— Конечно, — согласилась я. — Возможно, они вместе будут ходить на охоту. Мы оба помним, как… Я помню.
— Моран никогда не забывает, — ответил Рута.
— Вы — моя семья, Рута. Ты, Азиз и Кимару, конечно. Надеюсь, вы это знаете.
Глядя на меня глубокими черными глазами, он кивнул. Мне показалось, что если неотрывно смотреть в его глаза, то можно увидеть все наши счастливые детские годы, пронесшиеся как один прекрасный миг. В этот момент у меня вдруг появилась слабая надежда насчет будущего моего ребенка. Конечно, все будет трудно, но если Рута будет рядом, если он все время будет напоминать мне о том, кто я есть на самом деле, возможно, все сложится благополучно. Да, мне придется вытерпеть и Англию, и общество матушки Мэнсфилда без него. Но придет лето, и мы привезем ребенка в Кению. Мелела станет для моего сына таким же раем, как для меня Грин Хиллс. Если думать так, то все образуется.
— А что говорит твой отец? — спросил Рута.
— Он пока не знает.
— А, — протянул Рута, а затем повторил мне на суахили фразу, которой частенько дразнил прежде: «Все новое хорошо, даже если поначалу больно».
— Я знаю, — ответила я и ушла, оставив их спокойно обедать.
Глава 52
Разрешение от бремени — это старомодное выражение, одно из тех смешных слов, которые звучат значительнее, чем обыкновенные слова. Со мной это произошло в Свифтсдене в присутствии матушки Мэнсфилда, которая, с одной стороны, делала все, чтобы облегчить мою участь, а с другой — все превращала в ад. Да, я спала в великолепно убранной комнате. У меня была персональная горничная. Мне не надо было даже шевелить пальцем, чтобы налить чай, к примеру. Было совершенно очевидно — она готова окружить младенца всеми благами, которые, как она считала, пристойны для одного из Маркхэмов. Я же к Маркхэмам никакого отношения не имела, и она ясно дала мне это понять, не произнося ни слова.
Я поручила отцу и Руте заботиться о лошадях и покинула Кению одна, сев на пароход в Момбасе. Мэнсфилд присоединился ко мне в январе и уже не уезжал до рождения ребенка, состоявшегося 25 февраля 1929 года. День выдался настолько холодный, что трубы в родильном доме на Итон-сквер потрескивали и, казалось, вот-вот разорвутся. Окна покрыл иней, словно заслонив весь остальной мир и не оставляя мне ничего иного, как сосредоточиться на мутных липких выделениях, которые выходили из меня, когда я тужилась. Мне давали веселящий газ для стимуляции и какие-то успокоительные. От того и другого меня трясло, и мне казалось, что меня просто разорвет на части. Удушающие схватки наваливались на меня с периодичностью, которую я не могла контролировать. Колени тряслись, руки дрожали и непроизвольно сжимали влажные простыни. Спустя час мучений с последним, болезненным нажимом Джервис наконец-то вывалился из моего тела. Мне очень хотелось взглянуть на него, но удалось различить только сморщенное личико и узкую грудку, покрытую кровью, а затем врачи унесли его от меня. От обилия лекарств, влитых в меня, у меня кружилась голова. Меня шатало. Я не имела представления, что произошло, медсестры заставляли меня лежать спокойно.
Никто не считал нужным что-нибудь сказать мне — почему ребенка унесли, был ли он жив вообще. Я пыталась вырваться от удерживающих меня нянек и даже ударила одну, после чего меня заставили выпить успокоительное. Когда я пришла в себя, в палате я увидела Мэнсфилда. Он выглядел бледным и измученным. С ребенком не все в порядке, начал он осторожно объяснять мне. Он очень маленький, это опасно, кроме того, у него отсутствуют органы, которые должны быть, — не сформировались прямая кишка и задний проход.
— Что-что? — Я чувствовала тяжесть в голове и с трудом понимала, что он говорил. — Как это?
Врачи говорят, такое случается. — Он резко прикусил нижнюю губу, я заметила, как появился бледно-голубой синяк. — А что, если это из-за того, что ты ездила верхом, Берил?
— Такое может быть? Ты так думаешь?
— Мама уверена, что это могло только навредить.
— О… — Мой уставший мозг с трудом осознавал его речь. — А что-то можно сделать?
— Только хирургическим способом. Если бы он был достаточно сильным, можно было бы провести операцию. Но он очень маленький, у него нет никаких сил. У него затруднено дыхание. Врачи говорят, надо готовиться к худшему.
Маркхэм ушел. Я натянула на себя все простыни и одеяла, какие лежали на постели, но не могла согреться — меня бил озноб. Наш сын может умереть. Сама эта мысль потрясла меня, я растерялась и чувствовала себя беспомощной.
В дни моего детства, когда я называла себя Лаквет, мне пришлось присутствовать при рождении неполноценного младенца в деревне, где жил Киби. Вместо одной из ног у него был маленький обрубок, кожа была розовая и воспаленная, покрытая язвочками. Никто не скрывал эту трагедию от меня и Киби. Выживет ребенок или нет — все во власти богов, так считали в деревне Киби. В ту ночь мать выставила его в корзине за дверь хижины и легла спать, как и все остальные члены племени. Она не откликалась на его крики. Смысл состоял в том, что если его не растопчут быки, ребенок будет жить. Но в ту ночь в деревню пожаловал хищник — леопард или гиена — и схватил малыша. Это тоже расценили как волю богов, конечно.
Переживет ли Джервис операцию? Переживет ли он вообще первую ночь в жизни? Захочет ли какой-то неведомый бог наказать меня, забрав его, или все, что происходит с нами на земле, случается просто по слепому стечению обстоятельств, без всякого плана или причины? Я никогда не была религиозной и не знала ни одной молитвы. Я не знала, как противостоять злодейке-судьбе. Так что все, что мне оставалось, — это шептать себе под старую африканскую песню, собрав все мужество, которое еще осталось, и лелеять жалкую надежду. «Кали кома симба сиси… аскари йоти ни удари». «Разъяренные, как львы, все воины полны отваги».
Глава 53
К всеобщему удивлению, Джервис пережил первые самые опасные дни после рождения. Врачи пристроили что-то вроде мешка к его животику и кормили его через нос, используя тоненькие трубочки. Он набрал унцию веса, но затем потерял две. Его поразила желтуха, и они положили его под яркие лампы. Нас почти не допускали к нему, чтобы избежать опасности заражения. Так что я видела сына только два раза, пока выздоравливала, и оба раза, взглянув на него, чувствовала боль в сердце. Он был такой беззащитный и уязвимый — точно птичка с подстреленным крылом.
За день до операции Мэнсфилд пришел ко мне в палату — он выглядел бледным и подавленным.
— Я знаю, рано еще говорить об этом, но если все пройдет хорошо, я хочу, чтобы Джервис поехал долечиваться в Свифтсден. Мама обеспечит ему весь необходимый уход.
— Конечно. Если врачи позволят.
Что касается меня, я ненавидела Свифтсден, но в первую очередь надо было думать о Джервисе.
— А что ты будешь делать? — неожиданно спросил он. — Когда выпишешься из госпиталя.
— А что ты имеешь в виду? Я буду там, где Джервис, это очевидно.
— Я полагаю, ты бы хотела отправиться домой.
— Ну, когда-нибудь, да. Когда мы сможем поехать все вместе. А о чем это ты, Мэнсфилд?
Он повернулся, отошел к окну. Некоторое время молча расхаживал перед ним, меряя шагами темный дощатый пол. Погода по-прежнему стояла ужасная, стекла все так же были подернуты болотного цвета льдом, и пробивавшийся свет придавал липу Мэнсфилда сероватый могильный оттенок. Теперь, после приезда в Англию, я словно взглянула на него другими глазами. Не то чтобы он стал как-то более блеклым и трусливым — это тоже, конечно. Но мне показалось, он вдруг провалился назад в детство, снова превратившись в немощного подростка, который большую часть времени проводил в постели и учил наизусть названия цветов на латыни.
— Я не уверен, что вернусь в Кению, — произнес он. — Становится все более ясно, насколько мы… насколько мы разные. Это была большая глупость с моей стороны…
— Глупость жениться на мне? Почему ты говоришь об этом сейчас? Мы вместе построили нашу жизнь. Ты хочешь все это разрушить? Все бросить?
— Мне нужен был новый шанс в жизни, и я получил его. Но сейчас я думаю, я всего лишь играл роль. Или… ты играла роль.
Комната пошатнулась у меня перед глазами.
— Я не понимаю. Наша ферма — это вся моя жизнь. Теперь у нас есть Джервис. Он связывает нас обоих.
— Я знаю это, — сказал он устало. Потом он пошел поговорить с врачами. Но все, что мы сказали друг другу, и все, что не сказали, так и повисло в комнате, точно холодный, ядовитый туман.
Признаться, я не понимала, в чем дело. Да, конечно, мы с Мэнсфилдом порой резко не сходились во мнениях и про нас не скажешь, что мы были идеальной парой. Но мы стремились к одним и тем же целям, мы были друзьями, соратниками. Однако очевидно, что вся любовь растаяла так же быстро, как снег под весенним солнцем. Здесь, в Англии, стояла совсем другая погода — в широком смысле слова.
Пока я переживала разговор с Мэнсфилдом, в коридоре послышались шаги. Я подумала, что это Мэнсфилд вернулся, чтобы сообщить мне новости, которые узнал у врача. Но это был не он. В палату вошел принц Гарри.
— Вы же должны быть сейчас на сафари, — спросила я удивленно. Он выглядел отлично. Прекрасный серый костюм сидел на нем как влитой. В госпитале на Джеральд-роуд он выглядел точно инопланетянин.
— Всю программу пришлось свернуть. Я полагаю, вы были слишком заняты в эти месяцы, так что не знаете, что мой отец серьезно заболел — воспаление легких. Речь шла о жизни и смерти. Но он поправился. Я даже не знал, что вы ожидаете ребенка, а потом прочел о вас в «Таймс». У некой Берил Маркхэм на Джеральд-роуд родился сын. Вы скрытная, однако.
— Мне не хотелось, чтобы все знали. А теперь вот ребенок… нуждается в операции.
Мои губы задрожали, скулы на лице напряглись… Не хватало только еще разрыдаться перед высочайшей особой. Интересно, об этом тоже напишут в «Таймс»?
— Простите. Я слышал. Могу ли я чем-то помочь?