меня так же бескорыстно и беззаветно? Я должен судить о ней беспристрастно, говорил я себе, подавлять свои чувства и стараться увидеть ее истинное лицо. Она держалась со мной как со здоровым, ни в одном ее слове, взгляде или жесте я не улавливал сожаления или страха перед моей болезнью. Не любопытствовала она и относительно того, почему я ушел из дома, как мне живется у безносого и как я себя чувствую. Она не хотела, чтобы я так или иначе напоминал ей о своей болезни, и если я пытался это сделать, переводила разговор на другую тему. Такое поведение, быть может, диктовала ей любовь, а может, и какие-то иные мотивы. Молва могла укорить ее и наверняка уже укоряла за то, что она связалась с чахоточным, а она могла оправдываться тем, что не верит этому. Ее родители не мешали нашей связи и даже поощряли ее — при каждой встрече она передавала мне их приглашение. Почему они разрешали ей одной ездить ко мне в гости? Она была «ученая» и, вероятно, отвоевала себе право на известную независимость, и все же крестьянам — ее родителям, — вероятно, нелегко было преодолеть царившие тогда предрассудки. Многие из односельчан уже поддевали меня, — мол, «барышня Пашова сама к тебе бегает». А может, ее родители именно такую цель и преследовали — сделать наши отношения достоянием гласности и связать меня общественным мнением?
Как бы то ни было, я должен был порвать с Нушей или, по крайней мере, прекратить на время наши встречи, пока не выяснится ситуация с ее отцом. В противном случае я рисковал не только запятнать имя и всю деятельность брата, но и предать поруганию собственные принципы. Поэт сказал: «мир смотрит на нас», а я мог сказать о себе и о брате, что не только село, но и вся околия «смотрит на нас». Мы учили людей коммунистической нравственности, мы проповедывали, что коммунист должен отринуть все личное и отдать свои силы и чувства революции. А революция приближалась.
На третий день я вышел из комнаты и, пройдя садом, зашагал по дороге в Житницу. Я шел, чтобы сделать то самое, чего больше всего боялся мой брат. Я шел к Петру Пашову, чтобы выдать ему одну нашу тайну, сообщить, что коммунисты считают его предателем, и таким образом попытаться узнать правду у него самого. Мое сердце со страшной силой бунтовало против всех разумных доводов, якобы доказывающих его вину, и властно гнало меня вперед. Я сознавал, что, может быть, совершаю преступление, что я не должен доверять своему сердцу, что сердце — это слепая и непознаваемая сила, которая может подарить человеку высшее счастье, но может и низвергнуть его в ад. Но назад я не повернул. Любой ценой я должен был узнать, что́ представляет собой Петр Пашов и что́ — его сын Александр Пашов.
Я сделал лишь несколько шагов, и навстречу мне выскочила на велосипеде Нуша. Она так обрадовалась нашей встрече, что не заметила моего состояния и, сойдя с велосипеда, тут же принялась рассказывать мне свой сон. Ей снилось, что я в черной одежде спускаюсь вниз по склону и погружаюсь в какую-то красную бездну. Черный и красный цвета — к добру, меня ждет что-то хорошее, и она поспешила ко мне с этой вестью. Сердце мое замирало от радости, что я ее вижу, и в то же время я спрашивал себя, как она решилась приехать, если мы расстались несколько дней назад, не попрощавшись и не уговорившись о новой встрече. Слышала ли она, что говорил мне брат, и приехала несмотря на это, или она подумала, что он сообщает мне что-то секретное, связанное с нашей партийной работой? Так или иначе, в тот раз у нее были все основания обидеться, и любая «барышня» на ее месте дала бы понять, что ее самолюбие затронуто. Или ей было не до предрассудков?
Потому ли, что нам предстояло расстаться — временно или навсегда, но мне казалось, что никогда еще она не была так прелестна. На ней была ярко-синяя блузка в белый горошек и светлая юбка, коротко подстриженные волосы растрепались, как у озорного мальчишки, загорелое лицо светилось каким-то внутренним светом. Пока она рассказывала мне свой сон, я обдумывал, как отправить ее обратно, и сознавал, что это выше моих сил. Да, думал я, ее сон верно подсказал ей мое состояние — я действительно погрузился в «красную бездну» любви и изнемогаю там, оплакивая свое попранное достоинство. Если окажется, что она — подставное лицо и, как утверждает мой брат, пытается с помощью любовной игры спасти своего брата и отца от народного возмездия, то я буду заслуживать возмездия еще более тяжкого. Так что даже если она несознательно играет какую-то роль и искренне меня любит, мне надо порвать с ней связь, пока не выяснится положение ее отца. Несколько дней назад московское радио сообщило, что войска Третьего Украинского фронта окружили немецкие группировки в районе Ясс — Кишинева. Как бы ни развивались военные действия, самое позднее через месяц Советская Армия будет у нас, а за это время судьба Нушиного отца так или иначе определится. К тому же я решил тайно связаться с ним и сообщить ему, что его обвиняют в предательстве. Если он действительно предатель, он примет какие-то меры предосторожности, и это будет доказательством его вины.
Солнце уже заходило, и на село опускалась предвечерняя, усталая от жары и труда августовская тишина, настоянная на благоухании спелых плодов и обмолоченной соломы, вбирающая в себя ближние и дальние шумы. На дальнем конце села глухо рокотала молотилка, над дворами и садами плыло легкое, золотистое облако соломенной пыли, над трубами медленно и торжественно поднимался сначала густо-белый, а потом эфирно-голубой, точно из курительной трубки, дым, со стороны полей доносился стук телег, в густой, испепеленной зноем листве плодовых деревьев сварливо перекликались воробьи. И все это, и шумы, и запахи, сливалось в один утомленный вздох рабочего дня, который через час сядет к накрытому столу, а потом погрузится в короткий, глубокий и сладостный летний сон. Смежит ли сон и мои глаза, или я буду лежать в постели с книгой, или бродить до утра по саду и полю, как это уже бывало не раз в последние недели? Целыми ночами я обдумывал, как мне быть с Нушей и ее отцом, теперь пришло время действовать, а у меня не было ни смелости, ни желания что-либо предпринимать. Не будет ли это глумлением над собственным сердцем, над Нушиной невинностью и даже над природой, замершей в этот прекрасный миг созерцания, если я объявлю Нуше о разлуке, против которой бунтует все мое существо?
Может быть, все кончилось бы между нами тут же на дороге, если бы со стороны поля не показался Ананий. Он все еще стеснялся меня, а когда увидел Нушу, на миг остановил телегу, а потом свернул, чтобы въехать во двор через другие ворота. Я попросил Нушу поскорее зайти в дом, чтобы дать ему возможность спокойно заняться своим делом. До этого мы с Нушей встречались во дворе или в поле, и Нуша в первый раз входила в мою комнату. Убранство ее — если можно было говорить о каком-то убранстве, — было более чем скромным: на глиняном полу пестрый лоскутный половик, стол, несколько стульев, кровать и две длинные полки с книгами, сколоченные на скорую руку Ананием, когда я поселился у него.
— Как много у тебя книг! И у брата много, но не так, — сказала Нуша. Она разглядывала их, склонив голову набок, чтобы читать заголовки. — Ах, вот и «Анна Каренина»! Я еще несколько лет назад хотела прочесть, но Лекси сказал, что я до нее не доросла, и спрятал книгу. Дай мне почитать, пожалуйста. Я через несколько дней верну. Можно, я ее посмотрю?
— Конечно. Да ты лучше сядь.
Нуша взяла книгу, села к столу и стала ее перелистывать.
Настало время сказать ей о предстоящей разлуке.
— Нуша, позавчера я был в городе у врача, и он настаивает на том, чтобы я поехал в какой-нибудь горный санаторий. Иначе болезнь может осложниться, откроются новые каверны. Если же я не попаду в санаторий, все равно я должен жить в полном уединении, ни с кем не встречаться. Ты, наверное, знаешь, здешние сельчане, если кто заболеет туберкулезом, строят в лесу шалаш и живут там одни. Не исключено, что и мне придется перебраться в лес.
Словно подтверждая мои слова, спазм сжал мне грудь, я едва успел достать из кармана металлическую коробочку, повернулся к Нуше спиной и сплюнул мокроту. Когда после приступа кашля я пришел в себя и снова повернулся к Нуше, она стояла у стола и смотрела на меня неподвижным, блестящим взглядом. Загар на ее лице превратился в коричневатую бледность, рука замерла на книге. Вечер прохладными волнами вливался в окно вместе с угасающим нежным заревом заката, во дворе вдоль ограды оседали сизые клубы сумерек, предметы теряли очертания и цвета и сливались в темные пятна.
— Когда ты едешь? — спросила Нуша.
— Может быть, завтра или послезавтра.
— Уже собрался?
— Мне и собираться особенно нечего.
Нуша обошла стол, подошла ко мне, и я увидел, что она дрожит как в лихорадке, а глаза ее блестят еще более ярким, сухим блеском.
— И я поеду с тобой! — сказала она. — Попрошу комнату рядом с твоей и…
— Что ты, Нуша! Это невозможно.
— Разве ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Скажи мне, я прошу тебя, скажи! — Но она не давала мне ничего сказать, а сама говорила в каком-то исступлении. — Я сегодня же вечером скажу маме и отцу, что поеду с тобой в санаторий, тебе помогать. Они согласятся, непременно согласятся, они не станут меня удерживать. И денег дадут. Они добрые, они любят тебя и знают, что тебе нужно лечиться. И конечно же я должна быть рядом с тобой, помогать тебе, чтоб ты поправился как можно скорее. Я знаю, что ты выздоровеешь, но хочу быть ближе к тебе. Я не буду тебе докучать. Если ты не захочешь меня видеть, будешь оставлять мне в дверях записки и сообщать, что тебе нужно, а я таким образом буду все тебе приносить.
Говоря это, она все ближе придвигалась ко мне, а я отступал назад. Я видел, что она не в себе и не сознает, что делает, и отступал, выставляя руки вперед, чтобы ее не подпускать. Как всегда, я боялся ее заразить, но она схватила мои руки в свои и так крепко сжала их, что я ощутил силу ее пальцев, горячих и твердых, как клещи.