— Вы топчете мои угодья, — сказал шутливо. Я заметила, что воротник его рубашки потемнел от пота. Я вполне разделяла его юмор. Какие угодья — вокруг ничего не было. Но, судя по тому, как он аккуратно выставил столбы, можно было уверенно сказать, что однажды тут все будет чудесно.
— Мне кажется, ваш домик не совсем подходящий для этих мест, — кивнула я. Действительно, строение больше было бы уместно в городе, чем в саванне, — с крышей, покрытой тонкими деревянными планками вместо соломы и настоящим стеклом в окнах.
— Да, это все не похоже на поместье вашего отца, — сказал он, и я поняла, что он догадался, кто я такая и откуда приехала. Прикрыв глаза рукой от солнца, он украдкой рассматривал меня.
— Я познакомился с вашим отцом, когда служил в полку добровольцев из Мадраса. Оказался в госпитале.
— Вы были ранены? — удивилась я.
— Нет, банальная дизентерия, — ухмыльнулся он. — Весь полк болел ею. Многие умерли.
— О, это ужасно, — согласилась я.
— Да, верно. — Он кивнул. В его речи явно слышался легкий шотландский акцент. — Однажды мы отправились поохотиться в долину Ронгаи, — продолжил он. — Я помню, видел вас там. С вами был еще такой смазливый местный мальчишка. Вы оба неплохо стреляли из лука. Вы меня не помните? — Он снова улыбнулся.
Я внимательно посмотрела на него — квадратная, чуть выступающая вперед челюсть, сильный волевой подбородок, и при всем этом ярко-голубые глаза. Да, что-то знакомое показалось мне в его внешности.
— Извините, — я пожала плечами, — тут бывало много солдат.
— Вы выросли, — заметил он.
— Отец говорит, что я никогда не перестану расти, — отшутилась я. — Я уже его переросла.
Он опять заулыбался и продолжал смотреть на меня снизу вверх так, что я даже почувствовала неловкость. Он словно ожидал от меня, что я еще скажу или сделаю. А что, собственно? Мне было не так уж много известно о мужчинах и их жизни за пределами фермы. Ночью порой меня посещали смутные мечты о ласках, объятиях, и меня бросало в жар от этих мыслей, хотя я находилась одна в своей хижине.
— Что ж, буду рад увидеться с вами снова. — Он потянулся за мотком проволоки, не отрывая взгляда от моего лица.
— Удачи, — бросила я, разворачивая Пегаса. Я была счастлива наконец-то отделаться от этого типа, оставив его заниматься забором. Бодрой рысью мы с Пегасом направились домой, чувствуя, как поднимавшееся солнце все сильнее палит спину.
— Знаете, я сегодня встретила нашего нового соседа, — сообщила я за ужином отцу и Эмме, разделывая ножом отлично прожаренный кусок мяса газели Томсона.
— Первс, — догадался отец. — Он там неплохо поработал на своем участке.
— Это тот отставной капитан, о котором ты мне рассказывал, Чарльз? — поинтересовалась Эмма, подавшись вперед на другом конце стола. — Он вообще симпатичный малый. Я встретила его как-то в городе.
— Да, упорный малый, работает много, я так скажу, — подтвердил отец.
— А как он тебе показался, Берил? — поинтересовалась Эмма.
— Да, ничего, нормальный. — Я неопределенно пожала плечами.
— Я думаю, для тебя не будет ничего смертельного в том, чтобы отнестись к нему с вниманием, наладить связи, — продолжила она. — Тебе надо иметь свой круг. Много ли ты знаешь людей своего возраста?
— Моего возраста?! — изумилась я. — Да ему лет тридцать, не меньше.
— Жизнь на ферме быстро огрубляет и старит, — возразила Эмма. — Ты полагаешь, что будешь вечно юной и красивой? И у тебя будет множество шансов устроить свою жизнь? Увы, это не так.
— Но ей только шестнадцать, Эм, — вступился за меня отец. — У нее еще куча времени впереди.
— Ты так думаешь? — Она едва скрывала раздражение. — Мы вовсе не помогаем ей, позволяя сидеть здесь в полной изоляции. В школе у нее не заладилось — так это оттого, что она не старалась, да и пробыла там недолго. Она же дикарка. Она же не знает, как просто вести разговор с человеком.
— Что мы всё обсуждаем манеры и какую-то жизнь в обществе, когда у нас проблемы посерьезней. — Я с негодованием оттолкнула от себя тарелку.
— Однажды тебе самой захочется, чтобы мужчины обращали на тебя внимание, — настаивала Эмма, глядя на меня многозначительно. — Мы с отцом должны подготовить тебя к будущей жизни.
— Эмма полагает, тебе нужно устроить первый выход в свет, чтобы общество познакомилось с тобой, — объяснил отец, согревая в руке бокал с виски.
— Вы шутите? — изумилась я. — Выход куда?
— Берил, ты прекрасно знаешь, как и для чего это делается. Даже здесь, в этой глуши, ты должна была об этом слышать, — возразила Эмма. — Очень важно вращаться в обществе, обрести лоск, манеры. Тебе кажется, что все это не важно, но на самом деле это не так.
— Все мое общество, в котором я нуждаюсь, — здесь, — ответила я резко, имея в виду лошадей и дорогого Буллера.
— Берил, но это только один вечер, — уговаривал меня отец.
— И новое красивое платье, — добавила Эмма, нелепо полагая, что это может меня соблазнить.
— Мы уже договорились насчет гостиницы, — сообщил наконец отец и опустил голову. Я поняла — они все решили заранее и без меня.
Глава 10
Я удивилась — Найроби здорово изменился с тех пор, как я покинула школу и вернулась на ферму. С десяток тысяч человек расположилось здесь на захудалой обочине равнины Атхи — точно огромная стая неугомонных птиц уселась на насест. Повсюду магазинчики с поблескивающими на солнце медными крышами, кабачки, таверны, трактиры. А рядом — шумный, цветастый базар. Просто поражало, как быстро пустила здесь корни цивилизация. Сказать по правде, город возник случайно, в 1899 году, когда строили железную дорогу между Момбасой и озером Виктории. Небольшой палаточный бивак вначале сменили хижины работников, чей основной рацион составляли консервированные анчоусы. Они увеличили число станционных служащих вдвое. Затем стали появляться еще хижины и еще палатки. И когда наконец железная дорога заработала и поезда двинулись — город остался на месте. Тогда никто, собственно, не отдавал себе отчета, как на самом деле будет важна для Британской империи, да и для всего континента, железная дорога. Строить рельсовые пути было дорого, а содержать их еще дороже. Колониальным властям пришла в голову идея продавать участки земли вдоль дороги белым поселенцам — по бросовой цене, практически даром. Отставные военные вроде лорда Ди и моего отца получали такой надел как добавку к пенсии. Так население колонии постепенно увеличилось, люди приезжали, семьями и по одиночке. Они осваивали земли, строили фермы, а Найроби становился центром этой новой жизни, ее никогда не затихающим сердцем.
К 1919 году в городе на холме воздвигли Дом правительства с бальным залом. В Найроби был ипподром и три неплохих отеля. Чтобы добраться до города, надо было всего лишь сесть в поезд, правда, еще трястись в вагоне сто тринадцать миль среди бесконечного, покрытого пылью кустарника, потрескавшихся от солнца и покрытых выбоинами красноватых пролысин и поросших тростником болот. Целый день пришлось провести в железной коробке, называемой вагоном, — душной и раскачивающейся из стороны в сторону, — и вот я уже в нашем номере в отеле «Нью-Стенли», наряжена в платье цвета хорошенько взбитого яичного желтка. Спору нет, платье было хорошенькое. Эмма тщательно выбирала его и убеждала меня, что оно великолепно. Но я в нем чувствовала себя неуютно. Жесткий кружевной воротник казался мне слишком высоким для моей шеи, у меня немедленно образовалось раздражение, и все время хотелось чесаться. Кроме того, был еще венок из роз — торчащих в разные стороны желто-розовых бутонов, который давил на виски. Я прошлась по комнате и посмотрела на себя в зеркало, втайне надеясь, что я выгляжу прилично — лучше не надо.
— Как тебе? Только скажи правду.
Я повернулась к своей школьной подруге Дос. Она стояла за моей спиной в одной комбинации и вытаскивала шпильки из закрученной в пучок на затылке темной массы волос.
— Да ты хорошенькая, — ответила она. — Только перестань чесаться, а то подумают, что у тебя блохи.
Дос исправно посещала учебное заведение — теперь она училась в школе мисс Секкомб. Между нами, надо сказать, было мало общего. Она была очаровательная, темноволосая. Очень аккуратная, уютная и крохотная в своем голубом кружевном платье. Она умела завести разговор и наговорить любезностей, легко сходилась с людьми, вызывая их симпатию. Я же была высокая и тонкая, как жердь, на голову выше Дос даже без каблуков. И мне куда легче удавалось общаться с лошадьми и собаками, чем с людьми. Мы были полными противоположностями, и казалось, совсем не подходим друг другу. Но я обожала Дос и была рада, что она со мной.
Ровно в 10 часов вечера, как положено по глупой британской традиции, я взяла под руку отца, и мы спустились по лестнице в зал. Все детство я видела отца в запыленной одежде цвета хаки и в шлеме для верховой езды. Сейчас же он смотрелся безукоризненно, в смокинге и белоснежной рубашке с высоким воротником. Это напомнило мне, что когда-то в Англии мы вели совсем другую жизнь. Там, на моей родине, меня бы обязательно представили ко двору и я бы стояла в длинной очереди прелестных благородных молодых женщин в жемчужных ожерельях, перчатках до локтя, обмахивающихся веерами из перьев страуса, и дожидалась возможности сделать реверанс перед венценосной особой. Здесь же, в далекой колонии, где о присутствии Британской империи напоминали только флаг и изредка исполняемый гимн «Боже, храни короля», меня выставили напоказ в обычном городском отеле, заполненном фермерами, бывшими солдатами и заезжими потомками голландских переселенцев в Южной Африке. Все возбужденные и напомаженные по случаю. Оркестр из пяти участников сыграл первые аккорды композиции «Если бы ты была единственной девушкой на свете» из популярного мюзикла. Под эту музыку мы с отцом спустились в зал и начали танцевать.
— Берегись, я отдавлю тебе ноги, — шепотом предупредила я.
— Не волнуйся, — легко ответил он. — Я не убегу и не стану строить гримасы.