Переулки по сторонам Сретенки зеркальны друг другу и застроены тождественно; между тем, это два мира – правый сток Яузы и левый сток Неглинной. Сретенка держится на грани между ними. Так же держалась Сухарева башня в перспективе Сретенки и отворявшаяся башней 1-я Мещанская.
Бассейн средней Яузы на плане Москвы Мичурина. 1739. Фрагмент. Из огромного Красного пруда вытекает Чечера, в нее впадает Ольховец. Черногрязка не показана. У нижнего края в Яузу впадает Золотой Рожок
Слобода XVII века, давшая имя четырем Мещанским улицам, была заселена переведенцами из Белой Руси, то есть поначалу приобщена к пространству московского иного, новизны и контртрадиции. И Сухарева башня с ее петровским ореолом, с легендами о графе Брюсе, с ратушной архитектурой недаром выросла где выросла. Так; но к бассейну Яузы отходит лишь восточный край Мещанской слободы. Кварталы западнее 1-й Мещанской улицы дарят свое иное бассейну верхнего течения Неглинной, о котором речь впереди.
Яуза на водораздельном гребне оканчивается с такой определенностью, что Петропавловская церковь, стоявшая на левой стороне 1-й Мещанской (место сквера к северу от дома № 11), была известна не по этому типично яузскому посвящению главного престола, а по приделу Адриана и Натальи.
Что до графа Брюса, то он владел двором на четной стороне 1-й Мещанской (№ 34). Двор не был главным у него и оставался незастроен.
К водоразделу Сухаревской площади средняя Яуза подбита не только снесенной башней (ее «семиэтажной пустотой», по выражению Андрея Балдина), но и подковой Странноприимного дома.
Земля Странноприимного отчетливо наклонена в долину Ольховца. Впрочем, в отсутствие семиэтажной башни купол дома смотрит новой, смещенной вехой яузского пограничья. Сквер на оси Странноприимного участвовал в проектах воссоздания, то есть смещения, Сухаревой башни.
Вид Сухаревой башни и Странноприимного дома графа Шереметева. Фрагмент «Плана Столичного города Москвы». 1825
Участок дома назывался некогда Черкасским огородом. Из названия понятно, как он достался Шереметевым.
Москва убеждена: Странноприимный дом – мемориал Параши Жемчуговой, шереметевской любви. Граф Николай Петрович ничего подобного не говорил и не писал, но колоннада полукругом, спроектированная Кваренги после смерти графини Прасковьи Шереметевой, считается и выглядит мемориальной.
На Новой Басманной (в сохранившемся, как оказалось, восточном, левом флигеле усадьбы Левашовых, № 20) тянулась одинокая история Чаадаева, писавшего свои письма «из Некрополя», из города мертвых. Его любили Авдотья Сергеевна Норова, погребенная рядом с ним в некрополе Донского монастыря, и Екатерина Дмитриевна Панова, адресат «Философических писем».
Чаадаев в тоге. Рисунок Эммануила Дмитриева-Мамонова
Но Чаадаев отвечал на любовь философией. Это позднеяузский ответ.
Пушкинский Гробовщик переезжает с Басманной на Никитскую – вероятно, вслед за богатыми заказчиками. За своим автором, уроженцем Немецкой слободы, к дому его невесты.
Когда родители младенца Пушкина переселились из Немецкой слободы в Огородники, в приход Святого Харитония, – семья осталась в очерке петровской Яузы, в верховье Черногрязки. Осталась и тогда, когда, сменив немало адресов у Харитония, переместилась в самое, казалось бы, не пушкинское место – Рыбников переулок на правой стороне Сретенки, в верховье Ольховца.
Лишь накануне войны, в 1811 году, Пушкины переселились на Молчановку, в Арбат. Отсюда Александр отправился в Лицей.
Миф Яузы, исчерпывая быль, продлевается литературой.
«У Харитонья в переулке», у старой тетки, Пушкин поселил Татьяну Ларину, чтобы найти ей жениха. Поселил, как соглашаются краеведы-пушкинисты, в знаменитых Юсуповых палатах (Большой Харитоньевский переулок, 21), которые помнил лучше других домов собственного детства.
Юсуповы не оставляли родовых палат до самого 1917 года, не перестраивали их по новым модам, даже реставрировали. Словом, делали свои палаты и себя в них живым воспоминанием петровской дворянской Яузы.
Юсуповы палаты. Рисунок Алексея Мартынова. Середина XIX века
«Архивны юноши» оценивали Таню не в этом доме, не здесь она увидела и будущего мужа-генерала; но он же должен был явиться за ее рукой сюда, как только Пушкин завершил главу и отвернулся.
Снесенная в XX веке церковь Харитония Исповедника (место дома № 18 по Большому Харитоньевскому переулку) памятна венчанием Боратынского с Анастасией Энгельгардт.
Традицию литературного облюбования петровской Яузы Пушкин открыл на пару с Алексеем Алексеевичем Перовским – Антонием Погорельским.
Москва для Погорельского есть город любви, во-первых, и на Яузе – во-вторых. Недаром этот автор был сыном графа Разумовского и обитателем Новой Басманной.
Дом Перовских на фото 1920 года. (Справа – каланча Басманной части.)
В повести «Лафертовская Маковница» в деревянном домике умершей колдуньи у Проломной заставы (пять окон, светлица, рябина, колодец, куры) ее племянница Маша выбирает между женихами – юношей Улияном и котом-оборотнем Аристархом Фалалеичем Мурлыкиным. Судя по именам, это выбор между сентиментализмом и романтизмом.
Рассказ «Изидор и Анюта» адресован в Красное Село, когда-то дворцовое. Тихвинская церковь, в приходе которой происходит действие рассказа, сохранилась неузнаваемой на нынешней Верхней Красносельской улице (№ 17а). Автор пишет, что деревянный дом Изидора в Красном Селе можно было назвать хижиной, если бы он не находился внутри города. Однако это было дворянское жилище.
Проходя через Москву с отступающей кутузовской армией, кирасирский офицер Изидор заворачивает к дому. Именно заворачивает, поскольку следует кружным путем, через родную автору Новую Басманную – парадно-триумфальный въезд в петровскую Яузу.
Дома Изидор находит мать и ее воспитанницу, свою невесту, Анюту. Обе остаются в городе на милость врага. Вернувшийся с армией герой умирает на безлюдном пепелище родительского дома, подле человеческого черепа.
История Карениной и Вронского берет начало на Николаевском вокзале. Роман Толстого вообще нанизан на железку Николаевской дороги. Но яузская Москва, окружающая теплую, даже пышущую точку вокзала, во времена Толстого по-каренински холодна.
В конце Мясницкой улицы, в собственном доме (№ 44), пятнадцать лет, по смерти мужа в 1876 году, жила Надежда Филаретовна фон Мекк. Строго на эти годы выпало ее почтовое общение с Чайковским – 1200 писем. Именно на этот адрес приходили письма композитора, и сам он приходил сюда в отсутствие хозяйки. Их вечная невстреча попадает в тональность поздней Яузы.
Дом фон Мекк на Мясницкой до реставрации. Фото 1980-х
Фотопортрет Чайковского с дарственной надписью фон Мекк. 1880-е
Надежда Филаретовна фон Мекк. Фото Н.И. Борисова
Эту невстречу легко истолковать как проявление известного несчастья композитора. Но есть же плоскость метафизики. Орфей не должен оборачиваться на Эвридику, выводя ее из ада. А Чайковский, как и Моцарт, воплощает архетип Орфея – певца, наказанного за разоблачение мистерий. «Волшебной флейтой» в случае Чайковского, по-видимому, служит мистериальный «Щелкунчик», реквиемом – Шестая симфония, особенно же характерен упрямый слух об отравлении по приговору каких-то тайных братьев.
Любовь вернется на Яузу новым, коротким утром. Ее героем, свидетелем и летописцем в декадентские, закатные времена станет недекадент Куприн.
В Лефортове, в Екатерининском дворце, располагался Кадетский корпус, из которого, подобно Куприну, был выпущен герой романа «Юнкера», чтобы подобно Куприну же поступить в Александровское юнкерское училище на Арбатской площади. Учению в Екатерининском дворце посвящена повесть «Кадеты». Куприн – писатель военного Арбата и военной, не дворцовой уже Яузы. С ним она строит собственный миф.
В поле мифа краем попадает и Малый Арбатец.
На Чистых Прудах юнкера назначают свидания благородным девицам. На льду Чистопрудного катка юнкер Александров, alter ego Куприна, предлагает Зиночке Белышевой руку и сердце и получает согласие. Москва романа «Юнкера» – это мороз, и солнце, и кровь с молоком.
Другой раз, прежде того, «в субботу юнкера сошлись на Покровке, у той церкви с короною на куполе, где венчалась императрица Елизавета с Разумовским…» Церковь под короной и Покровские ворота в романе отворяют путь на Яузу, несколько раз отмеренный военным шагом молодых героев. Причем на стороне Арбата точкой старта назначается свадебная церковь Пушкина:
«Во вторник Венсан и Александров встретились, как между ними было уговорено, у церкви Большого Вознесения…» «Давайте, – сказал Венсан, – пойдем, благо времени у нас много, по Большой Никитской, а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо на Чистые пруды».
«…Оттуда до Гороховой было рукой подать». Там, в бывшем доме Разумовского на улице Гороховое Поле, располагался с середины XIX века пансион, где жили в детстве и Куприн, и Александров из романа. Где-то возле пансиона в романе проживают и принимают юнкеров девицы Синельниковы.
С их домом соседствует другой и, кажется, последний адрес яузской любви по Куприну – церковь Межевого института (ныне Институт геодезии, Гороховский переулок, 4), где венчается Юля Синельникова.
«Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, записанные по семейным преданиям московским ботаником Х» стали пусть не частью яузского мифа, но первой рефлексией над ним, культурной игрой в него. Александр Чаянов стилизует романтическую повесть девятнадцатого века о восемнадцатом.