грести уверенней, Вадим, оглядываясь, направил ее к противоположному берегу. На дне лодки появилась лужица, размер которой, впрочем, оставлял надежду добраться до цели, черпака не было; торопясь и стирая ладони в мгновенно образовавшихся водяных пузырях, Вадим налег, сколько хватало сил, течение, показывавшее, что озеро было проточным, слегка снесло его; несколько минут спустя дно лодки ткнулось в отмель. Выбравшись из лодки и обувшись снова, Вадим, переводя дыхание, остановился, глядя вокруг. Свет прожекторов хуже доходил сюда, вольтовы дуги с сыплющимися искрами, напротив, были почти над головой, отмель оказалась шире, чем виделось с противоположного берега, до смутно видневшейся вдали бетонной арки портала было не меньше полукилометра. Нагрузившись своей поклажей снова, они пошли по влажному песку, сине-оранжевые всполохи из-под свода, где, видимо, грунтовыми водами постоянно коротило какой-то проложенный там силовой кабель, неритмично подсвечивали полутьму, слева вдали в высветах этих всполохов графически черным был виден вросший в песок покосившийся гусеничный экскаватор, какие-то другие плохо различимые рукотворные предметы мерцали дальше, по дуге отмели. Ощущение того, что он движется по территории какой-то оставленной на ночь огромной стройки, где силами и сердцами тысяч энтузиастов возводится какой-то советский промышленный гигант, овладело Вадимом, падающие сверху россыпи искр напоминали искры от сварки, словно там, в вышине, на арматурных лесах работали оставшиеся на ночную смену хмурые, но дружелюбные сварщики и веселые монтажницы. Песок под ногами перестал хлюпать, став более плотным, прожектора отдалились, мрак сгустился, разноцветные искры полыхали уже вдали, за спиной. Ночь, неповоротливая и тяжелая угольно-индустриальная ночь была вокруг, овеваемые ее влажным дыханием, они шли по песку; повернув голову вправо, Вадим вдруг различил во тьме какие-то неясные очертания; взяв правее, он подошел ближе – небольшой одноэтажный домик-времянка, похожий на вагончик, какие часто бывают на стройплощадках, виднелся впереди; пройдя с полсотни шагов, он разглядел его лучше – дощатый, чуть приподнятый на арматурном фундаменте, он чуть отсвечивал стеклами двух окон, ко входной фанерной двери вела узкая железная лесенка из трех ступенек. Приблизившись, Вадим удивленно замедлил шаг – в одном из окошек ему почудился электрический свет. Поколебавшись, он подошел и, поднявшись по лесенке, постучал в дверь. Подождав мгновенье, он открыл ее и вошел. Единственная комнатка, ящики с книгами, узкая кровать. Человек за грубым дощатым столом, склонившийся над разложенными старинными свитками, обернувшись, поднял глаза на Вадима и стоявшего у него за спиной Ратмира, спокойно и без удивления глядя на них. Встретившись с ним взглядом, в одно мгновение поняв и прочитав в этом взгляде что-то такое, что в тот же миг заставило ему поверить и душевно связало его с этим человеком, Вадим с невольной слабой усмешкой обессилено привалился плечом к стене.
– Ну, куда-то мы, во всяком случае, дошли.
Рассматривая их, с на мгновенье вспыхнувшим веселым огоньком в глазах человек, склонив голову, кивнул.
– Что ж, спорить с этим было бы опрометчиво. Если, конечно, не заниматься точным определением того, куда вы шли, что представляется весьма неясным, – на диггеров, во всяком случае, вы, по-моему, не похожи.
Опустошенный, Вадим опустился на стул.
– А куда вообще мы все идем? – с всеохватностью истощения произнес он. Он кивнул на свитки и книги, лежавшие на столе, и раскрытый ноутбук рядом. – Сдается мне, что либо эти документы, либо то, что вы сами пишете, призвано дать ответ именно на этот вопрос.
С улыбкой человек удивленно повел головой.
– Не каждый день ко мне врываются с такими глобальными вопросами. – Он улыбнулся. – Вы, наверно, действительно шли издалека, если доросли до них.
– Ну, так кому, как не вам, давать ответы на них.
Вадим взглянул на фанерные полки, прогнувшиеся под тяжестью спрессованных на них мрачно-тяжелых фолиантов.
– Вы ведь ученый, не так ли?
Человек покорно кивнул.
– Ученый. Но вынужден вас немного разочаровать – именно ученые и не занимаются глобальными вопросами и проблемами, ибо они лучше, чем кто-либо другой, знают, что это нельзя сделать строго научно – то есть абсолютно доказательно обосновав все формулируемые положения, гарантированно отказавшись от всех хотя бы частично умозрительных. Ученые занимаются небольшими, обособленными проблемами, применительно к которым есть возможность рассмотреть предмет со всех сторон строго научно, в комплексе его свойств и взаимосвязей, и затем описать его строго доказательно и однозначно, окончательно установив, таким образом, истину. А сочинения на глобальные темы – удел дилетантов.
Невольно проникаясь его тоном беседы, Вадим на мгновенье задумался.
– Ну почему же – есть же примеры глобальных открытий и разом создаваемых глобальных систем, к примеру, в физике – Ньютон, Эйнштейн…
Человек, вежливо дослушав, улыбнулся.
– Знаете, я мог бы ответить политкорректно – в том смысле, что да, раз в триста лет, когда оказывается накоплен огромный предварительный материал, является гений, который силой своей мысли упорядочивает его и спаивает единой глобальной идеей, поднимая знание на новый уровень и создавая принципиально новую систему представлений, ну и так далее. Но я не скажу вам даже этого, потому что ваш пример в принципе не верен. Вот вы говорите – прорыв в физике, Ньютон, Эйнштейн… – Он почти весело взглянул на Вадима. – Но ведь Ньютон и Эйнштейн не физики.
– В смысле? – Вадим удивленно взглянул на него.
– В самом прямом. Ньютон и Эйнштейн не физики. Ньютон и Эйнштейн – это натурфилософы, владеющие математическим аппаратом. Для них вся физика как наука была лишь частным случаем гораздо более общих философско-космогонических размышлений и проблем, которые их интересовали. Так что Ньютон и Эйнштейн тоже писали на частные темы – просто у гениев свой масштаб.
Оценив высказывание, Вадим удивленно крутанул головой.
– Любопытно, какой областью наук вы занимаетесь. Судя по свиткам на вашем столе, вряд ли вы математик или физик, – если не предположить, конечно, что вы изучаете какой-нибудь древнейший манускрипт, черпая идеи в гениально прозорливых догадках какого-нибудь Анаксагора.
Человек улыбнулся.
– Между прочим, напрасно вы с таким пренебрежением говорите об Античности. В плане науки и идей она отстоит от нас не так далеко, как кажется. Тот уровень науки и технологии, который имел место в момент расцвета Античности, человечество повторно достигло лишь к началу девятнадцатого века. Начало промышленной революции обычно связывают с изобретением парового двигателя, но хочу напомнить вам, что паровой двигатель был изобретен Героном Александрийским еще в первом веке, и только экономическая ситуация не сподвигнула его развивать это открытие дальше – кому нужны паровые машины, когда вокруг дармовая рабочая сила сотен тысяч и миллионов рабов. Вот прискорбный пример того, как политика тормозит развитие науки. Напомню вам, что вся научно-техническая революция – от первого парового котла до ядерных ракет – заняла всего полтора столетия – это означает, что если бы идеи Герона были подхвачены и нашли воплощение и развитие, то где-нибудь при императоре Каракалле человечество вышло бы в космос. Но, в общем-то, я не физик, конечно. Я историк. Но это, в конце концов, не так уж важно. – Он с улыбкой оглядел Вадима и Ратмира. – Вы, похоже, действительно шли издалека и устали. Чаю хотите?
Вадим с улыбкой качнул головой.
– Вы определенно – русский историк. Чаю хотим. Только перед этим небольшой вопрос – нет ли у вас воды – я имею в виду – и полотенца тоже? Смертельно хочется умыться.
Человек с удовольствием кивнул.
– Имеются, как они и должны быть у всякого уважающего себя русского историка. Не хочу вмешиваться в ваши сугубо личные сферы, но на площадке позади этого строения имеются душ, два крана и довольно большой кусок мыла.
– Да вы что? – Вадим, прижав руку к сердцу, просветленно взглянул на хозяина. – Не хочу быть навязчиво комплиментарным, но уровень вашего гостеприимства превышает наши самые смелые ожидания. Мы, честно говоря, шли по сильно пересеченной местности – по крайней мере, в отдельных местах, – и, признаюсь вам как русскому историку, в моей одежде и на мне самом масса песку. Думаю, мой коллега в ничуть не лучшем положении. Если вы не возражаете, мы действительно примем душ, пока закипает чай. Как вы понимаете, для человека, который лишен возможности это сделать, в личном плане наступает конец истории. Это надо обойти дом, верно?
– Совершенно верно, – человек кивнул. – Полотенца возьмите вон там, у кровати, у меня их как раз два, а я пока действительно что-нибудь приготовлю.
Поспешно взяв полотенца, выйдя и обойдя дом, они увидели в темноте контуры бака на крыше, рядом с ним было примонтировано что-то, напоминающее нагревательный агрегат. Лейка душа, как и обещал хозяин, виднелась высоко, у края крыши; скинув одежду, вывернув краны, Вадим с наслаждением смыл с себя песок, с еще большим наслаждением вымыв его из волос. Уступив место Ратмиру и возместив невозможность облачиться в чистую одежду тщательным выбиванием рубашки об угол дома, он оделся и, подождав, пока Ратмир закончит аналогичные процедуры, направился обратно в дом. Убрав со стола свитки и книги, хозяин уже расставил на нем чайник, три жестяные кружки с кусками сахара и заваркой и такую же жестяную тарелочку с печеньем. Подтащив два стула, они уселись у стола. Склонившись над столом, хозяин разлил чай по кружкам.
– Прошу прощения за скудный инвентарь, – сказал он. – Волею судьбы я удовлетворяю свои виталистические потребности исключительно из мобилизационных запасов, склад которых находится недалеко отсюда, а поскольку в случае ядерной войны или аналогичных неприятностей надежд на бьющуюся посуду, ввиду ее недолговечности, было немного, то в указанных запасах вся посуда исключительно металлическая. Также и рацион сводится исключительно к консервам и витаминам, которые предусмотрительно в него включили во избежание цинги. К моему величайшему сожалению, консервов предложить не могу, так как их израсходовал и как раз сегодня собирался сходить за очередным ящиком. Они как раз по сто банок, чего хватает примерно на три месяца. Ящик с печеньем, впрочем, еще на середине, так что его содержимым можно пользоваться, никак себя не ограничивая.