Процесс продажи занял еще несколько месяцев — долгих, мучительных, полных переживаний. Покупатели приезжали, долго торговались о цене повозок, вил, прочего инвентаря. Строения, казавшиеся неотъемлемой частью фермы, ее живые жилы, демонтировались и исчезали одно за другим — домик грумов, конюшни и, в конце концов, наш дом. Лошадей продали с ошеломительной скидкой — практически отдали даром. У меня просто все перевернулось внутри от такой несправедливости — ведь это были великолепные племенные лошади, какую ни возьми. Мы с Джоком забрали на ферму шестнадцать скакунов, самых лучших, самых знаменитых, в том числе, конечно же, Пегаса.
— Не вздумай продавать Кэма меньше чем за пятьсот фунтов, — твердил мне отец в день отъезда, когда я провожала его на поезд в Найроби, откуда он должен был ехать в Кейптаун. На вокзале чернокожие носильщики сгибались пополам, перенося огромные чемоданы, покрытые толстым слоем красной пыли, это был их с Эммой багаж. Один из них все время спотыкался, таща в руках огромный пожелтевший бивень слона, так что казалось, он с ним танцует. А Эмма суетилась вокруг, ежесекундно поправляя шляпку.
Многие годы Эмма бесконечно поучала меня, что надо делать, как себя вести. Сейчас ей нечего было мне сказать. Да и мне ей тоже. Казалось странным, что мы так долго противоборствовали с ней. В день отъезда она выглядела такой же растерянной, как и я. Садясь в вагон, она на несколько мгновений сжала мою руку, и я почувствовала, что она дрожит. Не оглядываясь, Эмма поднялась по трем покрытым сажей ступенькам и исчезла.
— Обязательно сообщи нам, если тебе что-то понадобится, — произнес отец. Я заметила, что он как-то непроизвольно хватался за края шляпы, словно она ему жала, и все поворачивал, поворачивал ее.
— Не волнуйся, со мной все будет в порядке! — пообещала я, хотя сама вовсе не была в этом уверена.
— В крайнем случае ты можешь устроиться тренером к кому-нибудь из владельцев конюшен, — наставлял отец, — хотя бы к Деламеру. У тебя хватит подготовки и навыков, больше того, у тебя есть нюх на выигрышную лошадь. Ты справишься.
— Ты думаешь, мне надо получить тренерскую лицензию? — спросила я. — А женщинам их дают?
— Вполне возможно, — ответил он. — Это не запрещается. Просто не было желающих.
— Я попытаюсь, — произнесла я не очень уверенно.
— Береги себя. И не бойся работы. Главное, упорно работать. — Его голос дрогнул против воли.
— Я постараюсь, папочка, — пообещала я.
Ни он, ни я не знали, как выразить то, что чувствовали в момент расставания. Я сказала, что буду скучать. А потом молча смотрела, как он поднимается в вагон, — он старался держаться прямо, не сутулиться. Мало ли кто увидит. Я чувствовала полное смятение. Я давно знала о том, что он уезжает, что нам придется расстаться. Но это было как будто далеко, не сейчас. И вот этот день настал. Я едва сдерживала слезы от отчаяния. Знал ли он, как сильно я его люблю? Как тяжело, невыносимо тяжело мне было потерять все, что мы с ним вместе создавали, что составляло нашу жизнь.
Носильщик в красной куртке протащил мимо меня огромный парусиновый чемодан, и я вдруг вспомнила, как давным-давно на таком же перроне, когда мне было четыре года, прощалась с матерью и братом. Я неотрывно смотрела на уходящий поезд, на черный дымок вдали, и мне казалось, мое сердце не вынесет разлуки. Дружба с Киби и его племенем помогла мне пережить потерю матери. Я приняла имя Лаквет и научилась жить в изменившемся мире. Это даже благотворно подействовало на меня — я выросла сильной, многому научилась. Куда подевалась та своевольная, непокорная девчонка, — мне казалось, ничего от нее не осталось во мне. Сколько новых трудностей мне предстоит выдержать, как я справлюсь с ними, пока отец будет вдалеке от меня. Когда он вернется и вернется ли вообще? На все эти вопросы я не имела никакого ответа. Черный от сажи паровоз скрипнул, готовый к отправке, и выдохнул сизое облако пара. Я вздрогнула, услышав его резкий гудок. Сердце болезненно сжалось — все. Вот и все, конец. Поезд медленно тронулся и стал отдаляться от станции. Отвернувшись, я медленно пошла прочь, внутри меня все дрожало.
Когда я вернулась в Нджоро, пошел дождь — впервые за целый год. Небо почернело, и сверху обрушился самый настоящий потоп. Казалось, он не прекратится никогда. Пять дюймов осадков выпало за два дня и, когда небо прояснилось, стало ясно, что засуха кончилась — земля покрылась ярким зеленым ковром. Разнообразные цветы распускались по всей долине. Воздух был насыщен ароматами раскрывшихся бутонов жасмина, кофе, терпким благоуханием эвкалипта и можжевельника. Кения спала, а дождь словно прошептал нам что-то и разбудил ее. Все, что казалось умершим, возродилось к жизни. Кроме нашей фермы Грин Хиллс, увы.
Глава 15
За все время, что я прожила в саванне, я практически ни разу серьезно не болела — ни малярией, ни другими опасными заболеваниями. Но после отъезда отца меня подкосил совсем другой недуг — отчаянная тоска. Я потеряла аппетит, практически не спала. Ничто меня не радовало, ничто не имело смысла. Джок же, напротив, словно возродился. Он суетился вокруг меня, засыпая меня рассказами о планах, о том, какое прекрасное будущее ждет нашу ферму и нас самих. На последних торгах он приобрел отцовскую мельницу, практически даром, и был несказанно рад этому. Я же ощущала почти физическую боль при мысли о том, что он планировал устроить наше процветание на костях отцовской фермы.
Единственным спасением, соломинкой, поддерживающей меня от падения в бездонную пропасть отчаяния, оставались лошади. Я занялась ими с удвоенным вниманием. Я приобрела точно такую же записную книжку в черном кожаном переплете, как была у отца, и тщательно фиксировала каждый день все, что происходило в конюшне. Упражнения, график кормления, зарплата грумов, оборудование и необходимые аксессуары, которые надо купить. В конюшне я организовала себе небольшую контору — наподобие той, что была у моего отца. Маленький стол, настольная лампа, на стене календарь с отмеченными на нем датами заездов. Каждое утро я вставала с первыми лучами солнца и совершала утреннюю прогулку верхом. Я пускала лошадь в галоп, надеясь, что меня это успокоит. Но ничего не помогало. Все настойчивее, точно пробудившийся в яйце птенец, в мою голову стучала мысль, зачем мне все это. Что я делаю? Чем занята? С этой мыслью я просыпалась, с ней засыпала, иногда в поту вскакивала ночью. Как покончить с этим несчастьем? Как освободиться?
Немало времени уходило и на препирательства с Джоком. Наши с ним цели категорически не совпадали. Чем упорнее я работала, тем он больше делал вид, что я занимаюсь чем-то, что к нему не имеет ни малейшего отношения. Он полагал, что я должна заниматься только тем, что интересно ему, желать того, чего желал он, а лучше бы вообще полностью отдать свою жизнь в его распоряжение. Иногда, перебрав виски, он включал фонограф, и до меня доносились первые аккорды мелодии «Если бы ты была единственной девушкой на свете». Джок купил пластинку в городе вскоре после того, как мы поженились. «Чтобы всегда помнить, как мы первый раз танцевали вместе», — немного слащаво объяснил он. Я не поверила ему и быстро убедилась, что была права. Он всегда заводил ее после нашей очередной стычки, чтобы дать мне понять, что я оказалась не такой, как он себе представлял, когда женился. Что ж, это была правда. Я была не такой. Но что я могла с этим поделать? Вот и в этот раз, услышав музыку, я встала с постели, накинула халат и решительно вышла в гостиную, где он сидел, потягивая виски и повторяя, с причмокиванием и невпопад, слова песни.
Сады Эдема созданы для двоих,
И там ничто не омрачило бы нашей радости,
Я говорил бы тебе восторженные слова,
Каждый день был бы наполнен радостью и смехом —
Если бы… Если бы ты была единственной на свете девушкой.
— Ты так намерен сидеть до утра? — спросила я резко. — Выключи немедленно и отправляйся в постель.
— Ты ведь любишь меня, Берил, а? — промямлил он неразборчиво.
— Ну конечно, — ответила я быстро, хотя это не соответствовало действительности. Как бы я ни старалась отыскать в Джоке достоинства, по сравнению с моим отцом и арапом Майной — моими идеалами — он смотрелся очень вяло. Конечно, он не был виноват, что он таков. Скорее виновата была я. Это я решила, что могу выйти замуж за незнакомца, и он каким-то магическим образом окажется тем, кто мне нужен. Как дом, в котором я жила прежде, мои клятвы Джоку и мои надежды на него исчезли. Я ошиблась в выборе, это стало очевидно.
— Выпей кофе и иди спать, — повторила я.
— Ты даже не пытаешься отрицать, — проговорил он. Песня закончилась, пластинка шипела под иглой. — Ты гораздо больше заботишься о собаке, чем обо мне, — добавил он жалостливо и, приподнявшись, поставил музыку сначала.
— Он умирает, Джок, — сказала я, и голос мой дрогнул. — Ему немного осталось.
Увы, это соответствовало истине. Мой старый друг Буллер совсем одряхлел. Это произошло как-то очень быстро, я даже не заметила. Он не только ничего не слышал, но и почти не видел, по большей части лежал, а если двигался, то так медленно и осторожно, словно стеклянный. Отец бы на моем месте пристрелил его, чтоб не мучился, но я не могла так поступить. Вместе с ним я терпеливо ждала, когда естественный ход событий возьмет свое. Частенько я, как в детстве, укладывалась рядом с ним, прижимая голову к его изуродованной голове, и разговаривала с ним, хотя знала — он меня не слышит. Я вспоминала, как мы гуляли вместе, каким он был смелым, надежным другом. И какой он смелый сейчас. Он понимал меня, я чувствовала это.
— Он умирает, — повторила я и вдруг подумала, что так и есть. Буллер на пороге смерти выказывал куда больше мужества, чем я в ужасной ситуации, в которую попала. Почти год я барахталась в тухлой тине, куда угодила из-за ненужной спешки, и боялась думать о будущем. Да и о прошлом боялась вспоминать. В этот момент, стоя в гостиной нашего дома, я вдруг отчетливо ощутила, что прошлое и будущее — вот они, рядом со мной. И тревожный колокольчик внутри меня прозвонил снова. Я знала точно, он не утихнет, он будет напоминать о себе, пока я не освобожусь от всего этого ужаса, как бы тяжел ни оказался этот путь. Но иного выхода больше не было.