ёмную одежду. Даже проигрыватель, не из дешёвых, поставила Хельга в её комнату, а к нему набор пластинок: классическая музыка от Баха до Орфа.
В гамбургских школах возобновились занятия, прерванные на три недели из-за аварии на АЭС. Хельга, преподавательница математики и химии, уходила утром и в полдень возвращалась домой. После обеда она часами сидела за письменным столом, готовилась к завтрашнему дню, писала письма или проверяла тетрадки. Много времени у неё уходило на поиск продуктов. Когда Янна-Берта попросила взять её с собой, та отказала: выведывать, выискивать, носиться туда-сюда и таскать тяжести — это ей пока ещё не по силам. Первым делом надо как следует отдохнуть.
Но отдых был недолгий. Хельга воспринимала свою ответственность очень серьёзно, бесконечно водила Янну-Берту по врачам — известным специалистам, подчёркивала она. После чего Янне-Берте пришлось проходить курс лечения, глотать лекарства и часами просиживать в клиниках. На все её вопросы доктора лишь пожимали плечами.
— У нас ведь нет почти никакого опыта в лечении лучевых заболеваний, — говорили они. — Вполне возможно, твои волосы снова отрастут. Но гарантировать этого мы не в состоянии.
Может быть, может не быть. Вечная неизвестность, которая так нервировала, так напрягала, так изматывала!
Много времени Янна-Берта проводила одна. Фримелей она избегала. Не знала, о чём с ними говорить. Между ними и Хельгой она ощущала нарастающее раздражение. Да она и сама его испытывала, прежде всего от безукоризненной Хельгиной самодисциплины, которой не желала подражать, и от высоких требований в том, что касалось образования, поведения и традиций. И Хельга так давила своей ответственностью!
Не прошло и недели, как Хельга заявила:
— Пора бы тебе снова в школу. А то столько пропустишь, что потом уже не нагнать.
Янна-Берта ужаснулась. Школа? Она о ней совсем забыла. И всё ещё чувствовала себя такой слабой и утомлённой. Даже ночи не приносили желанного отдыха, изводя её безумными и мрачными снами.
Но Хельга настаивала на посещении школы, и Фримели с ней соглашались. У Янны-Берты не было сил противиться. И Хельга записала её в ту школу, где преподавала сама.
Уже на следующее утро, с замирающим от страха сердцем, Янна-Берта отправилась на урок. Она оказалась не единственным новичком в классе. После возобновления занятий в него влились ещё трое беженцев. Практически в каждом классе было не менее двух новых учеников, большинство из которых потеряли своих близких. Таким образом, Янна-Берта не была исключением и, естественно, постаралась прибиться к группе эвакуированных.
В первый же день девочка из Бад-Брюкенау спросила её недовольно, если не сказать угрожающе:
— Чего это ты в таком виде красуешься?
Она показала на голый череп Янны-Берты.
— Мне что, стыдиться этого надо? — ощетинилась Янна-Берта.
— Стыдиться не надо, — ответила девочка. — Просто незачем свои проблемы выставлять всем напоказ.
Парень из Бамберга мрачно кивнул.
— Ты не одной себе вредишь, нам всем тоже, — добавила очень бледная девочка. — Надень хотя бы шапку, что ли! Мы ведь хибакуся, но не надо, чтобы это сразу же всякому было видно.
— Хибакуся? — удивилась Янна-Берта.
Она узнала, что так называли выживших после бомбардировки Хиросимы, а теперь — выживших после аварии в Графенрайнфельде.
— Я хибакуся, — сказала она своему отражению в зеркале и изучающе посмотрела на себя.
Даже без лысого черепа это было сразу видно — из-за её худобы и болезненности. На улице встречные старались обходить её стороной, впрочем, как и всех других, в ком подозревали лучевую болезнь. Эти свободные коридоры, открывавшиеся перед ней и перед всеми, кто посреди лета ходил в шапке или косынке! Эти бросаемые искоса любопытно-жалостливые взгляды!
Она быстро усвоила: никто над ней не насмехается, никто не ухмыляется злорадно, никто не кричит ей вслед гадости. Но также никто не хотел сидеть с ней рядом ни в школе, ни в автобусе. А Фримели рассказали о знакомых, которых в принудительном порядке пришлось вселять в квартиру, потому что её хозяйка наотрез отказывалась принимать эвакуированных.
— Им от нас становится не по себе, — объяснила девочка из Бад-Брюкенау. — Боятся, что мы их облучить можем. Наверное, так и есть.
Янна-Берта украдкой взглянула на корни её волос. На девочке явно был парик.
— Думаю, тут всё гораздо сложнее, — сказал парень из Бамберга. — После войны беженцев тоже не очень-то жаловали. Хотя они ничего не излучали. Моя бабушка из Силезии часто об этом рассказывала. Тому, кто спасся, видно, не очень приятно вечное напоминание, что другим повезло меньше. Что им без помощи не обойтись. И что они имеют право на помощь!
Вскоре Янна-Берта заметила, что в Гамбурге не всё так благополучно, как ей казалось в первые дни. По дороге в школу попадались длинные очереди перед продуктовыми магазинами. Это её удивляло. Однажды она поинтересовалась, за чем стоят.
— Сухое молоко из Штатов, — ответили ей.
— Принято хватать, когда попадается что-нибудь незаражённое, — объяснила ей тётя Фримель.
— Хватай, если денег хватит, — вставил дядя Фримель. — Сейчас все страны третьего мира, у кого есть хоть что-нибудь съедобное, ликуют. Последние крошки выгребут для нас. Не бесплатно, конечно!
— А наши крестьяне? — спросила Янна-Берта.
Дядя Фримель устало отмахнулся.
— Можешь забыть. Большинству пришлось забить свой скот. А мясо никто не выкупил. Молоко производят лишь у нас на севере да в приальпийском Альгое. Но оно противопоказано детям и молодым людям.
— Мы тоже его не пьем, — вставила тётя Фримель.
— Чернобыль показал, что такое молоко вообще никому нельзя продавать, — высказался дядя Фримель. — А крестьяне по-любому разорены.
— Ах, а мой славный огород, — тяжело вздохнула тётя Фримель, — даже вспоминать больно. Скоро вся Германия зарастёт сорняками.
По дороге в школу Янна-Берта замечала и многое другое. Она проходила мимо бывшего складского ангара и кинотеатра. Оба здания были заняты беженцами и эвакуированными. Школьный спортзал тоже служил пристанищем для беженцев. Между школьным двором и спортзалом соорудили дощатый забор. Янна-Берта порой наблюдала через его щели, как играют дети. Взрослые стояли, прислонясь к стене, или сидели на импровизированных скамейках на солнышке. Одеты они были кое-как. Одни дремали, прикрыв глаза, другие тупо смотрели перед собой. Многие выглядели больными и измождёнными. Виднелось лишь несколько лысых голов, почти сплошь мужчины. Некоторые женщины носили платки, многие ребята — шапки. И это в разгар лета! Дети-беженцы залезали на забор поглазеть на то, что творится на школьном дворе. А сторож гонял их оттуда.
— Как же они живут? — спросила Янна-Берта парня из Бамберга.
— Кормят из походной кухни, — сказал он, — одевает Красный Крест. Сразу после ЧП прошёл массовый сбор одежды. Текстильные фабрики тоже сделали пожертвования. Неходовой товар плюс то, что пылилось на складе. Как у них там с медицинским обеспечением, не знаю. Но мать-Германия, скорее всего, поможет чем может. На прочие расходы выдадут карманные деньги, временно, пока всё не образуется. Это мне рассказал один из четвёртого «В». Он там вместе с ними живёт. У него не было денег даже на спортивные штаны и кроссовки. Всем классом ему собирали.
Помолчав, он добавил:
— Сейчас в парламенте обсуждают вопрос об инвалидной пенсии для тех, кто совсем на мели.
В один из следующих дней Янна-Берта встретила на переменке Эльмара из их Фульдской школы. У него тоже был почти голый череп и серое лицо.
— Эльмар! — окликнула она радостно. Он обернулся. Его лицо просветлело. Они провели всю перемену вместе. Об остальных одноклассниках он тоже ничего не знал.
— Думаю, кое-кто концы отдал, — сказал он. — Большинство слишком поздно пустилось в бега. Эвакуацию надо было начинать гораздо раньше. Типично для наших политиков! Никто не способен взять на себя ответственность за непопулярные меры.
Эльмар… Он всегда знал, что можно было бы сделать лучше, и выражался по-взрослому.
— Мы сами тоже выехали, когда дороги намертво закупорились. Видите ли, отец всё никак не мог найти какие-то документы, а мать не хотела расстаться с барахлом. Теперь она лежит в больнице, ни жить не может, ни умереть. Мы с отцом приютились у родственников. Тошно. Бьём поклоны день и ночь — от благодарности. Но уж лучше так, чем обретаться в спортзале. С поклонами можно смириться. Заражённые только на то и годятся, чтобы получать милостыню да сочувствие. Мы — национальные инвалиды.
Когда раздался звонок на урок, он проводил её до класса. По дороге, среди гвалта и толчеи, он рассказал, что его отец порвал с церковной общиной.
— Раньше он каждое воскресное утро гонял меня к мессе, — сказал Эльмар. — Теперь обижается, что боженька ему этого не засчитал. Чувствует себя несправедливо обиженным. Лучше бы сердился на политиков, которых сам же и выбрал, или на самого себя!
Уже перед классной дверью он торопливо произнёс:
— После Графенрайнфельда я думал о многом, и об этом тоже. И пришёл к убеждению, что уравнение корректно, только если исключить его.
— Кого? — не поняла Янна-Берта.
— Кого же ещё? — сказал Эльмар и поднял указательный палец кверху.
Янна-Берта была обескуражена. Неужели это тот самый Эльмар, невозмутимый, насмешливо-покровительственный? А сама она тоже стала другой с тех пор, как они виделись последний раз?
Она теперь часами лежала на кровати. Почти всегда ощущала усталость. С большим трудом заставляла себя что-либо сделать. Обычно она являлась в школу без домашних заданий. После двух, от силы трёх уроков у неё начинала раскалываться голова. Придя домой, она с отвращением запихивала в себя какую-нибудь еду.
Потом валилась на кровать, предварительно защёлкнув дверь изнутри, чтобы никто не беспокоил.
— Честно говоря, могла бы немного и по хозяйству помочь, — заметила Хельга, и между её бровями снова появилась тонкая морщинка, обычно выражающая упрёк. — Мы ведь семья всё-таки, ты и я.