м местом, где он мог выставить свои произведения на «суд общественности». Общественность состояла из двух десятков стариков и старух, которые по праздникам приходили в церковь послушать гнусавое чтение отца Энчо. Все они, состарившись в блаженном невежестве, на иконы и не смотрели, разве что когда крестились перед иконой божьей матери, но и она висела на иконостасе слишком высоко для их ослабевших глаз. Между тем Иван постепенно подменял старые иконы своими. Большая часть старых икон была делом рук некоего Петко, пришлого человека, тележного мастера. Они были грязно написаны, мрачны и даже зловещи и не имели никакой художественной ценности. Иван сохранил только пять настоящих старых икон, попавших сюда неведомыми путями. Их писал неизвестный талантливый мастер более ста лет назад, и они выделялись среди других как настоящие шедевры. Так Иван Шибилев стал, быть может, единственным художником в Болгарии, располагавшим для своих произведений постоянным выставочным залом, хотя никто, кроме него, все равно их не видел. Даже отец Энчо, по причине близорукости и невежества, на них не смотрел, но он был доволен, что пустые места на стенах церкви чем-то заполнены. Единственным компетентным посетителем оказался председатель сельсовета Стою Бараков, который распознал лица Стояка Кралева и представителя ОК Козарева в двух головах змея и тем самым обрек иконы на сожжение.
В церковь вошел незнакомый милиционер и предложил нам выйти, а когда мы вышли, то увидели Стояна Кралева и молодого Баракова в форме капитана милиции, которые разговаривали с группой молодежи. Михо Бараков, выйдя из фашистской тюрьмы, начал работать сначала в качестве помощника начальника, а затем в качестве начальника милиции в околийском центре, хотя ему было всего двадцать четыре года. Белолицый красавец с черными усиками, в новеньком мундире, начищенный с ног до головы, он внушал уважение и даже страх не только потому, что в таком возрасте занимал такую ответственную должность, но и потому еще, что именно в таком возрасте умел держаться как солидный мужчина, взвешивать каждое свое слово или жест и во всех случаях сохранять самообладание. Иван в глубине души не допускал, что Стоян Кралев сожжет иконы, как тот уже успел объявить. Он где-то читал, что в Советском Союзе закон строго наказывает похитителей икон, а этого не могли не знать в ОК партии. Стало быть, Стоян Кралев ни в коем случае не стал бы по собственному усмотрению посягать на иконы и, вероятно, собрал народ в церковный двор, чтобы показать те из них, которые рисовал Иван Шибилев, то есть чтобы разоблачить его как ренегата и таким образом оправдать его исключение из партии. Иван все еще надеялся на спасение икон, но, когда увидел Михо Баракова и милиционера, которого тот привел с собой, очень встревожился и шепнул мне:
— Ох, не к добру он явился!
Между тем со всех концов села продолжали подходить люди, появился под конец и отец Энчо. Сгорбленный старостью, он едва волочил ноги, останавливался, опираясь на палку, чтобы перевести дух, и тащился дальше. Выгоревшая на солнце камилавка сбилась на затылок, и оттуда торчала жидкая косица, за толстыми стеклами очков глаза казались уродливо большими и мутными. Первым делом он спросил о Стояне Кралеве и тут же подошел к нему. Народ замолчал, чтобы услышать, что он скажет:
— Я тебя, Стоянчо, — воскликнул отец Энчо, — в этой самой церкви и крестил, и венчал, и святым причастием причащал, когда ты мальчонкой был, а ты теперь божьи иконы хочешь пожечь.
Стоян Кралев смотрел на него с улыбкой, как смотрят на ребенка, который задает неуместные вопросы.
— Верно, батюшка, верно. Только это не божьи иконы, а мазня твоего приятеля Ивана Шибилева. Он и тебя там изобразил, и еще многих других из нашего села…
— Ага, значит, приходил, рассматривал! — нервно отозвался Иван, а Стоян Кралев продолжал громко, чтобы все его слышали:
— Раз они не святые, а наши грешные мужики, нечего им делать в церкви…
— Господь смотрит на нас сверху, чадо!
— Может, он и смотрит, а только мы вот смотрим наверх и видим один воздух. И ты ничего не видишь, а поклоны ему бьешь.
— Жив наш господь, жив! Если б он не был жив, и мы бы не были живы.
— Ты так говоришь, словно сегодня утром ходил к господу в гости, и он тебя кофием угощал.
— Господь никому не показывается. Се тайна всемирная…
— Дешевые у вас хитрости, батюшка. Господь, говорите, тайна. Не желает людям показываться, прячется от них, как же ты хочешь, чтоб они в него верили?
— Ты тоже коммунизма не видел, как же ты в него веришь?
Послышался смех, толпа зашумела.
— Ишь ты куда замахнулся! Коммунизм, батюшка, научно обоснован, а первая его фаза — социализм — уже построена в Советском Союзе. Туда многие ездили, видели, своей рукой пощупали, как говорится. А ваша вера на чем основана? Вам говорят: бог есть, и вы верите. Что может быть глупее этого — зажмуриться и верить во что-то, чего не можешь ни увидеть, ни услышать, ни понюхать? Все мы знаем народную поговорку «На бога надейся, да сам не плошай». Что хочет сказать народ этой поговоркой? Что на бога надеяться нечего, потому что его нет, а надеяться надо на себя. Простой народ сам, на собственном опыте, дошел до этой мысли, а вы, попы, задуриваете ему голову и сбиваете с толку. Столько несправедливостей, столько голода и болезней, столько человеческих трагедий на этом свете, а ваш всемогущий бог сидит наверху, скрестив руки, и в ус не дует. Верь в него после этого.
— Без веры — смерть, чадо! Придет день, и там, наверху…
— На тот свет намекаешь? — прервал его Стоян Кралев. — Когда кто-нибудь оттуда вернется и расскажет, что он там видел, тогда подумаем. Если там есть другая жизнь, мы покаемся господу, он нас простит и пустит в рай…
Отец Энчо хотел что-то сказать, но кто-то подхватил его под мышки и вынес из толпы. Это был его сын, мужик лет пятидесяти, сам не свой от неловкости за отца.
— Не обращай на него внимания, старый уж, сам не знает, что говорит! — сказал он Стояну Кралеву и потащил старика домой.
Краткий диспут со священником послужил Стояну Кралеву хорошим предисловием к антирелигиозной речи, которой требовал от него текущий момент. У него был многолетний опыт произнесения речей перед сельской аудиторией, он хорошо знал правила этого искусства, а также возможности своих слушателей. Говорил громко, отчетливо и вдохновенно, менял интонацию, умело пользовался паузами и жестами, употреблял к случаю народные словечки, приводил примеры, которые легко воспринимались и запоминались. Он обрушился на религию, сравнив ее, как все атеисты, с опиумом, с помощью которого буржуазная идеология усыпляет сознание народа. Убеждая слушателей в том, что бога нет, он использовал доводы полуграмотного священника, которые тот приводил, вероятно, не слишком их понимая. Опровергнуть и осмеять эти доводы было нетрудно, так как Стоян Кралев опирался на деревенский реализм. Он даже и не подозревал, что взялся за тему, старую и сложную, как мир, над которой бились до него сотни философов.
— Это все равно как если б нам сказали: поставьте кастрюлю на огонь и ждите, пока сварится похлебка, хотя вы не положили в кастрюлю ни мяса, ни овощей. Так и с религией: верьте в бога, хотя вы его не видите и не слышите!
Оказалось, что, пока Стоян Кралев говорил, иконы были выброшены в окно с другой стороны церкви и сложены у ограды, а рядом свалены сухие дрова. Люди рассматривали их с большим любопытством, узнавали знакомые лица и скоро начали спрашивать Стояна Кралева, зачем сжигать такие красивые картины. Он достал спички и поджег дрова, а Иван Шибилев бросился вперед, пробился сквозь толпу, схватил две иконы и крикнул:
— Варвары! Средневековые инквизиторы! Вас надо сжечь на костре, вас!..
Через некоторое время, когда мы встретились и заговорили об этом случае, Иван сказал мне, что никогда раньше не приходил в такое исступление.
— Сейчас я отдаю себе отчет, — говорил он, — что это и было их целью — вывести меня из себя, и я действительно был охвачен такой яростью, что мог натворить бог знает что. Я понимал, что меня решили принести в жертву, чтобы показать оппозиции, как они беспощадны и как они умеют, когда надо, не жалеть даже своих. Я понимал, что меня ждет после всего этого, и все-таки не мог сдержаться, кричал на Стояна Кралева и Михо Баракова, осыпал их оскорбительными эпитетами.
Две иконы, которые взял тогда Иван, были с ликами его матери и Моны. Милиционер догнал его, преградил дорогу и попытался их отнять, но Иван толкнул его в грудь и быстрым шагом направился к дому. Толпа молча следила за ним, пока он не скрылся за ближайшим домом, а Стоян Кралев, бледный и возбужденный, закричал:
— Товарищи, вы знаете, почему Иван Шибилев взбесился, когда мы взялись за иконы? Потому что это он их рисовал. Мы, товарищи, закладываем фундамент социализма, нашего светлого будущего, мучаемся, отказываем себе во всем, недосыпаем, недоедаем, а он завел дружбу с выжившим из ума попом и рисует ему для церкви иконы. Стал ли он только теперь жертвой религиозного заблуждения или мы годами носили за пазухой змею? Вы слышали, как он поносил и меня, и начальника народной милиции, видели, как он толкнул милиционера. Кто может позволить себе такую наглость на глазах у всего села, если не человек, который, хочет он этого или не хочет, льет воду на мельницу классового врага? И все из-за этой мазни…
Стоян Кралев взял несколько икон и бросил их в пламя. Запахло скипидаром и краской, сухое дерево затрещало и вспыхнуло. На одной из икон был нарисован Иисус с лицом его брата Илко. Лицо это, и без того истерзанное страданием, потемнело, покрылось кипящими каплями масла, съежилось и исчезло. Таким же образом исчез и Стою Бараков в облике Иуды с коротко подстриженными щетинистыми волосами, виновато прислушивающийся в конце стола к словам Иисуса; и Николин Миялков в облике Иоанна Крестителя; и тетушка Танка Джелебова в облике святой Мины, и еще с десяток наших мужиков и баб, старых и молодых, изображенных в ярких библейских одеяниях, с золотыми нимбами вокруг голов.