Она начала его первой. Причём она совсем не была, как я могла того ожидать, разъярённой или даже сердитой, вовсе нет, она была скорее так же, как я, растеряна и испугана. Она села на диван, поглядела на меня снизу вверх и тихо спросила:
— Арина, а вы понимаете, что все-таки с нами произошло?
И я, зажмурившись, как перед прыжком в холодную воду, ей рассказала. Я рассказала ей все-все, с самого начала и даже немножко раньше, потому что я очень боялась, что она не поймёт и рассердится, а я и так перед ней виновата. Но она не сердилась и не перебивала меня, а молча слушала, изредка кивая головой. А я, которая никогда никому ничего не говорила и у которой никогда не было близких подруг, все рассказывала и рассказывала, боясь остановиться. И передо мной будто бы снова проходила вся моя прежняя жизнь, а я, будто со стороны, только и могла удивляться её убогости.
Когда я закончила, Марина только вздохнула:
— Теперь все понятно… А я-то как напугалась…
И, в свою очередь, рассказала мне о своих приключениях в больнице и дома. Но мне было мало, я хотела знать про неё больше, знать все, и я заставила её рассказать о её прошлой жизни начиная с самого детства, и она рассказывала, а я, со своей стороны, поражалась — до чего… странно… и скучно… и непохоже…
Марина закончила — посещением зубного врача, — замолчала, глянула на меня снизу исподлобья и задала тот самый вопрос: «Ну и что мы теперь будем делать?»
На который я только и могла, что честно ответить: «Не знаю».
Мы обе помолчали. Потом Марина тихо спросила:
— Ты хочешь вернуться домой?
Странно, это не она, это я должна была бы её об этом спрашивать, но ещё раньше, чем поняла, чем подумала, я уже успела ответить, как выстрелить:
— Нет!
— Ты знаешь, — протянула Марина задумчиво, — я тут поняла, что тоже не очень хочу возвращаться… — И посмотрела на меня виновато. — А знаешь, почему, — заторопилась она, будто испугавшись, что я буду ей возражать, — ты не думай, это не из-за денег, ничего такого, это не важно, а просто… — она запнулась, явно подыскивая слова, — просто у тебя вот есть мама… и Валя… и даже Наташа, они о тебе беспокоятся, а я тут совсем одна, и…
Она окончательно сбилась и замолчала, повесив голову. Мне почему-то стало ужасно её жалко, я пересела к ней на диван и обняла за плечи. Смешная Марина… Ну как я ей объясню, что я, несмотря на эту толпу народа, все равно совсем одна, даже хуже, чем она сама. Нет, мама, конечно, да, но вот Валя… И кто такая Наташа? Я не сразу поняла, что она имеет в виду домработницу. Но если Марине они нравятся, то, в конце концов, тем лучше. Значит, мы просто обе останемся там, где мы есть. И тут я тоже отчего-то заплакала.
Мы ещё долго плакали, разговаривали, смеялись, снова плакали и прочая ерунда. И только потом вспомнили, что если мы меняемся, то есть остаёмся, кто где, нам нужно сделать массу всего. Мы должны рассказать друг другу не мысли и чувства, а детали и подробности. У меня-то, к счастью, их не так много, я и так ни с кем не общаюсь, да к тому же у меня амнезия, а вот Марина… У неё работа, а там такое… И учителя, и ученики, целых три класса, а дети, оказывается, такие вредные, все видят, все помнят… В общем, я поняла, что мне этого ни в жизнь не запомнить, и стала записывать. Писала-писала, вся рука отнялась.
И тут Марина глянула в мои записи, и как ахнет!
— Что такое? — испугалась я.
— Да почерк же! Какой у тебя почерк?!
— А что? — Я, конечно, не каллиграф, но у меня вполне нормальный, умеренно корявый быстрый почерк.
— Так ты ж учитель! Ты ж на доске пишешь! Вот смотри.
Маринин почерк был, как в прописи, — гладкие круглые буквы, аккуратные хвостики…
— И ты должна так писать! Это стандарт.
Следующие полчаса я училась писать. Это оказалось даже не так трудно — стандарт и есть стандарт, только очень муторно и медленно, рука то и дело норовила сорваться в привычный галоп. Но в общем Марина осталась довольна.
— Ладно, ещё потренируешься и привыкнешь. Это не самое страшное.
— А что самое?
— Самое страшное — это как ты себя с ними будешь вести. Ты не думай, в класс входить — не шутки. Я до сих пор, бывает, после каникул первый раз иду — дух захватывает. Особенно если класс противный. Как мой девятый. Хотя этот ещё ничего, вот два года назад был класс — это да. А эти ничего… Хотя, знаешь, подростки, да в таком возрасте переходном… В общем, настроиться надо. Будто там, за дверью, твои враги. Или тигры в клетке, а ты укротитель. Там, конечно, разные приёмы есть, нас ещё в институте учили…
— Ладно, ты меня заранее не пугай. — Мне уже было страшно, но я крепилась. — Я попробую, а что будет не получаться — тебя спрошу. В крайнем случае, заболею.
— Директриса не любит, когда посреди учёбы бюллетень берут. Она вообще у нас такая… Я тебе говорила…
По Марининым словам, директриса выходила не подарок. Впрочем, и завуч тоже. Да и остальные… коллеги. Прямо не школьный коллектив, а банка с пауками. Симпатичным казался только учитель физкультуры, но и это, судя по всему, служило только поводом для лишних напрягов среди сотрудниц. Неужели и у нас в школе было так же? Как это мы не замечали?
В свою очередь я поделилась с Мариной некоторыми особенностями нашего с Валькой взаимного существования. Она, в отличие от меня, почти не удивлялась.
— Я почему-то примерно так и думала. Уходит, приходит… И тебе совсем все равно?
— А что я могу поделать? Скандалить? Я не умею, да и все равно только хуже будет.
— Дело твоё. Мне только проще. Но я бы, наверное, реагировала бы как-то. Ты подумай, может, ему тоже обидно, что тебе все равно?
— Марин, ну что за детский сад? Мы оба взрослые люди, почти двадцать лет женаты, если бы ему что-то не нравилось, он бы сказал.
— Тебе виднее, конечно… А знаешь, как я в первый вечер боялась, что он придёт и спать ляжет?
Мы обе захихикали, как школьницы. Все-таки здорово, когда есть подруга. Странно, мы с Мариной знакомы, можно сказать, несколько часов, а уже подруги. Или это от сходства?
Не знаю, как Марине, мне совсем не хотелось с ней расставаться. Но она, вдруг глянув на часы, охнула и начала собираться.
— Да подожди, рано ещё, время детское.
— Нет, поздно уже, а мне ещё доехать, пока автобус придёт.
— Какой ещё автобус?
— У вас там, от метро. Он редко ходит, я спрашивала.
— Марин, ты сошла с ума. Какой автобус, какое метро? Такси возьмёшь.
— Да ну, ты что! Это дорого, бешеные деньги. Я отлично доеду.
— Марин, ты богатая дама! Для тебя это не деньги. Ты вообще не должна знать, где находится метро, тем более автобус! Ты же на машине ездишь. Кстати, у тебя есть права?
— Какие права, ты смеёшься?
Я задумалась. Я сама, как Арина, уже совершенно не представляла свою жизнь без машины, но если прав нет… За несколько дней тут не научишься, да и рискованно. По Москве ездить — надо сноровку иметь, тут и действительно можно в аварию угодить…
— Ты тогда скажи, что после аварии боишься садиться за руль. Пусть Валька наймёт тебе шофёра.
— Не надо мне никакого шофёра!
— А как ты ездить будешь?
— Как все люди, на метро!
— Марин, люди на метро не ездят. То есть те люди, которые вокруг тебя. Тогда ты бери такси.
— А деньги?
Снова здорово. Кстати, о деньгах. Я обещала матери, что беру в долг один раз, но Марина — другое дело, это не в долг, это, в конце концов, можно сказать, мои собственные…
— Открой кошелёк.
Марина послушно полезла в сумку.
— Сколько там денег?
— Ну, много…
— Сколько?
Она сосчитала. Выходило долларов двести.
— На такси тебе хватит. Хоть до Питера. А кончатся — с карточки снимешь или у Вальки возьмёшь. Я, кстати, тоже хотела немного одолжить. Дай половину, а то когда ещё зарплата будет… Кстати, когда она будет?
— Она когда и будет, там столько не наберётся, — заметила Марина, отсчитывая бумажки.
— А как же ты живёшь-то?
— Так и живу. На такси не езжу. Я ещё подрабатываю, я ж тебе говорила. Балбеса учу, восемь долларов урок. Но это, Арин, вообще кошмар. В классе трудно, а тут уж…
— Тупой?
— Тупой. И наглый. И ещё дружки приходят. И мамаша противная.
— Зачем же ты это делаешь?
— За восемь долларов, я же говорю. Это все-таки только раз в неделю, а в месяц — как ещё одна зарплата выходит. Вот я зубы вылечила, сапоги купила на зиму…
Я снова чуть не заплакала… Ну как же так, почему все так нечестно. Я-то в это время ходила, двадцать пятую сумку покупала, а тут…
— Мариночка, ты сейчас об этом не думай. И о деньгах не думай, покупай, что захочешь. И ешь, что захочешь. И к врачам ко всем сходи, только скажи Вальке, он тебя везде устроит. Или Наташе — про парикмахерскую там, или салон…
Тут меня будто дёрнуло. Парикмахерская! Точно! Мы хоть и были почти одного цвета, обе блондинки, но стрижки разные. Длина была примерно одинаковой, но все-таки различия, как говорится, бросались в глаза. Ещё бы. Моя-то небось стоила, как три её зарплаты. В больничной суёте всем было не до того, но теперь это могут заметить…
— Марин, тебе нужно постричься. Или хотя бы укладку сменить. Давай, я тебя к своему парикмахеру сведу.
Но тут меня ещё раз дёрнуло. Парикмахер не Валька, он непременно узнает, если не лицо, то затылок — свою работу. Я у него последние лет восемь стригусь, нет, к нему нельзя.
— Нет, к моему не надо. Сейчас сообразим, где другого найти.
— А сколько это стоит? — подозрительно поинтересовалась Марина.
Узнав примерную сумму, она взбунтовалась. Она сказала, что так нельзя, что это разврат и она лично так не может. Я пыталась её убедить, но, честно говоря, и сама, наверное, понимала слабость собственных аргументов. Наконец мы сторговались. Марина сказала, что от одной своей знакомой слышала о замечательном мастере, который раньше работал в «Чародейке», знаменитой на всю Москву парикмахерской, а потом спился, был выгнан и работал теперь в каком-то маленьком задрипанном салончике. Но мастерство не пропьёшь, поэтому те, кто знали, все равно приходили и рублей з