– Послушай, то, что происходит сейчас с твоими волосами, – это нормально. Обычная реакция на химию. – Мэйджа смотрела на свое отражение в зеркале и беззвучно плакала. Калли провела рукой по ее голове – волосы стремительно посыпались, как иголки с отслужившей свой срок рождественской елки. – Ну зачем это терпеть? Столько неудобств доставляет весь этот «волосопад». Ты просто сменишь имидж.
– Боже… Боже… – шептала Мэйджа. Казалось, только сейчас она осознала, что серьезно больна. Именно сейчас, когда ей необходимо расстаться со своей осыпающейся шевелюрой, расстаться с образом прекрасной, любящей жизнь женщины и превратиться в лысый, страдающий, напичканный ядом биоматериал. Волосы – это последнее… Их отсутствие – прямая ассоциация с раком.
Калли отвернулась от матери. Тоже расплакалась. Хоть и пыталась она держаться бодрячком, да все же не выдержала. Ну как тут можно выдержать, глядя на эту бедненькую женщину, на мамочку, слабенькую, любимую мамочку, что смотрит в зеркало с таким застойно-трагическим выражением лица, точно покойника там видит.
«Вот если бы Никки была на моем месте, она бы точно не рыдала. Не сомневаюсь, она придумала бы что-нибудь такое, что вмиг подбодрило бы маму…» Внезапно у Калли будто открылось второе дыхание. Она быстро вытерла слезы, схватила машинку и сказала:
– Мам, смотри.
В тот же миг машинка завизжала над головой Калли. Карамельные волосенки посыпались на отдраенный больничный пол.
– Калли!!! Прекрати!!! Немедленно прекрати!!! – Мэйджа испустила вопль ужаса, словно дочь не стригла себе голову, а рубила.
– Это всего лишь волосы, – с легкомысленной насмешкой сказала Калли. – Не надо горевать, ведь потом все равно все отрастет!
– Вот дурёшка! Зачем ты это делаешь с собой?..
– Я тоже решила сменить имидж. Почему бы и нет? Это очень легко.
Все… Всего лишь несколько минут понадобилось Калантии, чтобы принести в жертву свою девичью прелесть. Мэйджа плакала и улыбалась, глядя на маленькую серую головушку дочери. И как назвать то, что сделала Калли: смелостью или глупостью? Это просто акт любви и солидарности, ответила бы Калли.
– Так, теперь твоя очередь.
Мэйджа практически спокойно отнеслась к своей стрижке. Главный шок она уже пережила благодаря Калли. Последняя же была несказанно рада, что ее перфоманс привел к такому результату.
– Мам, пусть эти волосы будут последней потерей в нашей жизни, – нашла нужным сказать Калли, крепкой рукой водя машинкой по поникшей материнской голове. – Я сейчас вспомнила, как все наши родственники постоянно твердили нам, что мы с тобой ни капли не похожи друг на друга. Вот теперь пусть возьмут свои слова обратно!
Обе посмотрелись в зеркальце. Оттуда на них глядели две чудаковатые бритоголовые барышни, только что вместе пережившие самый трогательный и в то же время печальнейший момент в их жизни. Они громко смеялись. Затем Калли обняла мать со спины. Мэйджа повернула голову в бок, прикрыла глаза, улыбка все еще сияла на ее заплаканном лице.
– Как тебе идет, мамочка! Такая дерзкая стала!
– Дерзкая? Ну не знаю… Но, по-моему, я немного помолодела, – сказала Мэйджа, проведя ладонью по своей шершавой черепушке. Необычная пустота… Холодок касается каждой выпуклости. Какое жуткое преображение, в самом деле!
– Ну что, будем вместе отращивать свою волосню, да? – с наивным энтузиазмом спросила Калли.
– …Если я успею отрастить.
– Успеешь, мама. Конечно, успеешь. – Калли поцеловала мать в щеку. И в этот поцелуй был вложен ее самый сильный страх – вдруг больше не сможет она прильнуть губами к маминой щеке? Каждый поцелуй может стать последним… Теперь Калли целовала маму при всяком удобном случае. – А давай пари?
– Изволь огласить условия.
– Тот, кто последний отрастит волосы до плеч, – перекрасит их в… зеленый!
– Не-ет, только не в зеленый. С нынешним весом и таким окрасом я буду похожа на рахитичную лягушку!
– Решено! Проигравший перекрашивает волосы в зеленый цвет!
Мэйджа уловила в голосе Калли легкую издевку.
– Я уже представляю ошарашенное лицо Спенсера, когда он увидит меня зеленоволосую…
– А я уже слышу дурацкие шуточки Бенни. В лучшем случае он будет называть меня любовницей Шрека, – скороговоркой пробормотала Калантия.
И они снова расхохотались. Вроде как счастливы были, но в то же время обе понимали, что это ненастоящее счастье, просто жалкая пародия на него. Да разве можно рассчитывать на что-то другое, находясь в палате ракового корпуса? Пародия, так пародия. Главное, что еще есть силы смеяться.
Та же «пародия счастья» происходила в доме Арджи Смита. Он в тот день познакомил свою девушку с отцом и матерью – Арселией и Джонатаном. Вот оно, счастье, с восторгом думал Арджи. Элеттра такая очаровательная, довольная, беседует с его мамой. Они бесспорно понравились друг другу. Скоро отец вернется с работы. Тот точно потеряет голову, увидев Элеттру.
А между тем «довольная» Элеттра улыбалась через силу, внимая хозяйке дома.
– Ох, я так волновалась, так готовилась, словно ко мне должен был приехать сам лорд главный судья, а не просто его дочь! – Вдруг Арселия Смит побагровела от стыда. Ну как можно говорить такие вещи девушке, недавно похоронившей своего отца?! Вот глупая! Да и что это за сравнение такое неудачное? Значит, лорд главный судья многократно важнее, чем его безвестная дочь? Ну конечно, важнее, но… говорить об этом не стоило. – Ой, простите, Элеттра! Да что же это я?! Я совсем не подумала… Простите, пожалуйста!
– Миссис Смит, не беспокойтесь. Вы не сказали ничего предосудительного, – учтиво ответила Элеттра, при этом желая придушить эту глупую миссис Смит. Нет, не за неуместные фразы, а за судорожный трепет, с которым Арселия говорит о Бронсоне.
– Хотелось бы, чтобы вы обращались ко мне просто по имени. Но… если вам угодно сохранить официальность в наших отношениях, то я не возражаю…
Женщина почему-то смотрела на Элеттру со священным ужасом.
– Хорошо, Арселия, – уже еле-еле скрывая свое негодование, произнесла Эл. – Тогда я вас тоже попрошу: обращайтесь ко мне на «ты».
– Попробую… Я знаю, что Арджи часто приглашал вас… тебя к нам домой, когда мы с Джонатаном отсутствовали. К чему это я? Я хотела показать вам… тебе наши семейные альбомы, но, наверное, Арджи вам… тебе уже все показал, когда вы… ты была у нас в гостях или… вы тут чем-то другим занимались? – обратилась Арселия к гостье с испуганным возмущением. Еще немного, и Элеттра вышла бы из себя. Мать Арджи была раздражающе жалкой. Вот этот ее голосочек дрожащий, вот эти ее глазки суетливые, водянистые. Вопросы еще задает какие-то странные. «Не меня она видит перед собой, а Бронсона. Поэтому и трясется вся, лебезит, несет что попало», – сообразила Эл. Миссис Смит, заметив ее недобрый взгляд, тут же спохватилась: – Да что же это я?! Ну занимались и занимались. Вы взрослые люди… Тем более ты… то есть вы… ой, ты, все правильно, дочь Достопочтенного Бронсона Кинга! Как вас… тебя можно упрекать?!
– Отец явился, – провозгласил Арджи, войдя в гостиную, где все это время вели «приятнейшую» беседу Эл и Арселия. – Теперь можем сесть за стол.
– Хвала небесам, – выдохнула Элеттра.
– Что? – опешил парень.
– Что?.. – опешила Элеттра.
Джонатан Смит был полной противоположностью своей жены. Бесстрашный, бестактный, довольно громкий и грубый человек. В отличие от трусливо вежливой Арселии, Джонатан сразу перешел с Элеттрой на «ты», и в этом «ты», всегда произносимом с насмешливой интонацией, отражались все его неодобрение к девушке и неудовольствие от этой встречи. Причастность Эл к высшим слоям общества вызывала уважение и страх в Арселии, в Джонатане же – чувства зависти и раздражения. Когда все разместились за столом, мистер Смит сказал, вперив в избранницу сына недоверчивый взгляд:
– Элеттра, я – дяденька простой, привык говорить прямо. Вот скажи мне, что ты нашла в Арджи? Ведь ясное дело, такие девушки, как ты, обычно сторонятся таких парней, как Арджи.
Элеттра не растерялась:
– «Таких», это каких, мистер Смит? Добрых, умных, обаятельных?
– Филигранно увертываешься от ответа! Недурна девчуля! Ты поняла, что я имел в виду. Мы, голхэмцы, знаем, как к нам относится бэллфойерская верхушка.
– Джонатан, как некрасиво ты поступаешь! – псевдосветским тоном воскликнула Арселия. – Посмотри, Элеттра уж покраснела вся. Зачем ты ее смущаешь?!
Арджи в это время шепнул Элеттре:
– Иногда я очень хочу, чтобы кто-то сообщил мне, что я – подкидыш, не имею никаких генетических связей с этими людьми.
Эл выдавила улыбку. Арджи откровенно посмеялся.
– Чего хихикаем? – прицепился мистер Смит. – А ну-ка нам расскажите.
– Да мы… просто похвалили мамину запеканку, – выкрутился Арджи.
– Арджи, как некрасиво ты поступаешь! – передразнил жену Джонатан. – Разве можно хвалить ЭТО? Арселия, если ты хотела убить нас, то могла выбрать более гуманный способ. Ну, например, четвертовать нас или же бросить на съедение акулам, но уж точно не подавать к столу эту зловонную блевотню!
Теперь смеялись уже все действующие лица этой посиделки. Элеттра смеялась нервозно. Вдруг вспомнила про все свои проблемы – школьные, семейные… А тут еще и Арджи со своей семейкой. И нужно быть милой, и улыбаться надо, и отвечать на каверзные вопросы как подобает. А ей на самом деле хочется спрятаться где-нибудь в каком-нибудь маленьком, тихом местечке, чтоб никто не беспокоил, а лучше – чтоб все просто разом забыли про нее, как только она там окажется. Похоже, единственное такое подходящее место, где Элеттра могла бы скрыться и успокоиться, – это гроб. Снова мысли о смерти, снова желание убежать в никуда. Со всеми своими тяжелыми мыслями, с этой тьмой, наводнившей каждую пустошь души Элеттры, она не вписывалась в мир нормальных людей, с обычными человеческими отношениями, потребностями, с любовью и простотой. Оттого семейство Смит выводило ее из себя, хотя не будь Элеттра в таком патологическом состоянии, эти люди вызвали бы в ней симпатию. Ведь в конце-то концов, она могла в этот день обзавестись семьей. Пусть такой странной, смешной, пугливой и недоверчивой. Рано или поздно и Джонатан, и Арселия привыкли бы к ней, а потом и привязались. Все было бы нормально и даже хорошо. Но… «Все нормальное из моей жизни вытравил отец, когда засовывал в меня свой член». Элеттра, подумав об этом, ощутила, как к горлу подступает тошнота. А потом ей совсем плохо стало, когда она заметила поразительное сходство нынешней обстановки с той, что была в тот самый вечер, когда Бронсон впервые изнасиловал ее. Вот почти так же был накрыт стол, запахи те же, вот с этого угла он смел посуду, здесь же разместил дочь перед собой, а потом… Так вот почему ей так неуютно за этим столом! Нет, не просто неуютно, а невыносимо!