Общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца располагалось в розовом домике с мезонином на Сивцевом Вражке. Там, в коридоре у несгораемого шкафа, состоялось свидание Кисы и Лизы.
Из дома они «прошли через весь Пречистенский бульвар и вышли на набережную…»
Затем «совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили парочку на извозчика и повезли в кино “Арс”» (Арбат, 51 – если это арбатский «Арс», а не тверской).
Оттуда «Ипполит Матвеевич повез Лизу в “Прагу”, образцовую столовую МСПО» (Арбат, 2).
Предложение поехать в номера было сделано в первом же переулке за «Прагой», видимо, на Молчановке, потому что убегала Лиза Серебряным переулком.
Наконец, баранки были куплены близ Смоленского рынка и на нем же рассеяны.
Если это про любовь.
В год выхода «Двенадцати стульев» архитектор Мельников задумывал свой знаменитый дом в Кривоарбатском переулке (№ 10). Последний частный дом старой Москвы физически построен уже в Москве советской. В чертеже сего двухцилиндрового снаряда принято усматривать сцепление обручальных колец.
Притом снаряд предназначается для сна: в его храмоподобном интерьере на месте алтаря семейная постель. Хозяин задремал здесь на полвека, на которые остался не у дел.
Парадоксально: Мельников придумал для нового мира и мифа дом, завершающий старые мир и миф. По-новому фрондирующий старой арбатской частностью, даже шокирующий ею. В этом снаряде частность и ушла в миф, в небо. Не в этом ли снаряде и вернулась?
Константин Мельников дома. 1972
Когда иностранцы объявляют мельниковский дом центральной достопримечательностью города Москвы, то не догадываются, что по опричному, по-грозненски предпочитают Арбат Кремлю. И что переменяют представительский фасад Арбата, его заставку, отнимая эту роль у разных дворцов и домов.
Дом Мельникова смотрит своей эффектной стороной на двор и дом Булата Окуджавы (Арбат, 43).
Дом тяготеет к дальнему концу Арбата, то есть к пушкинскому дому, к дому Андрея Белого. Три поэта, ключевые фигуры трех веков арбатского мифа – Золотого, Серебряного и безымянного – сделали конец Арбата его началом.
Многозначительна песня, вводящая понятие арбатства:
Я дворянин с арбатского двора,
Своим двором введенный во дворянство.
Но двор, вводящий во дворянство, есть царский двор. Это блуждает арбатский кремль, воплощавшийся Ваганьковским и Опричным дворами, домами Пашкова и Шереметева, Университетом. На другом конце Арбата вместо двора царя поставлен двор поэта. Царя поэтов и членов его августейшей фамилии.
Часть XVI. Успенский Вражек
Двор в Вознесенском переулке. Фото автора
Полагая границей Арбата Никитскую улицу, задаешься вопросом, насколько эта историческая опричная граница естественна, природна.
Севернее Никитской в Белом городе и параллельно ей лежал Успенский Вражек с ручьем на дне. Ручей впадал в Неглинную напротив Средней Арсенальной башни Кремля, а начинался несколько восточнее стены Белого города (Тверского бульвара). Память оврага и ручья хранят изгибы Елисеевского переулка, внутриквартальный проход на его продолжении к востоку и урочищные определения двух церквей – Воскресения и Успения, что на Успенском Вражке. Вторая церковь, как легко понять, дала название самому Вражку. Каждый переулок, пересекающий линию ручья, исторически составлен из двух, что особенно заметно в Вознесенском с его сдвигом по Елисеевскому. Тяготение владений к Тверской либо к Никитской отчетливо задано принадлежностью разным берегам Вражка.
Успенский Вражек мог бы стать естественной межой опричного удела, не в пример Никитской улице с ее искусственным делением на земский чет и опричный нечет.
Недаром Университет стоит по обе стороны Никитской, продлевая неглименский фасад Арбата именно до Вражка. А по преданию, даже за Вражек, севернее: арка под крыльцом старого здания Университета и сквозной коридор за ней будто бы пропускали этот ручей сквозь себя.
Другой естественной границей Арбата могла бы стать Тверская улица, лежащая по гребню водораздела между Москвой-рекой и средним течением Неглинной. В этом случае географически Арбат определялся бы как москворецкий склон Страстного (Тверского) холма.
Но Успенский Вражек мешает этому определению. Он разделяет, или разделял, Арбат и Тверскую в Белом городе на два холма. Те два, которые мы в римских терминах назвали Капитолием и Квириналом. До засыпки Вражка разность холмов была очевидна, особенно кремлевскому наблюдателю.
Между Большой Никитской и Тверской в Белом городе. Атлас Москвы Хотева. 1852. Фрагмент
Кроме того, как всякая вода, Успенский Вражек образует собственный бассейн, маленький мир между большими. Из встречи этого мира с двусторонней экспансией Арбата и Тверской; сказать иначе, из встречи двух больших миров на исчезающей и наконец исчезнувшей меже ручья – рождаются причудливая карта и картина местного облюбования.
Самой зрелищной попыткой перемены знака над ареалом Успенского Вражка стала готическая церковь англикан во имя апостола Андрея в Вознесенском переулке, 8. Англиканская община, покинув Немецкую слободу, предпочла Покровке Никитскую. Однако переулки Успенского Вражка не сделались от этого английскими.
Успенский Вражек очень аристократичен. Настолько, что по берегам его не оставалось места дешевому студенческому университетскому жилью: оно откочевало за Тверской бульвар. Но аристократичность не гарантия облюбования.
Первым на любовной карте этого района был отмечен родовой дом Долгоруковых (Тверская, 5, место Театра Ермоловой). Обширная усадьба, вероятно, достигала Вражка; Никитский переулок назывался Долгоруковским.
Причастность дома к мифу, даже к двум, семейному и царскому, ясна. Дом был родительским для княжича Ивана, жениха Натальи Шереметевой, и для княжны Екатерины, государыни-невесты Петра II. Но представлять его заставкой, выходом продленного Арбата на Тверскую хронологически неверно: гребень Страстной горы был облюбован раньше, чем глубина Арбата.
Дом графов Брюсов на Большой Никитской. Чертеж из альбомов Казакова. Около 1800
Другое дело линия Никитской улицы на земской, четной стороне. Казалось бы, Арбату ничего не стоит перейти свою старинную черту; Успенский Вражек не препятствует, а помогает этому. Но есть ли что-то против? Неужели память грозненских делений?
Граф Александр Романович Брюс жил в доме против нынешней Консерватории (Большая Никитская, 14, палаты сохранились). Огромный двор дал имя переулку: Брюсов. Громкие фамилия и титул, унаследованные от дяди-«колдуна» вместе с его богатствами, – лучшие предпосылки мифотворчества. Но лишь специалисты знают, как этот Брюс был предан женщинам из клана Долгоруковых. Взяв за себя одну из них, княжну Анастасию, еще при жизни Петра II, он потерял в чинах при Анне Иоанновне, но спас супругу от печальной участи всех тех, кто оставался Долгоруковыми по фамилии. А овдовев, граф Александр Романович женился на несчастной княжне Екатерине, бывшей государыне-невесте, пережившей многолетнюю ссылку и снявшей монашеский куколь.
Графиня Брюс скончалась вскоре после свадьбы, в 1747 году. Чета была погребена в Георгиевском приделе собора Богоявленского монастыря (Богоявленский переулок, 2).
Сосед и младший современник Брюса Александр Петрович Сумароков под старость лет женился на крепостной. Громкое имя – и неравный брак за тридцать лет до Шереметева; но и эта история не стала частью московского любовного мифа. Не потому ли, что усадьба Сумароковых (Большой Чернышевский, ныне Вознесенский, переулок, 6) стоит на земской стороне?
Усадьба известна с 1716 года, Александр Петрович родился в 1717-м. Стены дома помнят детство будущего писателя. В 1732 году Сумароков почти на сорок лет уехал в Петербург. В родном гнезде бывал наездами, после смерти отца уступил его сестре. Отставленный в 1769 году от Двора, писатель поселился было здесь, а родственники демонстративно покинули дом, не желая жить под одной крышей с «девкой». Вскоре Сумароков переехал на Новинский бульвар (владение 29–31, дом не сохранился), где и умер.
После Сумароковых усадьбой владели Энгельгардты. Когда один из них, Лев Николаевич, стал тестем Боратынского, – дом Энгельгардтов стал домом поэта, как и подмосковная той же фамилии Мураново.
Евгений Абрамович Боратынский на литографии Франсуа Шевалье
Анастасия Львовна Боратынская, урожденная Энгельгардт, на рисунке Ж. Вивьена. 1826
Семейное счастье Евгения Абрамовича и Анастасии Львовны известно; однако известность еще не миф. Сами Боратынские явно не желали выставлять свое счастье на публику: «…Не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую, – свидетельствовал современник. – Встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в 9 часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всегда довольными, спокойными, следовательно, счастливыми».
Москвич с 1825 года, Боратынский женился в 1826-м. Девять лет спустя Энгельгардты продали дом, а Боратынские переехали в собственный (Спиридоновка, 16).
Когда Чайковский, бегая от своего несчастья, в 1877 году взял в жены ученицу, Антонину Милюкову, то переехал к ней, в дом на углу Большой Никитской и Хлыновского тупика (№ 24). Надо ли говорить, что переехал ненадолго.
Доходный дом княгини Голицыной. Чертеж фасада. 1839
Между тем этот романтический, какой-то итальянский дом, предположительно работы архитектора Быковского, едва не первый из четырехэтажных доходных домов Москвы, заслуживал бы стать приютом композитора.