Екатерина и Потемкин прожили в Москве весь год – второй год своего тайного брака, первый год кризиса этого брака. 12 июля в Пречистенском дворце сорокашестилетняя Екатерина последний раз родила. Елизавету Темкину отдали в семью графа Самойлова.
Тем летом тайные супруги присмотрели себе дачу – имение Черная Грязь, приобретенное у князя Кантемира и названное Царицыном. Чета пожила там до начала капитальной стройки. Вечно дежурный генерал-адъютант Потемкин находился при императрице, во временных ее покоях, до наших дней не сохранившихся.
В состав баженовского капитального дворца в Царицыне входил Большой Кавалерский корпус, равнявшийся дворцам императрицы и наследника. Исходный замысел Царицына предназначал его, конечно же, Потемкину: в баженовском решении Царицына легко узнать принцип Пречистенского дворца с его тремя домами, тоже образующими треугольник. (К той же мысли пришла историк архитектуры Лидия Андреева.)
Генеральный план села Царицына, утвержденный Екатериной II. 1776 (?). Парные корпуса – дворцы императрицы и наследника. Ниже, в центре ансамбля, – Большой Кавалерский корпус
Когда десятилетие прошло, в новый приезд Екатерины, Кавалерский корпус глядел лишь памятником счастью государыни с Потемкиным. Достаточное основание для сноса.
Царицыно есть знак, модель, проекция московского дворца царей, но не кремлевского, а занеглименского. Знак Арбата, как Коломенское – знак Кремля. Екатерина не любила Коломенское, разрушала его, как и Кремль. Именно из Коломенского она бежала, когда нашла Царицыно.
Так из Кремлевского дворца она ушла в Пречистенский.
Часть этого дворца, палаты Лопухиных, памятник нелюбви царя Петра к царице Евдокии, стали памятником любви Екатерины и светлейшего князя Таврического.
Послужив глухой московской фронде против Петербурга при Петре, палаты при Екатерине оказались чуть ли не посольством Петербурга подле ветхого Кремля.
Подле, не против. Старая лопухинская фронда заглушалась благодаря потаенности дома – и благодаря московитости Потемкина, словно бы принимавшего императрицу у себя. С Потемкиным Москва травестировала в мужской род, коль скоро Петербург с Екатериной оставался в женском.
Но, как и в предыдущие приезды, Екатерина накануне церемониальных действ не избегала ночевать в Кремле. Такое помещение императрицы отвечало ее двойственному отношению к Москве. По-петербургски не любя первопрестольную, Екатерина не была беглянкой, но народной, по-московски земской государыней, принявшей именно в Москве и от нее титул «Матерь Отечества».
А в Занеглименье Екатерина, как когда-то Грозный, лишь культивировала свою частность, перемноженную с частностью Потемкина.
Однако царское желание приватности совпало с принципом опричного Арбата. А принцип компилятивного дворца – три собранные переходами постройки – с принципом дворца Опричного, как он описан Штаденом в XVI столетии. Пречистенский дворец стал опытом возобновления средневековых импульсов и смыслов Занеглименья, Арбата. Опытом запечатления блуждавшей матрицы арбатского кремля за десять лет до постановки царственного Пашкова дома.
И все же эпизод 1775 года оказался слишком кратким, а Пречистенский дворец – заведомо недолговечным и слишком утаенным от Кремля, чтоб стать в начале нововременского мифа Арбата. Знаменательно, что и Царицыно не было обжито и достроено. Оба дворца остались только обещанием. Предчувствием того, что новая московская любовь однажды предпочтет петровской Яузе и яузской по направлению Покровке грозненский Арбат. Будет ли это царская любовь, оставалось неясным.
Арбатский миф не вызрел и к следующему приезду Екатерины, когда она отвергла Царицыно и снова предпочла Коломенское, этот древний знак Кремля.
Часть X. Беллетристика начинается
Памятник Карамзину в Остафьеве. Старое фото
Полтораста следующих лет царская и великокняжеская любовь имела пребывание в Санкт-Петербурге, в Крыму, но почти никогда в Москве. В отсутствие царей московский любовный миф уже не мог не стать приватным.
Но для этого сама приватность должна была стать царственной. И стала, c графом Николаем Шереметевым.
Тогда же русская литература достигла зрелости с Карамзиным, и вымышленный персонаж впервые занял место между настоящими.
Бедная Лиза и Параша Жемчугова встали рядом.
Неравный брак Шереметева (1801) словно отвечал на карамзинскую «Бедную Лизу», написанную в 1792 году. Лиза, крестьянская дочь, бросилась в пруд, обманутая дворянином Эрастом, который предпочел жениться на ровне, притом с единственной целью поправить дела. Немедленная популярность «Бедной Лизы» означала, вероятно, что Москва ждала истории с иным исходом; ждала неравного брака.
Лиза родилась из опыта народной этимологии, попытки объяснения названия пруда. Чтоб утонуть в пруду, Лиза сначала вышла из его названия. Так вышел из второго имени Москвы – Кучково – легендарный Кучка. Кстати, брошенный своим убийцей, Долгоруким, в Чистый пруд. Но вымысел XVII века о Кучке распространялся старым способом: включался в корпус хроник. А Карамзин печатал вымысел в журнале: способ новый, нововременский.
Карамзин пишет, что город, видимый весь от Симонова монастыря, развернут к месту действия повести амфитеатром. Тогда монастырь и пруд суть сцена Москвы, на которой, как в будущем Параша, выступает Лиза.
Николай Михайлович Карамзин на портрете работы Джованни Батиста Дамон-Ортолани. 1805
В сущности, Эраст взобрался на сцену из зала – из города. Остальные зрители сделали то же самое немедля после окончания спектакля: Лизин пруд стал местом сентиментального паломничества. «Ныне пруд сей здесь в великой славе, – читаем в приватном письме 1799 года. – Часто гуляет около него народ станицами и читает надписи, вырезанные на деревьях, кои вокруг пруда.»
Что же искали москвичи на сцене? «Везде <в надписях> Карамзина ругают, везде говорят, что он наврал, будто здесь Лиза утонула – никогда не существовавшая на свете. Есть правда из них и такие, кои писаны чувствительными, тронутыми сею жалкою историею».
Миф схватился. «Мне казалось, – читаем в том же письме о посещении Лизина пруда, – что я отделяюсь от обыкновенного мира и переселяюсь в книжный приятный фантазический мир».
Лизин пруд и Симонов монастырь на акварели Карла Рабуса. Вторая треть XIX века
«Бедная Лиза» не первая русская беллетристика и не первая о московской любви: вспомнить повесть о Фроле Скобееве. Но «Лиза» стала первой, ибо родила читателя беллетристики, научила «переселяться в фантазический мир».
Критика «вранья», написанная на деревьях, означала, что вымысел взял силу. Берестяная критика на Лизином пруду предшествовала надписям в булгаковском подъезде или в петербургском подъезде Раскольникова.
Москвич увидел место через книгу, так, как он с тех пор предпочитает видеть всякие места. Обычный пруд за городской чертой стал точкой приложения иного измерения: сюда ходили, чтобы «отделиться» и «переселиться».
Панорамный вид Москвы от Симонова монастыря от башни Дуло. Неизвестный художник. 1850-е
Не оглашенное поэтом или беллетристом место существует не вполне – это характерно русское представление утвердилось «Бедной Лизой». Для существования пространству нужно поместиться в вымысел – вот парадокс, достойный называться карамзинским.
В отличие от Кучки и Фрола Скобеева, бедная Лиза не осталась одинокой, но открыла непрерывный ряд дальнейших измышлений. Без которых невозможна карта мифа следующих лет, десятилетий и веков.
Сразу, уже из «Бедной Лизы», видно, сколь точна и неслучайна литературная разметка московского любовного пространства.
Действие отнесено на край старой Москвы, в юго-восточный угол городской черты, к Симонову монастырю. Однако дело здесь не только в антураже сентименталистской пасторали.
При Грозном Симонов был взят в опричнину. Как пишут, потому, что настоятель принадлежал кружку ее сторонников. Но верно и другое: монастырь был издревле великокняжеским, то есть входил в личную собственность старших Даниловичей.
Вся Крутица, высокий москворецкий берег ниже Краснохолмского моста, принадлежала древним государям. Соседний Новоспасский монастырь, основанный Иваном III, был великокняжеским. Существование боярского некрополя Романовых позволило монастырю удерживать особый статус после воцарения этой фамилии.
Церковь Богородицы на Крутице, упоминаемая в завещаниях Ивана Красного и Дмитрия Донского как определенно княжая, может относиться к Симонову, а может и к предполагаемому древнему монастырю на месте Крутицкого подворья.
Урочище Арбатец близ подворья (современные Арбатецкие улица и переулки) способно объяснить свое название, если считать имя «Арбат» синонимом государева удела. Понятнее становится двойное уменьшение в названии «Малый Арбатец»: есть Арбат, Арбатец и Арбатец Малый (Воронцово Поле) – меньший, чем Крутица.
Крутицкое подворье (справа) и Новоспасский монастырь (в центре) на литографии Христиана Вильгельма фон Фабера дю Фора. 1812
Карамзин словно случайно приурочил вымысел к забытому уделу, острову опричнины посреди земщины, за городской чертой Средних веков.
Тема любовной жертвы в сентиментализме аукается со «Сказаниями о начале Москвы», о Кучке в частности.
Романтическая «Марьина роща» Жуковского с ее подзаголовком «Старинное предание» прямо и стилизаторски ставит себя в число Сказаний. Причем в этом числе она одна посвящена неглименскому устью – подлинно началу Москвы.
Боровицкий холм увенчан в повести уединенным теремом Рогдая, ищущего руки Марии, живущей за Неглинной и любящей Услада, живущего в Замоскворечье и отвечающего ей взаимностью. Кремлю и Занеглименью присвоены мужское и женское начала. Возвратившийся из странствия Услад не находит Марию дома: она убита в роще на Яузе, Рогдаем, который тут ж