Они расстались возле ее квартиры, уговорившись, что она отложит отъезд на несколько дней и что на следующий вечер они встретятся перед рестораном «Морское око». Иван заснул одетый далеко за полночь и проснулся еще до рассвета. «Сегодня она уедет», — подумал он и осознал, что эта горькая и тяжелая мысль овладела всем его существом и что ночью он ощущал ее в себе как нечто постороннее. Он положил в чемодан два своих костюма, поверх них — стопку стихов и вышел. Его хозяева, как всегда во время сбора винограда, ночевали на винограднике, и он оставил им записку, что вернется примерно через неделю. Потом он запер дверь квартиры и бегом добежал до стоянки у мужской гимназии, где взял фаэтон до вокзала. Когда он туда приехал, Вева и ее подруга стояли возле второго вагона. Потом Вева зашла в вагон и показалась у окна. В кассе ему сказали, что поезд на Софию через Плевен отходит через пять минут, он купил билет, через восточный вход вышел на перрон и сел в последний вагон. Когда он добрался до ее вагона, поезд уже шел, и Вева собиралась зайти в купе. Увидев его, она как будто испугалась, смотрела на него и не знала, что сказать.
— Господи! Ты что… тоже едешь?
— Я провожу тебя докуда-нибудь, — сказал Иван, словно бы собрался проводить ее до соседней улицы. — И пожелаю тебе счастливого пути!
Выражение лица Вевы мгновенно изменилось, она грустно улыбнулась и сказала, что тронута его вниманием. Вчера она, мол, задержалась допоздна у подруги, а когда вернулась домой, застала телеграмму от сестры. Телеграмма сообщала о том, что мать при смерти. После этого она целую ночь не сомкнула глаз, а на рассвете собрала багаж и побежала к подруге предупредить ее о своем внезапном отъезде.
— Как хорошо, что ты пришел! — повторила она и погладила его руку. — Я начинаю верить в телепатию. Я как раз думала, вот бы Ванчо как-нибудь узнал, что я так внезапно еду, и пришел попрощаться! А ты тут как тут! Только знаешь, я очень устала. Я должна немножко отдохнуть, а потом мы поговорим.
Она вошла в купе и села к окну, где было свободное место. Откинув голову на спинку дивана, она закрыла глаза, а Иван Шибилев стал в коридоре так, чтобы видеть ее через дверное стекло…
В первые годы Николину казалось, что время застыло и не движется, потому что в поместье ничего не менялось. Времена года приходили и уходили, а с ними сев, уборка, молотьба. Деветаков все так же уезжал за границу на месяц-два, венгр время от времени приносил в гостиную госпожу Клару и она играла на рояле, по большим праздникам или летом наезжали гости. Даже объявление второй мировой войны не стало для Николина и остальных работников заметным событием, потому что вести о ней доносились до поместья слабым и неясным эхом. В сорок втором в селе мобилизовали нескольких запасных и послали на новые земли, часто стали пролетать самолеты в сторону Румынии, а оттуда в тихую погоду слышался далекий гул, но и это ничего не меняло в жизни поместья. Единственным значительным событием была внезапная смерть стряпухи тетки Райны. Вечером она здоровая ушла домой в село, а наутро ее муж пришел и сказал, что она померла. Николин был очень к ней привязан, и позже не раз думал, что с ее кончиной все в поместье стало рушиться. Осенью того же года Деветаков объявил, что продает половину своей земли. Эта продажа грянула, словно гром с ясного неба, и никто не знал, чем она вызвана. Кое-кто из работников говорил, что Деветаков залез в долги, которые не терпят отсрочки, другие утверждали, что он собирается надолго уехать за границу. Деветаков предложил сходную цену, и зажиточные крестьяне из окрестных сел раскупили землю. После распродажи он провел около двух недель в своем городском доме и вернулся с проектом новой сельской школы. Фундамент этой школы заложил еще его отец, когда Деветаков учился за границей, но смерть помешала ему закончить строительство. Завершив образование, молодой Деветаков решил достроить школу, но пока он овладел своим новым положением хозяина поместья, прошло несколько лет, а крестьяне тем временем мало-помалу растащили строительные материалы для своих нужд. Старое здание четырехклассной школы дышало на ладан, и школьная инспекция из-за этого не разрешала открыть в селе прогимназию. Крестьяне добровольно работали на стройке всю зиму и лето, и к осени новая школа с семью классами и двумя служебными помещениями была готова и оборудована всем необходимым.
Николин заметил, что во время распродажи земли и строительства школы его господин начал выпивать с покупателями и строителями. Раньше он никогда не видел, чтоб Деветаков пил, хотя и любил угощать своих гостей разнообразными напитками. Эти напитки, привезенные со всех концов страны и из-за границы, хранились в погребе под одним из амбаров. У старого Деветакова это было страстью — он коллекционировал алкогольные напитки и для этого устроил под землей специальный погреб, облицованный дубовыми панелями, со встроенными шкафами и отдушинами. Сам он не выносил алкоголя и едва ли выпил за всю жизнь бутылку вина, но любил принимать гостей и испытывал истинное удовольствие, когда удавалось поразить их незнакомыми напитками. Он хранил в тайне и свое хобби, и сам погреб, чтобы при случае иметь возможность играть роль волшебника: «Назови мне любой напиток, и через минуту он будет перед тобой!» Тайну своего хобби он доверил сыну, а тот, восприняв ее как отцовский завет, начал и сам коллекционировать наши и иностранные напитки и угощать гостей. С некоторого времени, однако, он тоже стал выпивать. Подавая ужин, Николин каждый раз видел на столе бутылку и начатый стакан. Николин ужинал, уходил по делам на кухню, и, когда возвращался за посудой, еда стояла перед его господином нетронутая или чуть начатая. Отпивая по глотку из стакана, он не отрывал глаз от книги, а Николин ворчал:
— Да ты ничего не съел, разве можно так?
— Я наелся, убирай!
— Наелся! Куснул разок — и наелся! Поел бы как следует, тогда б и хлебал это зелье! Его только понюхаешь — дух перехватывает.
За долгие годы совместной жизни Николин в какой-то степени преодолел свою застенчивость и иногда позволял себе по отношению к хозяину то грубоватое покровительство, которое служит у простых людей выражением их любви и нежной преданности. Хотя он был почти в два раза моложе хозяина, он невольно присваивал себе роль старшего, когда ему казалось, что Деветаков совершает необдуманные поступки, — как, например, когда он затеял продажу земли и строительство школы, стоившее ему многих забот и расходов. Мучила его и перемена, происшедшая с хозяином. Выпив стакан или два, Деветаков замыкался в себе, и в глазах его застывала тень какой-то теплой грусти и примирения. Эту тень Николин замечал и в прежние годы — она внезапно заволакивала взгляд Деветакова, даже когда он весело болтал с гостями и приятелями, когда читал или работал во дворе. Еще Николин приметил, что в таких случаях от него исходила какая-то тишина, которая смягчала все шумы вокруг и в то же время внушала смутную тревогу и беспокойство. Он улавливал это явление инстинктивно, как животные улавливают тревогу, когда природа затихает перед резкими изменениями в атмосфере, и поскольку не знал, как его определить и обозначить словом, то называл «этакая тишь». Бывало, они вдвоем с хозяином скакали на верховых лошадях от леса к поместью, или ехали в город, или сидели вместе за столом, и вдруг он чувствовал, хотя никак не мог бы этого объяснить, что от господина его исходит «этакая тишь» и его преображает. Николин знал, что теперь Деветаков выйдет из обычного своего состояния — или запрется в кабинете на несколько дней, а то и недель, или уедет в город, или предпримет что-то необычайное. В последний раз, после того как он продал землю и построил в селе школу, он внезапно, без обычных сборов в дорогу, велел Николину утром, еще до света, отвезти его на станцию и уехал за границу в одном пальто и с маленьким чемоданчиком в руке.
После смерти тетки Райны Деветаков передал Николину все права и обязанности по дому, которые принадлежали покойной. Как и она, Николин держал все взаперти, знал, что из вещей где лежит, встречал гостей и устраивал их на ночлег, закупал и распределял продукты для кухни. Новая стряпуха, одинокая, настрадавшаяся и озлобленная женщина, Добринка, до этой своей должности много лет проработала в городе прислугой. Как всякий люмпен, «повидавший мир» и осознавший какие-то свои права, Добринка, приехав в поместье, внесла и разожгла среди работников тот антагонизм, который существует, пусть в элементарной форме, и в самых немногочисленных социальных группах. После смерти старой стряпухи комната, где оставались ее вещи, еще долгое время стояла запертая, новой дали комнату в одной из пристроек, и этого оказалось достаточно, чтоб она возненавидела хозяина, а вместе с ним и Николина. Николин раздражал ее своим монашеским смирением, она считала, что он, прикрываясь лицемерным добродушием, наушничает хозяину. Когда родственники бывшей стряпухи забрали ее вещи и комната на первом этаже освободилась, Николин все же не посмел перевести туда Добринку без разрешения хозяина, и она еще больше озлобилась. Доносчиком считал Николина и дед Канё, который подозревал, что тот следит за ним и докладывает хозяину о его кражах. В свое время старый Деветаков, пожалев деда Канё, взял его надзирать за работниками, но тот оказался человеком никчемным, скандалистом и пьяницей и сам крал и разбазаривал больше других. Несмотря на это, Деветаков не выгнал его, а поручил попечению управляющего Халила-эфенди. Халил-эфенди был справедлив и строг, но и он не мог справиться с дедом Канё. Дед Канё, понимавший, что с турком шутки плохи, при нем был тише воды, ниже травы, но, как только выходил из-под наблюдения, тут же снова принимался за свое. Он уволакивал из поместья что мог, продавал крестьянам и по целым дням не вылезал из корчмы. С новой стряпухой они быстро спелись, и однажды он подучил ее отнести Николину еду наверх, в гостиную. В тот день у Николина был грипп, он лежал на кушетке, поел немного и снова лег. На следующий день повторилось то же самое, а на третий, когда он выздоровел и спустился в общую столовую, ехидный старик при виде его вскочил, поклонился ему и назвал господином Миялковым. На