инимал муж или отец. Те семьи, у которых были деньги в банке, потеряли их, когда доллар Конфедерации стал ничего не стоить, а те, кто считал рабов частью своего капитала, больше не могли этого делать. Федеральная оккупация не была столь благостной, как ее изображали многие северяне, и даже небольшие ограничения раздражали чувства южан, постоянно напоминая о поражении.
Вернувшись в Ричмонд после Аппоматтокса, Ли по привычке подарил пуговицу от мундира подругам своих дочерей, которые попросили ее на память; но после того как федеральный приказ запретил носить пуговицы Конфедерации, он перестал это делать, опасаясь, что у них могут возникнуть проблемы. Сам он счел необходимым узнать у федерального маршала-провокатора Ричмонда, требуется ли ему разрешение на выезд из города. Федеральный часовой у дверей дома 707 по Франклин-стрит стал казаться ему скорее вторжением, чем жестом защиты или уважения. Куллинг правильно описывает атмосферу в городе как "гнетущую".
Девочки Ли, конечно, жили лучше многих, возможно, даже лучше большинства, но военные годы были травмирующими и для них, а теперь их лишили друзей и всех удобств, которые еще мог предложить город, чтобы жить в доме, которого они никогда не видели, без определенного будущего. Да и не были они больше "девочками". Мэри Кьюстис, старшей, было тридцать, Агнес - двадцать четыре, Милдред - девятнадцать. Тот факт, что "его девочки" теперь были молодыми женщинами, не изменил ни взглядов Ли на их поведение, ни его убеждения, что они должны сидеть дома, помогать матери и составлять ему компанию до тех пор, пока, с его одобрения, они не выйдут замуж. Что касается "девочек", то от их внимания не могло ускользнуть, что там, куда они направлялись, "будет достаточное количество свежих овощей, но мало посетителей". Вряд ли они найдут в Дервенте, уединенном загородном коттедже, который миссис Кок предложила Ли, хоть одного подходящего молодого человека. Поэтому неудивительно, что не успела Мэри Кьюстис приехать туда, как отправилась в Стонтон, чтобы погостить у родственников.
Ли отправил своего старшего сына, Кэстиса, на поезде Traveller в Окленд, а сам с Мэри и тремя дочерьми поехал на пакетботе по реке Джеймс и каналу Канава, который тащила запряженная лошадь на буксире - медленное путешествие в те времена, когда люди привыкли к скорости железнодорожного поезда. Канал был любимой идеей молодого Джорджа Вашингтона: он должен был соединить реку Джеймс и реку Огайо и таким образом открыть то, что тогда было "Западом". Это был главный проект общественных работ в период его президентства, который все еще был далек от завершения. Он был прорыт за немалые деньги трудом рабов, а проезд по той части, которая была завершена, замедлялся из-за множества шлюзов на пути. Вашингтон оставил значительную часть своих акций в компании по строительству канала малоизвестному тогда колледжу в Лексингтоне, штат Вирджиния, в долине Шенандоа, под названием Liberty Hall Academy, который в благодарность за дар переименовал себя в Вашингтонский колледж.
Хотя путешествие на лодках по каналу иногда описывают как идиллическое, на самом деле оно не было таким. Постоянный стук копыт и фырканье тягловой лошади, частые шумные остановки, когда шлюзы трудолюбиво заполнялись, а затем открывались, мешали спать, а в каютах внизу было тесно и жарко (Мэри Коулинг описывает их как "крошечные" и "удушливые"). После вечерней трапезы задергивали занавес, чтобы разделить мужчин и женщин. То, что Ли, привыкший к спартанской жизни, предпочел спать на палубе, говорит о многом.
Пакет прибыл на пристань Пембертон вскоре после рассвета, и Ли встретили Кьюстис, ехавший верхом на Путешественнике, и один из сыновей миссис Кок, Эдмунд. Миссис Ли пришлось вынести с корабля и посадить в карету для короткой поездки в Окленд, где они должны были пробыть неделю, пока Дервент готовили к их приезду. В Окленде были все удобства виргинского особняка - рейдерские отряды федералов добрались до него, но не разграбили и не разгромили, и Ли заметно расслабился. В течение той недели произошел показательный инцидент. Когда Ли и семья Кок сидели за столом, дворецкий миссис Кок, бывший раб, вошел в столовую, "чтобы попрощаться, поскольку он уезжает, чтобы попытать счастья в качестве вольноотпущенника". Ли поднялся из-за стола и "сердечно" пожал ему руку, прервав трапезу, чтобы дать совет, и "попросил Небеса благословить его".
Не каждый южанин в те дни пожал бы руку чернокожему - Ли не раз вызывал удивленные взгляды окружающих, - и уж тем более не благословил бы отъезд человека, который всего несколько недель назад был собственностью хозяйки. В расовых отношениях, как и в других вопросах, Ли подавал пример теплоты, сочувствия, доброты и достоинства. Но это, надо отметить, не изменило его мнения о чернокожих. Всего за несколько недель до этого, навещая полковника Томаса Картера в Пампатике, он советовал своему кузену не полагаться в качестве рабочей силы на своих бывших рабов. "Я всегда замечал, - сказал ему Ли, - что где бы вы ни нашли негра, все вокруг него приходит в упадок, а где бы вы ни нашли белого человека, вы видите, что все вокруг него улучшается". Взгляд Ли на чернокожих всегда был одновременно благожелательным и скептическим. Ему не нравилось владеть рабами, как своими, так и тех, что миссис Ли унаследовала от отца, и он нарушил тогдашний закон Вирджинии, открыв для них школу. Следуя воле мистера Кэстиса, Ли эмансипировал их в 1862 году, но его мнение об их участии в политике осталось неизменным. Его последнее слово по этому вопросу прозвучало перед комитетом Конгресса восемь месяцев спустя: "Мое собственное мнение, - ответил он на вопрос под присягой, - заключается в том, что в настоящее время они не могут голосовать разумно, и что предоставление им избирательного права откроет дверь для большого количества демагогии и приведет к различным неудобствам. Что может показать будущее, насколько разумными они станут, какими глазами будут смотреть на интересы штата, в котором они проживают, я не могу сказать больше, чем вы".
До войны Ли выражал убеждение, что рабство - большее зло для рабовладельца, чем для раба, и что оно является "моральным и политическим злом". Он также считал, что рабство было частью Божьего процесса цивилизации негров и может быть прекращено только тогда, когда Бог решит положить этому конец. Это мнение было широко распространено на Юге до войны, и в разных формах оно сохранится вплоть до двадцатого века. Убеждение Ли в том, что выход чернокожих из рабства должен быть отдан в руки Бога, а не законодательно или силой навязан Югу, он исповедовал тихо, но твердо на протяжении всей своей жизни. Он не менял ее и не извинялся за нее, и его откровенность на эту тему перед комитетом Конгресса, по крайней мере, заслуживает искренности. Возможно, ключевой фразой в заявлении Ли перед комитетом является "в настоящее время". Он не приписывал чернокожим постоянную неполноценность, как многие на Юге, но допускал, что время (и Бог) могут изменить их положение так, как он не может предвидеть или предсказать. Все было или должно было быть, как он любил говорить, "в руках Божьих". По меркам многих конфедератов его взгляды были умеренными, и попытки северных конгрессменов вывести его на более глубокую дискуссию не увенчались успехом.
Важность этого заключается в том, что Ли все больше и больше превращался в безупречный, безупречный символ, в котором реальный человек быстро затмевался сверкающим мраморным изображением. Это произошло не по вине Ли: у него было слишком много скромности (и здравого смысла), чтобы взять на себя мантию совершенства. Мифический Ли южной истории со временем стал человеком, который никогда не совершал ошибок и не имел недостатков: не только идеальным джентльменом, но и идеальным воином. Таким образом, вина за Малверн-Хилл была переложена на Джексона; вина за Геттисберг была возложена на Лонгстрита, или, по крайней мере, на Лонгстрита, Стюарта и Юэлла; а неприязнь Ли к институту рабства получила большее распространение, чем его пессимизм по поводу будущего развития бывших рабов и освобожденных. То, что Ли был человеком, что он иногда совершал ошибки, даже серьезные, что его глубоко искренние взгляды на расу не соответствуют современным стандартам или даже стандартам некоторых просвещенных северян его собственного времени, не должно вызывать сомнений. Ли ничего не теряет от того, что его изображают слабохарактерным человеком. Его сильными сторонами были мужество, чувство долга, религиозная вера, военный гений, постоянное стремление поступать правильно, естественная и инстинктивная вежливость - он без колебаний пожимал руку чернокожему или преклонял колени в молитве - но он не стремился к святости; более того, эта идея показалась бы ему кощунственной, и он был бы потрясен тем, что после его смерти его возвели в разряд светских святых.
После недели комфортного проживания в доме миссис Кок - без сомнения, вскоре была найдена замена ушедшему дворецкому - Ли переехали в Дервент, небольшой четырехкомнатный "дом арендатора". Глубоко в лесу, это было одинокое место, разочаровавшее миссис Ли и девочек, которым оно показалось "тесным" и плохо обставленным. Как обычно, Ли был вынужден играть роль "болельщика", усердно работая "для поддержания семейного духа", и не обращая внимания на то, что его младшая дочь Милдред описывала как "мелкие испытания убогой службы, готовки, маркетинга - уродливый, убого построенный маленький дом с обычным окружением [и] провинциальным обществом". Для Ли было достаточно того, что он вернулся к своей семье после четырех лет жизни в палатке, что у него была возможность восстановить силы после постоянного стресса, связанного с высоким начальством, и что он иногда ездил на "Тревеллере" в ближайший магазин, где было достаточно свежих овощей; но ничто из этого не могло успокоить Агнес и Милдред, которые были сильно напуганы, когда Агнес заболела брюшным тифом. Затем, по еще одному счастливому совпадению, Мэри Кьюстис посетила вечеринку в Стонтоне, где пожаловалась, что "жители Юга предлагают моему отцу все, кроме работы, и это единственное, что он готов принять из их рук".