- Потерплю, - ответил Иванчиков.
- И Катерина ушла. В Липовку, на разъезд.
- Ушла все-таки, - пожалел Иванчиков. - Ну и пусть.
- Пойдемте в хату, - пригласила Ксения, - я вас покормлю.
Иванчиков поблагодарил и послушался. Встретила их старушка маленькая, сгорбленная, шустрая, с чистыми синими глазками.
- Здрасте, гостейка, здрасте, - засуетилась она вокруг Иванчикова. Метнулась к скамье, фартуком смахнула с нее пыль. - Садись, сынок, садись, только помоги мне стол придвинуть.
Иванчиков помог ей поставить стол теснее в угол, присел на скамью. Старушка тоже присела, на другую скамью, напротив, и принялась рассматривать гостя со свойственным ее возрасту любопытством. Оглядела с ног до головы и удовлетворенно помотала головой, должно быть, одобрила молодца, по душе ей пришелся. От такого повышенного к нему интереса Иванчиков даже растерялся: не мог взять в толк, чего это старая так уставилась на него.
- Бабка, поесть дай человеку, - попросила Ксения.
- Сейчас, сейчас дам, - поспешила к печи старушка и, доставая ухватом чугунок, добавила: - А хлопчик хороший, совестливый. Не брезгуй им, Ксенечка, не брезгуй.
- Бабка! - покраснела Ксения. - О чем ты?
- А о том, что он хороший. Ты же привела на смотрины, вот я и смотрю. И вижу: хороший. А ты красней, красней, невесте положено.
- Ну, бабка. - Ксения шмыгнула за дерюжку, висевшую перед полатями, и какое-то время оттуда не показывалась.
Бабка поставила на стол горшочек пшенной каши с салом, горлачик молока. Поклонилась, махнув головою чуть не до колен, и потрусила из хаты.
- Ну и бабка, - рассмеялся Иванчиков и позвал Ксению есть кашу.
- Не хочу, я поела, - ответила она, выходя из-за дерюжки.
Оба молчали, чувствовали себя скованно, неловко. И когда во дворе послышался чей-то мужской голос, Ксения обрадованно бросилась к окну, открыла его, высунулась.
- Этот хлопец из чека здесь? - спросил мужчина, и Иванчиков, выглянув в окно, узнал председателя.
- Здесь я, - ответил Иванчиков и вышел на крыльцо.
- Не пришли тые и не придут, - сказал председатель. - Говорят, в Крапивне девчонку ссильничали.
- Как ссильничали? Что вы несете? - не поверил Иванчиков.
- А так, как сильничают, - буркнул председатель.
- Что ж это такое, - совсем растерялся Иванчиков, пожал плечами, дернул шеей. - Может, вранье?
- Может, и вранье. Теперь всякого наслушаешься. А сюда не придут, и дожидаться нечего. Говорят, к чугунке торопились.
- К чугунке? А тут самый близкий полустанок Липовка?
- Липовка, - подтвердил председатель. - А они будто бы в Зарубичи пошли.
- В Зарубичи? Так надо скорее туда, надо там их встретить. - Иванчиков разводил руками, он еще не знал, что делать. Если поспешить на разъезд, то с кем и как? Да и сомнение брало: а может, и это ложные слухи, может, и на этот раз они ввели людей в заблуждение, объявив, что пойдут в Зарубичи?
Председатель, заметив растерянность Иванчикова, подсказал:
- До Зарубичей шесть верст. А поезд будет после обеда. Иди, успеешь.
И Иванчиков без раздумий согласился. В хату не возвращался, на завтрак махнул рукой. Оглянулся на Ксению с молчаливым вопросом. Та под его взглядом покраснела, а Иванчиков уже полыхал, особенно его уши, усыпанные веснушками.
- До Зарубичей сходим? - спросил он наконец тихо, словно извиняясь. А потом уже и в Березово, к тетке... Катерины же нет.
- Ладно, сходим, - ответила Ксения смущенно. Она поняла, что ее присутствие приятно Иванчикову, как и его присутствие - ей. - Это ведь недалеко от Березова.
И Ксения пошла с ним в Зарубичи.
Шли полем, когда увидели догонявшую их группу всадников.
- Ой, кто это? - перепугалась Ксения. - Бандиты?
Иванчиков тоже был испуган. Следил за всадниками настороженно, вытягивая шею, словно перед ним было какое-то препятствие, мешавшее их разглядеть. Если это действительно бандиты, то здесь от них и не уйти, и не отбиться. Иванчиков расстегнул кобуру и сдвинул ее вперед. Ксения, заметив этот его жест, еще больше перетрусила, спряталась за спину Иванчикова, вцепилась ему в плечи.
Всадники приближались, их было семеро, все с карабинами и шашками.
- Наши! - радостно вскрикнул Иванчиков, хотя никаких знаков, говоривших, что это красноармейцы, видеть еще не мог. - Мешков у них нет. Бандиты мешки возят с награбленным.
Всадники сбавили ход, а подъехав, остановились. Это в самом деле были бойцы с красными звездами на фуражках и кепках.
- Кто такие? - спросил ехавший впереди, должно быть, старший в группе, и, не дождавшись ответа, обернулся назад к молоденькому бойцу. - Савка, не этот?
- Нет, не этот, - ответил боец.
Иванчиков назвал себя, показал документы, спросил, кого они ищут.
- Двоих, с московским мандатом, - ответил старший. - Бандиты они. В Крапивне вот его сестру, - показал на Савку, - вдвоем изнасиловали. Фамилия одного Сорокин. Савка сам мандат смотрел.
У Савки дрожали веки, вот-вот заплачет, но закусил губу, пересилил себя.
- Так ты, значит, их видел? - спросил Иванчиков у Савки. - Где, в какой деревне?
- В Крапивне, - ответил за Савку старший.
- Вчера я был там и ничего такого не слышал, - не поверил Иванчиков.
- Они под вечер зашли в нашу хату, - со всхлипом сказал Савка. Сестра их накормила. А они ее... В лес пошли, в деревне не показывались.
- Говорят, в Зарубичи на разъезд подались, - выпрямился в седле старший. - Туда и мы подскочим. Ну если поймаем!..
- Послушайте, товарищ... Как вас?.. - забеспокоился Иванчиков.
- Отделенный Бобков.
- Товарищ Бобков, только без самосуда. Слышите? Задержите. Следствие надо провести. Следствие!
- Я им покажу следствие, - сказал Савка, не выдержал, заплакал, стал рукавом утирать слезы. - Я им... - и дернул поводья, вырвался со своим конем вперед. За ним помчалась вся группа.
- Меня там дождитесь! Меня! - кричал им вдогонку Иванчиков и некоторое время бежал следом. Потом остановился, обхватил руками голову. - Порубят, ей-богу, порубят. Савка зарубит.
14
Шилин проснулся внезапно, разбуженный кошмарным видением. Увидел во сне Сорокина, такого, с каким встретился последний раз: раненого, в крови. Сорокин сказал ему: "Ты не человек, ты Каин, гореть тебе в геенне огненной, и все тобою загубленные встанут быть судьями. И я встану, и тот председатель волостного Совета, которому ты сам надел на шею петлю. И Лидка встанет..." Сорокин говорил это с жалостливой, виноватой улыбкой, как бы прося прощения за жесткие слова. А он, Шилин, давай стрелять из нагана в его белое, обескровленное лицо. Выстрелов не слышал, они были беззвучны, лишь видел, как желтые вспышки вырывались из ствола. Сорокин не падал - все так же смотрел ему в глаза терпеливо-прощающим взглядом Христа. "Не стреляй, я же мертв, ты хочешь убить меня во второй раз, - говорил Сорокин. - Мертвые дважды не умирают". И Шилин, бессильный перед ним, бросил наган. "Вот и хорошо, - продолжал Сорокин, - иди теперь и покайся перед убитыми тобою и перед живыми, обиженными тобою. И перед Лидкой". И он пошел к Шилину широким уверенным шагом, долговязый, неуклюжий, с продолговатым, таким русским лицом, с выгоревшей на солнце гривкой, свисавшей на лоб, и протянул руку. А Шилин отступил в страхе. Так и длилось какое-то время: Сорокин наступал с протянутой вперед рукой, а Шилин пятился, пятился, пока не задел за что-то ногами и не полетел вниз, в черную бездну...
Он вскрикнул и проснулся.
Была еще ночь, но уже, похоже, перед самым рассветом. В этой холодной ночной немоте ни звука, в лесу зябкая сонная туманность. Только на востоке, над лесом, серело, и звезды там были блеклые, словно присыпанные пеплом. Шилин сел и под впечатлением увиденного во сне потряс головой, словно прогоняя кошмар и нахлынувшие с ним страхи. Было пусто и тоскливо на душе, он почувствовал себя последним динозавром, обреченным на вымирание.
Михальцевич спал крепко, ему, видимо, вообще не докучали сны, посапывал разинутым ртом. Шилин довольно долго смотрел на него с ревнивой завистью - он всегда спит крепко, можно сапоги стащить, и не заметит. Так и живет - без раздумий, без угрызений совести. Загорелое круглое лицо его смазанным пятном выделялось в сумраке на темном сене.
- Вставай, - толкнул Шилин Михальцевича. Но тот не вскочил, как это сделал бы на его месте Шилин, даже не проснулся, лишь перестал сопеть.
Шилин раздумал будить его, лежал, смотрел в небо, слушал тишину. Сон развеялся, желания снова уснуть не было. Было нервное возбуждение, порою тело сотрясала дрожь, как от холода. Мысли о том, что приснилось, он отгонял, отгонял и воспоминания об убитых им людях, о Сорокине, о девчонке Лидке - обо всем неприятном и тягостном, что его возбуждало и действовало на нервы. Почему-то упорно лезла в память сцена казни председателя волостного Совета. Он, Шилин, сам захотел исполнить свой же приговор. Подвели со связанными руками немолодого мужчину, недавнего солдата, к березе. Шилин забросил на сук веревку, сделал петлю, надел ее на шею председателю и неторопливо принялся тянуть за второй конец веревки. Она натянулась, петля захлестнула шею, но не настолько, чтобы отнять дыхание. Председатель смотрел ему в глаза с какой-то надеждой, он до последней секунды не верил, что его повесит этот штаб-ротмистр, которого все величали "вашим благородием" и к которому он сам так же обращался. "Да ты же только пугаешь, - говорили те доверчивые глаза. - Я же кровь за Россию на германском фронте проливал, четверо малышей у меня". Однако Шилин не пугал. Резко, что было сил дернул за веревку. Подбородок председателя задрался, раскрылся рот, глаза полезли на лоб; он что-то еще пытался сказать, но не смог...
Усилием воли Шилину удалось избавиться от этих воспоминаний. Однако успокоения не наступило, и терзания души не ослабли. А какое-то время спустя пришло ощущение, что за этим есть еще некая загадка, которую он никак не может разгадать. Она, эта загадка, все время как бы стучится в память, и он, еще больше нервничая, теперь уже осознанно силился понять, что же такое он должен вспомнить...