Солнце в нашей долине заходило рано — ровно в шесть часов наступала темнота. И точно в этаже время каждый вечер, невзирая ни на что, ни на какие обстоятельства или происшествия, Джок принимал душ и усаживался за барную стойку, чтобы отдать все свое внимание виски. Пока мы находились в Бомбее, я убеждала себя, что постоянные возлияния — это часть жизни его семьи, что-то неотъемлемое от их существования вроде противных галок на заборе или кисловатых тамариндов. «Вот когда мы вернемся назад, в Кению, — думала я, — он изменится, все это бросит». Но не тут-то было. Каждый вечер, как только убирали ужин со стола, Джок зажигал сигару и наливал себе стаканчик. Было что-то почти трогательное в его движениях — с какой нежностью он обращался с этим стаканом, поглаживал его, похлопывал, точно старого дружка. Было совершенно ясно, что благодаря этому «дружку» он попадает в приятное состояние, переносится… А вот куда? Нет, я и представления не имела, что у Джока в голове, о чем он думает. Работал он упорно. Настолько упорно и самоотверженно, что даже отцу за ним не угнаться. Но он был сам по себе — сосредоточен и углублен только в себя. Когда наши взгляды встречались, я словно натыкалась на занавес. Его взгляд ничего не выражал — здесь не было места для меня. И через этот заслон невозможно было пробиться. Нельзя сказать, что мой отец был эмоциональным человеком, он тоже был замкнут. «Возможно, — думала я, — все мужчины таковы, они — закрытая книга, которую невозможно прочесть». Но куда деваться мне? Я вынуждена была проводить с Джоком долгие вечера — в полном молчании, и это молчание убивало. А если я пыталась завести разговор, не дай бог, попросить его пить поменьше, тут же начиналась буря!
— Отвяжись, Берил! — кипятился он. — У тебя ведь все просто!
— Как это «просто»? — пробовала уточнить я.
Но он только отворачивался от меня, махнув рукой.
— Нет, ну если есть какие-то трудности… — Я пыталась выяснить, в чем дело, и аккуратно подбирала слова, чтобы он сразу не вздыбился.
— Да что ты знаешь об этом!
— Да, я не знаю. Не знаю…
Я намеренно делала паузы, давая ему возможность высказать, что накипело. Но видимо, у него не находилось достаточно решительности и нужных слов. Я тоже замолкала, не зная, как продолжить, что сказать дальше. Всей душой я желала, чтобы в этот момент рядом со мной оказалась леди Ди, которая придала бы мне уверенности в себе или что-то посоветовала. Дос тоже бы не помешала. Она бы подтолкнула меня под локоть и шепнула: «Ну, давай, давай, не молчи. Тебе надо разговорить его. Постарайся». Но никого из них не было, я была одна. Отчаявшись завести разговор с собственным супругом, я принималась ворошить угли в камине, или усаживалась с книгой в кресло, или просматривала расписание тренировок, прикидывая, чем заняться завтра. Я старалась с головой уйти в работу, надеясь, что это поможет заглушить сомнения и тревогу. А тревогу, даже раздражение, вызывал не только Джок. Все вокруг мне не нравилось. Мебель в доме, необходимость вести счета и готовить еду, неизменный поцелуй перед тем, как лечь спать. Я убеждала себя: такова семейная жизнь, сотни, тысячи людей делают то же самое каждый день. Почему мне все это противно, все это не по мне? Почему?
Нельзя сказать, что я не пыталась наладить наши отношения. Не раз ночью, в темноте, превозмогая скованность, я прижималась к Джоку, с нежностью гладя его плечи. Стараясь не смотреть на тени от москитной сетки, грузными чудовищами скользящие по стенам, я целовала его шею и пыталась прикоснуться к губам, осторожно гладя ногой по его ноге. Мне с трудом удавалось проникнуть языком за его сжатые зубы, и я чувствовала привкус виски на его языке. Язык был теплый и какой-то мягкий, точно размятая каша. Это внушало мне панику, но я не сдавалась — обхватив его тело, я старалась проникнуть глубже, целуя его. Он же лежал неподвижно, закрыв глаза, словно ничего не чувствовал. Я целовала его лицо, его глаза. Отдернув ночную рубашку, целовала густые волосы на груди и отважно спускалась ниже — живот, пупок. Мое дыхание щекотало пах, и я замечала, что член его шевелился, в нем вроде пробуждалось желание. Кожа покрывалась испариной, он даже пытался отвечать на мои ласки. Затаив дыхание, я садилась сверху, осторожно опускаясь на его член, даже помогая рукой. Мне казалось, еще немного, и все получится. Но… Слишком поздно. Не успевала я совершить ни одного движения, как замечала, что его член обмяк и все опять сорвалось. Наклонившись, я целовала его, чтобы как-то возбудить, но он отворачивался, отводил глаза. В конце концов, отчаявшись, я соскальзывала с него и укладывалась рядом, одернув рубашку. Я чувствовала себя униженной, просто сгорала от стыда. Я уверена, то же самое чувствовал и он, только не мог показать этого.
— Прости, я не совсем в порядке, Берил, — говорил он сбивчиво. — У меня так много проблем.
— Каких проблем? — спрашивала я недоуменно. — Скажи мне.
— Ты не поймешь, — отвечал он, отвернувшись кетене.
— Нет, Джок, я в самом деле хочу знать, — настаивала я.
— Управлять фермой — это большая нагрузка, Берил, ты должна понять, — отвечал он вяло. — Если у нас ничего не получится, если мы не будем успешны, это будет моя вина. — Он вздохнул. — Я отдаю последние силы.
— Но я тоже не сижу без дела, — возражала я, — Я стараюсь.
— Ну да. Мы делаем все, что можем, не правда ли? — Повернувшись, он быстро поцеловал меня сухими губами, царапнул и снова отвернулся к стене. — Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи…
Я же тщетно пыталась заснуть. Джок храпел рядом, закрывшись в собственном отдельном мирке. А я… Глядя на танцующие на стене тени, я, как никогда остро, ощущала желание вернуться домой, в Грин Хиллс, в мою хижину со старой мебелью, где все было знакомым до боли — даже тени были другими, родными, я узнавала каждую, как старого друга… Мне хотелось убежать из этого неуютного чужого дома, вернуться к себе, в прошлое, повернуть вспять время.
— Клянусь, я представления не имею, что делать с Джоком, — призналась я Дос, когда мы встретились с ней в городе спустя несколько месяцев после моего возвращения. Она была очень занята школьными делами, но я уговорила ее уделить мне несколько минут, чтобы выпить чаю с сэндвичами в Норфолке.
— Прежде я думала, что секс — это самая легкая часть семейной жизни.
— Не скажу, что я сильно разбираюсь в этом. Ты сама знаешь, мальчиков в школе мисс Секкомб нет. — Дос хихикнула. Те же, с которыми я знакомилась на танцах, щипались и лапали, но дальше это не шло.
— Мы с ним совершенно чужие и никак не можем сблизиться, вот что я имею в виду, — объяснила я. — С ним даже нельзя поговорить об этом, он не хочет. И мне кажется, это заботит только меня, его — нисколько.
— Но может быть, он не любит заниматься сексом? — Дос пожала плечами.
— А мне откуда знать? Он молчит.
Я смотрела, как Дос аккуратно снимает вилкой хлебные корочки, оставляя только мякоть с бледно-желтым маслом и ветчиной, и думала, какая же она счастливая, что ей не о чем волноваться, кроме экзаменов в школе.
— У тебя никогда не возникало желания, чтобы вернулось время, когда нам было по тринадцать? — спросила я.
— Нет, слава богу. — Дос скорчила гримасу. — А ты хотела бы этого? — удивилась она. И сама ответила: — Вряд ли.
— Все тогда было куда проще. — Я вздохнула. — Джок в два раза меня старше, он прошел войну. Он же должен отдавать себе отчет, брать на себя ответственность, инициативу. Разве нет? — Я снова вздохнула, чувствуя, как разочарование подкатывает к горлу горьким комком. — Это ведь делают мужчины, это их прерогатива.
— Я не эксперт. — Дос снова пожала печами. — И я совсем не знаю Джока.
— Послушай, приезжай, поживи у нас, — почти умоляла я. — Мне нужна хоть какая-то поддержка. Да и было бы весело. Как в былые времена.
— У меня экзамены, ты забыла? — Дос широко распахнула глаза. — А когда я сдам экзамены, я уезжаю в Дублин, к родственникам матери, и буду жить там целый год. Я же тебе говорила об этом.
— Нет, но ты не можешь уехать! — воскликнула я с отчаянием. — Ты мой единственный друг.
— Но, Бер, может, все не так плохо, а? И ты… — продолжить она не смогла. Взявшись за руки, мы вдруг обе разревелись.
В последующие месяцы я была занята тем, что следила за выступлениями отца на скачках. Хотя сама я уже не принимала участие в подготовке лошадей, я внимательно просматривала газеты и читала все отчеты. Отец выиграл Военно-морской и Военный кубки соревнования Майберг-Хидделл, а также престижнейший Восточно-Африканский «Золотой стандарт». Как он и предполагал, несколько очень выгодных покупателей с толстыми кошельками обратили внимание на его ферму, точно мухи слетелись на падаль. Новостные же колонки уже трубили о том, что Грин Хиллс лежит на лопатках, дела ее плохи. Никто уже не вспоминал, что отец был одним из первых поселенцев в наших землях, думать не думал о высочайшей репутации, которую он заработал тяжким трудом. Те же самые газеты, которые еще недавно восхваляли его за победы, теперь с удовольствием мусолили слухи о банкротстве. Редакторы наперебой обсуждали причины, а «Найроби Лидер» даже опубликовала язвительное стихотвореньице:
Взгляну на небо, и станет тепло,
Клаттербак, которому так везло,
Продает конюшни,
Выносит столы
И завершает свои труды.
Отец старался встречать все нападки с гордо поднятой головой — или, по крайней мере, делал вид, что его это не касается. Но я ощущала почти физическую боль в сердце, читая отвратительные статейки, в которых название «Грин Хиллс» полоскали, как грязное белье в луже сплетен. Мне хотелось крикнуть им всем: вспомните, какой она была, наша ферма! Ведь отец построил ее на голом месте, с нуля, он все создал своими руками! Мы счастливо прожили там не один год! Но никому не было дела. Шестнадцать лет ежедневного, упорного труда, следование самым высочайшим стандартам, все прошлые заслуги — ничто теперь не имело значения. Все болтали о банкротстве, и было ясно: это доставляет им удовольствие. Грин Хиллс превратилась в повод для дурных, язвительных шуток, в объект издевательства, а отец стал жалким неудачником, которого только и можно, что пожалеть. Никому и в голову не приходило протянуть руку помощи, поддержать. Это было страшно обидно и унизительно.