тогда он вернёт, что взял.
Совсем другое – подавать на прожитьё, потому что сам товарищ, видите ли, даже на гречку заработать не в состоянии.
От момента перехода на положение неимущего побирушки до сознательного решения более не досаждать близким своими надобностями должно было пройти, по моим прикидкам, месяца три-четыре.
Потом я подумал, что могу устроиться на службу.
Правда, я давно отвык от службы. Начать заново на кого-то трудиться – я плохо себе это представлял. Приходить к сроку… уходить не ранее определённого часа… нести перед кем-то ответственность… за что-то отчитываться… возможно ли это?
Последняя моя работа на дядю была не такой уж плохой, если разобраться. Мне прилично платили, в результате я осмелился встать на крыло. Но снова тянуть лямку хоть бы даже и за вдвое большие деньги!.. ужас, ужас!..
Стоп, сообразил я, та была предпоследняя.
Последняя была у Кондрашова.
И ведь неплохая, очень даже неплохая была работёнка… Трудно подыскать ей название. Если примерно, то я состоял на должности литературного секретаря.
Василий Степанович недурно платил. Не сравнить, конечно, с былыми окладами… Но ведь и работа непыльная.
Всё пошло прахом. Дочь есть дочь.
Но и время прошло. И что дочь? – можно вести себя так, будто её никогда и не было. Будто никто знать не знал никакой дочери. Разве была? Да ладно. Два раза в неделю по, скажем, четыре часа.
И правда: не нуждается ли Василий Степанович в окончании работы?
Может быть, он давно выкинул из головы эту нелепую идею – создать воспоминания.
Но не исключено, что и теперь ещё ему завиден пример приятелей: занялись – и написали. А потом и книжки выпустили в свет. Теперь всякий может сунуться и узнать: так, мол, и так, был такой имярек на белом свете, родился там-то и тогда-то, всю жизнь делал то-то и то-то, от того-то воздерживался, того-то просто бежал как огня и в целом прожил жизнь достойную, за что ему честь, хвала и вечная память.
Если Василий Степанович с этой въедливой идеей не распрощался, он понимает: довести дело до конца без моего участия у него нет никакой возможности.
Потому что чесать языком и размахивать кружкой – одно. А положить на бумагу все эти с пятого на десятое россказни – совсем другое.
Когда трубку всё-таки сняли, это оказался не Василий Степанович.
К счастью, и не Лилиана: вот уж чей голос не хотелось бы мне услышать.
– Василиса Васильевна? – сказал я. – Добрый день. Это Серёжа…
– Ах, Серёжа!.. – удивлённо отозвалась она.
Удивлённо – и даже радостно.
Прозвучавшая в первую секунду нотка радости оказалась последней.
– Серёжа, Серёжа!.. А ведь я хотела вас позвать, – сказала Василиса Васильевна. – Но она упёрлась: нет, и всё тут.
В том, что она упёрлась, ничего удивительного не было. Я только ещё не понимал, куда именно Василиса Васильевна хотела меня позвать.
– Да на поминки же, – пояснила она. – А вы не знаете?.. Вы лучше приезжайте. Да когда?.. да сегодня и приезжайте. Можете?
В электричке мне было о чём подумать, но ни до чего нового я не додумался. Пока шагал к торцу платформы, успел пожалеть, что легко оделся. Автобус стоял как по заказу. Я забрался в тёплое, пованивающее пластмассой нутро. Через пятнадцать минут вышел на остановке «Дер. Колесово». Пронзительный сырой ветер налетал и здесь. Двести метров до ворот я слушал, как тяжело и неприветливо ворочает он верхушки ёлок, как тонко подсвистывают голые ветви осин.
Василиса Васильевна сказала, что на террасе прохладно, сидели в гостиной.
В последний раз я сюда заглядывал в конце лета. Дни стояли ясные, тёплые, всё вокруг было ярким, рыжим – где с прозеленью, а где и с позолотой.
Теперь мартовское солнце хоть время от времени и совалось ртутным пятаком в прорехи поредевших к концу дня туч, хоть и пронизывало бледными лучами геометрически-чёрную обрешётку яблоневых ветвей (на них трепался десяток-другой переживших зиму заскорузлых листьев), а всё же подоконников касалось призрачно-пятнистыми колыханиями, словно свет струился сквозь зацветшую воду.
Скоро стало смеркаться. Василиса Васильевна щёлкнула выключателем и по очереди задёрнула занавески на окнах, почти не дав люстрам времени полюбоваться своими ослепительными отражениями.
Даже сравнительно большие события можно вместить в десять или пятнадцать слов – правда, тогда они получаются тяжёлыми, как ящики, плотно набитые мануфактурой, – а потом вытягивать из каждого кисею бесконечных подробностей.
Вот и Василиса Васильевна с самого начала произнесла, выговорила со слезами те несколько фраз, что содержали суть дела, а я так же кратко ужаснулся и воскорбел.
Теперь мы сидели за чайным столом.
– Понимаете, Серёжа, он же привык, – говорила Василиса Васильевна тоном таким соболезнующим, будто не она, а я потерял любимого человека. – Он, вообще-то, очень осторожный был. Уж такой осторожный, такой осторожный!.. Бывало… Да что говорить!.. – Она не стала продолжать начатое, а только отмахнулась. – Несколько-то раз всё без сучка без задоринки. Он всё осторожничал с ним, небольшими проверял. Потом рискнул – сто двадцать отвалил. Я за голову схватилась, когда признался. А и со ста двадцатью нормально вышло: через неделю всю сумму вернул. Плюс, соответственно, двадцать процентов.
– Ничего себе.
– Так и это не всё! – воскликнула Василиса Васильевна. – Через неделю ещё сто шестьдесят пошло! Спешили!.. Он ведь тоже не на ровном месте всё это делал… какой-то брат у него в банке… Собрался уезжать этот брат, в Женеву, что ли, или куда там… Может, на время, а может, и совсем… После отъезда становилось невозможно. Вот они и… Всё спешили, – горестно повторила она. – Ну и вот. А потом…
Собственно, я знал, что потом, – прозвучало неоднократно. Но всё-таки каждый раз заново ошарашивало.
– Прямо заколдованный сделался. Что смог в деньги обернуть – всё собрал. Я говорю: Вася, одумайся!.. Куда там. Сколько-то на счетах было… что-то за драгоценности выручил. Радовался, что покупатели у него давно были, а то бы в такой спешке без ущерба не обошлось… За Кондрашовку залог получил… и тоже в яму!
– Ёлки-палки, – сказал я. – Это вы не говорили, про Кондрашовку-то. Кондрашовка заложена?
Она покивала, поджимая губы и, кажется, снова готовясь всплакнуть.
– Ну да, заложена… Он же в итоге девятьсот сорок тысяч зелёных наскрёб. Откуда бы такие деньги?
Слова «наскрёб» и «девятьсот сорок тысяч» плохо вязались друг с другом, но… Я подыскивал вопрос поаккуратнее.
Василиса Васильевна опередила:
– Лилианочка так и ахнула!
– Она не знала?
– Откуда!.. Вася же как с ума сошел: всё сам, всё он сам!.. Никого не слушал! Лилианку и не подумал в курс дела ввести. Она несмышлёная, что она понимает!.. Да и что она-то? Если б и сказал, что с того. Она бы, может, и поддержала.
Василиса Васильевна кинула на меня взгляд, в котором читалось сомнение: стоит ли со мной заводить разговор о Лилиане? Вроде как я тут тоже сторона страдательная. Вроде как не упаду ли я в обморок от сердечной боли.
Я поморщился: