Правда, как оказалось, Мэнсфилд был просто патологически привязан к матери. Мне было трудно осознать эту близость, да и как я могла — у меня не хватало опыта. Но он очень хотел, чтобы я ей понравилась. Он считал очень важным, чтобы мы поладили.
— Знаешь ли, у нее есть некоторые предрассудки насчет того, что ты из себя представляешь, — осторожно объяснял он.
— Что ты имеешь в виду?
— Африка есть Африка. Когда мы закончим наше путешествие и отправимся домой, мы сможем вести себя как нам заблагорассудится. Но мама и ее друзья… Они не очень современные люди.
Я полагала, он рассуждает о политике, пока не оказалась в руках Элизабет Арден. Мэнсфилд заказал для меня полный набор процедур по «приведению меня в порядок», как он выражался, и буквально втолкнул в дверь салона, не дожидаясь моих протестов. Сам же он отправился на Бонд-стрит и в Хэрродс, пока меня мазали, тыкали и подтягивали так, словно хотели вычистить всю изнанку жизни. Мне чуть не полностью вырвали брови, нарисовав их карандашом. Верхнюю губу и ноги обложили воском, а губы намазали таким ярко-красным цветом, что у меня зарябило в глазах.
— Как все это может нравиться твоей матушке? — удивлялась я, когда процедуры подходили к концу. Несмотря на то что на меня наложили тонны краски, я чувствовала себя точно голой. Мне хотелось закрыть лицо руками и не видеть себя.
— Это великолепно. Ты выглядишь очень изысканно, — восхищался он. — Ты просто покоришь ее, разве ты не понимаешь?
— Меня волнует… — Я запнулась. — Меня волнует не то, покорю я ее или нет. Меня беспокоит, почему все это имеет для нее такое значение? Весь этот театр.
— Все пройдет хорошо, — заверил он. — Вот увидишь.
Выйдя из салона Элизабет Арден, мы отправились в Свифтсден, где мать Мэнсфилда жила в особняке со вторым мужем, полковником О’Хиа. Он был на пятнадцать лет моложе супруги, оба брата Маркхэм недолюбливали его. Мне он показался полным, молчаливым увальнем. Тогда как миссис О’Хиа, — тоже полная и очень уверенная в себе особа, — обо всем имела свое мнение. Когда я попыталась пожать ей руку, она лишь едва коснулась моих пальцев.
— Очень приятно, — пробормотала она, хотя, судя по ее виду, особой радости она не испытывала. Затем она уселась в любимое кресло и начала читать мне лекцию о том, какие призы на выставках получили ее собаки. После первого чаепития я не могла избавиться от искушения представить себе, с каким бы видом приняла меня мать Мэнсфилда, заявись я к ней в таком виде, как когда-то постучалась в дверь Коки, — без пальто, руки посинели и потрескались от холода, ноги промокли насквозь. В Париже и в Милане Мэнсфилд водил меня к лучшим кутюрье. Теперь у меня хватало самой изысканной одежды. Шелковые чулки, меховые манто, украшенный бриллиантами браслет, который свободно скользил по руке, переливаясь, как когда-то очень давно стальной кара у Бишона Сингха. Мэнсфилд был очень щедр ко мне. Сначала я думала, что он покупает мне красивые и дорогие вещи только потому, что они красивы, но после того, как я прошла экзекуцию в салоне Элизабет Арден и оказалась в доме его мамочки, набитом дорогими вещами, я стала подозревать, что на самом деле каждый подарок предназначался для нее.
— Я полагаю, она едва ли поверит, что мне место в светском обществе, — сказала я ему, когда мы остались наедине в нашей комнате. Он сел на край шелкового покрывала, закрывающего постель, — оно сверкало, как отполированное зеркало. Я же стояла у туалетного столика, безжалостно вычесывая волосы гребнем с серебряной рукояткой.
— К чему вся эта суета? Мои несчастные брови больше никогда не станут такими, как прежде.
— Не сердись, дорогая. Это все скоро кончится. Мы снова наденем наши старые одежды и начнем прекрасную новую жизнь.
— Я чувствую себя как какая-то мошенница, самозванка.
— Но это же не так, верно? Наряды только оправа. Ты — сама элегантность.
— Ну а что, если бы я надела свои обычные брюки для верховой езды? И вела бы себя, как привыкла? Что бы было тогда? Она бы выкинула меня вон?
— Пожалуйста, будь терпеливой, Берил. Матушка не так современна, как ты.
Мне вовсе не хотелось ссориться, и я пообещала Мэнсфилду, что постараюсь. Но под конец нашего пребывания в Свифтсдене единственным способом нашего сносного сосуществования стало разделиться и как-нибудь пережить все это. Мэнсфилд сидел около матушки, а я перешла под опеку шофера. Меня вывозили в Лондон на долгие экскурсии, показывали все достопримечательности, как туристу: Лондонский мост, Вестминстерское аббатство, Биг-Бен. Я смотрела, как сменяются гвардейцы на посту перед Букингемским дворцом — одетые в красные мундиры часовые ходили взад-вперед строем, точно заведенные. В заключение я отправилась в кино, чтобы посмотреть фильм «Сражение на Сомме». Жужжащий проектор и выдуманная на экране жизнь лишь дополнили мое невеселое впечатление о Лондоне — электрические огни, электрические чайники, музыка из репродуктора на Оксфорд-стрит. Однако картины, показанные в фильме, ужаснули меня. Солдаты корчились от боли и страха в окопах. Я сразу вспомнила арапа Майну и очень надеялась, что его конец был не так ужасен. Я скучала по Руте. Мне очень хотелось, чтобы в этот момент он оказался рядом со мной в темном зале кинотеатра. Хотя я была уверена, что его сильно смутила бы вся эта обстановка вокруг.
Через несколько дней Мэнсфилд наконец-то оторвался от матушки и повез меня в Ньюмаркет, чтобы посмотреть на жеребца. Он полагал, что для успешного старта нашего предприятия нужна новая породистая кровь.
— Я бы хотел, чтобы мы стали равноправными партнерами, — сообщил он. — Мы возьмем участок земли, который тебе понравится, и приобретем лучших лошадей. Ты мне все покажешь. Я хочу всему научиться и принимать равное участие в серьезных решениях.
Услышав это, я испытала облегчение. Общая мечта о конской ферме объединяла нас с самого начала, но проживание в Свифтсдене под неусыпным оком его матушки вселило в меня сомнения. Ее мнение значило для него очень много. Его собственная воля совершенно затухала, едва она появлялась поблизости, было похоже, что она управляет им, как кукловод куклами, — дергает за веревочки, а куклы послушно качают тряпичными головками. Но, приехав в Ньюмаркет, он взял меня за руку, и мы пошли в конюшни. Было похоже, что он так же горячо желает начать новую жизнь в Кении, как я мечтаю вернуть Грин Хиллс. Он хотел стать самостоятельным, осваивать новые территории, имея меня в союзницах. До этого дня я была склонна доверять ему. Да и себе тоже.
Мессенджер Бой был высокого роста рыжий жеребец редкой чалой масти с соломенного цвета гривой и хвостом и явно горячим темпераментом. Пожалуй, это был самый большой жеребец из всех, каких я только видела. И один из самых красивых. Его мать Финелла выигрывала дерби и скачки с препятствиями. Он так и остался непобежденным и считался одним из самых знаменитых скаковых жеребцов в мире. Мы с Мэнсфилдом сразу же были очарованы этим великолепным животным. Однако его тренер Фред Дарлинг поведал нам историю, которая нас отрезвила.
— Это очень непростой экземпляр, — сказал Фред, — вы с ним намучаетесь. Не стану кривить душой.
Дело было в том, что жеребец уже однажды уложил Фреда в госпиталь. А незадолго до того убил грума — подловил его в конюшне и атаковал могучими копытами и зубами. Это было самое настоящее убийство. Если бы Мессенджер Бой был человеком, его бы казнили за преступление. Жеребца же отстранили от участия в скачках в Англии. Кения, конечно, могла бы стать для него вторым шансом.
— Его можно приручить? — поинтересовался Мэнсфилд.
— Трудно сказать. У меня это не вышло.
— Я хочу проехаться на нем, — сказала я, глядя на красноватые отблески солнца, которые отражались на тонких ноздрях животного — точно пламя играло внутри.
— Ты не боишься? — спросил Мэнсфилд, взяв меня за руку.
— Боюсь. Но мы не можем оставить его здесь, чтобы он всю оставшуюся жизнь провел привязанный на цепи, как собака.
Услышав историю Мессенджер Боя, я почему-то вспомнила о Пэдди. О том, как это трудно провести грань между миром природы и миром цивилизации, как трудно их объединить.
— В нем все еще сохраняется много хорошего, я уверена. Это легко заметить.
— Он сможет выиграть скачки?
Рука Мэнсфилда сжала мою. Я поняла, что рассказ смутил его.
— Если бы здесь был Рута, он бы сказал так: его ноги могучи, как ноги леопарда, а сердце подобно сердцу дикого зверя, — ответила я, стараясь развеять мрачную обстановку.
— Хорошо, сколько вы хотите за ноги леопарда? — спросил Мэнсфилд у Дарлинга, выписывая банковский чек.
Глава 47
Денис и Мэнсфилд прежде никогда не встречались. Мы приехали в Мбогани вскоре после того, как вернулись из Англии. Стоял сухой, солнечный день. Я с опаской думала о том, как Денис и Мэнсфилд отнесутся друг к другу. Мы привезли с собой в Кению новенький ярко-желтый, — вроде цветка, названного куриная слепота, — «роллс-ройс». На мне было платье от Ворта, а нитка жемчуга — от ювелирной компании «Эспрей». Мне очень хотелось, чтобы и Карен, и Денис — оба — увидели меня при полном параде. Я больше не была «деточкой» без угла и крыши над головой. Но когда мы приехали, единственный человек, который нас встретил, — мажордом Фарах, он поджидал нас у дома.
— Они отправились на прогулку, — сообщил он сочувственно. — В сторону Ламвии. К своим могилам.
— Не думай, они очень даже живы, — сказала я Мэнсфилду, заметив, что он бросил на меня удивленный взгляд. — Это такая излишняя романтичность.
— Неплохо. — Он кивнул. — Я люблю романтику.
Он открыл заднюю дверь автомобиля, и три собаки, с которыми мы путешествовали, выскочили на лужайку: борзая, очаровательный рыжий сеттер и молоденький палево-голубой дирхаунд, которого мы привезли в подарок Карен. Собаки визжали и прыгали, радостные, что наконец-то вырвались на свободу. Я же все время поглядывала в сторону холмов, задаваясь вопросом, увидят ли нас Карен и Денис, когда будут возвращаться.