ных властей] у кузины Анны", добавив: "Я действительно боюсь, что вы можете принести ей больше вреда, чем пользы", опасаясь, что федеральные войска могут наказать Анну за то, что она приютила члена семьи Ли. Как обычно, Мэри осталась при своем мнении и не стала слушать. 23 мая она узнала, что 13 000 федеральных войск заняли Арлингтон, разбив палатки на лужайках и вырубив деревья вокруг особняка на дрова. Ее старший сын, Кьюстис, уволившийся из армии США и ожидавший назначения офицером в армию Конфедерации, присоединился к ней и Агнес в Равенсворте, очевидно, раздражая мать своим невозмутимым спокойствием. Мать не могла понять такого отношения, и она написала яростное письмо генерал-майору Чарльзу В. Сэнфорду, нью-йоркскому юристу и бизнесмену, который сейчас командовал оккупационными силами ополчения на Арлингтон-Хайтс: "Мне и в голову не приходило, - писала она, - что меня могут заставить судиться за разрешение войти в мой собственный дом и что такое безобразие, как его военная оккупация без участия меня и моих детей, вообще может быть совершено. . . . Я умоляю вас с вежливостью, приличествующей любой женщине, в которой не может отказать ни один храбрый солдат, позволить моему старому кучеру, которому я посылаю это письмо, получить свою одежду, передать несколько писем моему управляющему относительно фермы и т. д., дать моему рыночному служащему пропуск, чтобы он мог уехать и вернуться из Вашингтона, как обычно, где живет его семья". Далее она долго требовала разрешения для своего садовника Эфраима также посетить Вашингтон, чтобы "моему мальчику Билли" прислали его одежду, а ее горничные Селина и Марселина прислали ей некоторые "мелкие вещи", которые она не забыла упаковать. Сэнфорд был достаточно благоразумен, чтобы передать это письмо своему начальнику на другом берегу Потомака в Вашингтоне, бригадному генералу Ирвину Макдауэллу, который, возможно, не случайно вскоре станет первым генералом Союза, потерпевшим крупное поражение в Первой битве при Булл-Ран (или Первом Манассасе, как ее называли на Юге). Макдауэлл быстро отступил перед возмущенным натиском Мэри Ли и капитулировал с джентльменской вежливостью по всем пунктам.
Любая мысль о том, что этот жест умиротворит миссис Ли, была ошибочной. Ее способность гневаться намного превышала уровень комфорта ее мужа. Хозяйка Арлингтона, зависящая от щедрости своих многочисленных родственников, постоянно напоминала себе о том, чего ее лишил Союз. Все дома отныне казались ей временными пристанищами в ожидании восстановления Арлингтона, которое не состоялось при ее жизни. Она отказывалась видеть в этом мучительном паломничестве, как мягко предложил ей Ли, выражение "Божьей воли", а тем более доказательство того, что "мы не были достаточно благодарны за счастье, которое было нам доступно [в Арлингтоне], и наш небесный Отец счел нужным лишить нас того, что он нам дал". Как ни глубока и искренна была евангельская религиозная вера Мэри Ли, все это не утешило ее, и она по-прежнему была убеждена, что ее небесный Отец хочет, чтобы она вернулась в Арлингтон, даже когда она отправилась в Шантильи, дом ее родственников Стюартов, затем в Истерн-Вью, дом ее родственников Рэндолфов, а оттуда в Кинлох, дом Эдварда Тернера - последнее по предложению Ли, поскольку он знал, что северо-восточная Виргиния вскоре станет местом ожесточенных боев. Теперь семья Ли была рассеяна: Кэстис и Руни служили офицерами в армии Конфедерации; их брат Роб скоро присоединится к ним в качестве рядового в артиллерии; сам Ли постоянно находился в разъездах из Ричмонда во все места, находящиеся под его командованием; Милдред была в школе, а остальные девочки переезжали из дома в дом, к неудовольствию отца. "Я бы хотел, чтобы все они были в каком-нибудь тихом и безопасном месте", - писал он, вместо того чтобы наслаждаться бесконечными семейными праздниками, но у него не было ни малейшего представления о том, где такое место можно найти. Ирония истории заключается в том, что человек, которому предстояло стать главной фигурой в руководстве южан в Гражданской войне, стал одной из первых ее жертв: его имущество было захвачено, он и его семья остались без крова, земля, на которую он потратил столько времени и сил, чтобы сделать ее плодородной, теперь бесплодна и пуста, большие деревья, которые, как он думал, будут давать ему тень в старости, вырублены врагами для их печей.
Ли также знал, что война не скоро закончится. Вскоре после прибытия в Ричмонд он сказал Мэри Ли, что война может "продлиться десять лет". Он не скрывал своей уверенности в том, что война будет долгой, ожесточенной, "братоубийственной", но это было сообщение, которое не все хотели слышать. Шквал жалоб на Ли дошел до президента Джефферсона Дэвиса в Монтгомери, Алабама, тогда еще столице Конфедерации, с предупреждением, что Ли "слишком уныл" и что "его высказывания рассчитаны на то, чтобы одурманить наш народ". Некоторые даже обвиняли его в "предательстве". На Севере газеты предсказывали, что его имя будут "вспоминать с презрением", и клеймили его "предателем". Даже Мэри Чеснат сообщила в своем дневнике о таких высказываниях своих знакомых, как "В душе Роберт Э. Ли против нас - это я знаю"; и еще одно: "Генерал Ли будет повешен как предатель [дела Конфедерации]. . . . Он прокладывает путь позади них на случай отступления. Говорить об отступлении - это предательство, которое расстраивает солдат". Зажигатель сецессии Эдмунд Руффин, который был свидетелем повешения Джона Брауна и сделал один из первых выстрелов по форту Самтер, прибыл в Ричмонд, чтобы лично убедиться в том, что замышляет генерал Ли, и сообщил по телеграфу Джефферсону Дэвису: "ДЛЯ СПАСЕНИЯ НАШЕГО ДЕЛА СРОЧНО ПРИНИМАЙТЕ НА СЕБЯ ВОЕННОЕ КОМАНДОВАНИЕ". Никакое предложение не могло быть более вредным для Конфедерации. Ошибочное мнение о том, что президент Дэвис был военным гением или обладал даром командовать на поле боя, разделяли многие люди, включая самого Дэвиса, хотя, что интересно, не его вторая жена Варина. * Будучи военным министром, Дэвис признавал и вознаграждал выдающиеся качества Ли, поэтому он не был так тронут этими жалобами, как надеялись критики Ли. Действительно, когда они с Вариной прибыли в Ричмонд 20 мая, Дэвис, остановившийся в том же отеле, что и Ли, сразу же назначил его военным советником. Хотя 23 мая избиратели ратифицировали отделение Вирджинии, она оставалась независимой республикой до 17 июня, когда, наконец, официально присоединилась к Конфедерации. Присутствие президента и миссис Джефферсон Дэвис должно было ускорить принятие этого решения, и одним из способов обеспечить его принятие было удовлетворение гордости виргинцев путем размещения столицы Конфедерации в Ричмонде. Это была военная ошибка. Расстояние от Вашингтона (округ Колумбия) до Ричмонда (штат Вирджиния) составляет всего 106 миль. Символическое значение Ричмонда как столицы Конфедерации более или менее гарантировало, что там будут происходить великие сражения, что приведет к тому, что большая часть ограниченных сил Конфедерации окажется в северной Вирджинии, а войск никогда не будет достаточно для удержания значительной части Миссури, Кентукки и Теннесси. Выбор Ричмонда неизбежно означал, что "черный ход" Конфедерации на Западе был открыт для нападения.
Конечно, уязвимость Ричмонда была справедлива и для Вашингтона - президент Линкольн был не менее обеспокоен тем, что армия Конфедерации может взять Вашингтон, нанеся тем самым смертельный удар по Союзу в глазах всего мира, и по крайней мере три раза за время Гражданской войны это казалось возможным. Сосредоточение значительной части живой силы Конфедерации на узкой территории между двумя столицами стало крупной стратегической ошибкой, допущенной еще до начала боевых действий. Однако и для Ли это казалось естественным решением. Хотя вскоре после прибытия Дэвиса в Ричмонд войска Виргинии были объединены с войсками Конфедерации, что оставляло неопределенным положение и ранг Ли, они с Дэвисом согласились бы в важности Виргинии - даже когда война охватила половину континента, внимание Ли оставалось приковано к той части его родного штата, которую он знал и любил, и был полон решимости защищать любой ценой.
Не все, кто видел его, сразу же обращались в веру. Мэри Чеснат сначала была в экстазе от новости о том, что Ли стал "главнокомандующим в Виргинии", но позже решила, что ей больше нравится его брат Сидней Смит Ли, который ушел в отставку из ВМС США и теперь служил в военно-морском флоте Конфедерации: "Мне больше нравится Смит Ли, - писала она, - и его внешность мне тоже нравится. Я хорошо знаю Смита Ли. Может ли кто-нибудь сказать, что знает его брата? Сомневаюсь. Он выглядит таким холодным, спокойным и величественным".
Холодный, спокойный и величественный - именно таким Ли казался многим людям, но на самом деле это было одним из его достоинств. В Конфедерации было немало других лидеров, которые выглядели свирепо или были полны "страстного накала", по выражению У. Б. Йитса, но Ли возвышался над ними благодаря своему отказу потворствовать эмоциям других людей. Однажды, когда он возвращался с инспекционной поездки в Манассас-Джанкшен, критический пункт для обороны Вирджинии, а также для любого нападения на Вашингтон, чтобы встретиться с президентом и миссис Дэвис, поезд Ли ненадолго остановился в Орандж-Корт-Хаус, где собралась большая толпа и требовала услышать его речь, предвкушая изрядную дозу патриотического южного ораторства. Сначала Ли вообще отказался покидать свой вагон, а когда его все-таки уговорили выступить, он просто сказал аудитории, что "у него на уме гораздо более важные дела, чем произнесение речи". Это было правдой, но не совсем тем способом, который позволяет завоевать "сердца и умы"; кроме того, это нужно рассматривать в контексте середины девятнадцатого века, когда прослушивание речей было формой развлечения. Однако у Ли не было желания вдохновлять добрых жителей Орандж-Корт-Хауса. Его отец, несомненно, произнес бы речь в стиле "рваный стеб", а затем пробился бы сквозь толпу, пожимая руки, принимая тосты и целуя хорошеньких девушек, но главной целью Ли в жизни, осознанно или нет, было по возможности избежать всего того, что сделало Гарри Ли (Light-Horse Harry Lee) одним из самых популярных героев Американской революционной войны. Как и Вашингтон, Ли испытывал инстинктивную неприязнь к "толпе" или ко всему, что имело отношение к "демократии", которая для поколения отцов-основателей подразумевала правление толпы. Менее чем за год его аристократическая сдержанность, безупречная внешность, спокойное и собранное выражение лица и явное безразличие к опасности превратили его в своего рода полубога. Конфедерация не испытывала недостатка в популярных генералах: Стоунволл Джексон, с его свирепостью в бою и многочисленными эксцентриками, был одним; Дж. Э. Б. Стюарт, идеальный кавалерист, был другим; П. Г. Т. Борегар на какое-то время казался воплощением военной броскости, которой Ли не обладал и не нуждался; и многие люди (но не Джефферсон Дэвис) до 1862 года считали, что старый друг Ли Джозеф Э. Джонстон был лучшим генералом. Но после Семидневных сражений летом 1862 года Ли, непроницаемый и неразборчивый, был почитаем как никакой другой генерал, и оставался таковым до самой смерти и на протяжении 150 лет после нее.