Но Хейверс думала иначе. По ее мнению, все сходилось: мотив, средства и возможности исполнения. Обе они раньше попросту не могли разглядеть и сопоставить их, находясь в плену собственных предубеждений о том, что женщина такого типа в первую очередь посвящает себя супружеству, спланированному для нее родителями. Они не сомневались в том, что такая женщина будет покорной. У нее не будет собственного мнения. Всю свою волю она направит на то, чтобы заботиться о других – в первую очередь об отце, потом, когда придет срок, о муже, о старшем брате, если таковой у нее есть, – и она не сможет ничего предпринять, даже если острая необходимость призовет ее к этому.
– Именно так мы представляли себе ситуацию, когда размышляли об организованном, или договорном, браке, разве не так? – спрашивала Барбара.
Эмили слушала молча, стиснув губы. Они ехали по Вудберри-уэй, мимо рядов «Фиест» и «Карлтонов»[140], выстроившихся перед стоящими у подножия террас домами, которыми сейчас был застроен этот самый старый район города.
Барбара продолжала подкреплять свои доводы и приводить новые. Поскольку их западный образ мысли столь сильно отличался от образа мысли восточной женщины, доказывала она, европейцы воспринимают такую женщину, как – если можно так сказать – пучок веток на иве, который клонится под любым ветром, дующим над деревом. Но они никогда не обращают внимания на тот факт – хотя со временем это становится очевидным, – что именно этот пучок и придает дереву гибкость. Пусть дует ветер, пусть бушует буря. Этот пучок клонится, гнется, но никогда не расстается с деревом.
– Мы смотрели только на очевидное, – убеждала Барбара, – потому что очевидное и было то, с чем мы работали. Логических противоречий тут нет, верно? Мы искали врагов Хайтама Кураши. Мы искали тех, с кем у него могли быть счеты. И мы нашли их. Тревор Раддок вылетел с работы. Тео Шоу, у которого были отношения с Сале. Иан Армстронг, вернувшийся на прежнюю должность после смерти Кураши. Муханнад Малик, который понес бы самые ощутимые потери, расскажи Кураши кому-либо то, что он узнал. Мы ничего не обошли вниманием. Любовника-гомосексуалиста. Ревнивого мужа. Шантажиста. Мы, как ты сама это называла, исследовали все под микроскопом. Но мы никогда не думали о том, каким образом может измениться жизнь каждого, когда Хайтама Кураши не станет. Мы считали, что он и его убийца непосредственно чем-то связаны. Он встал у кого-то на пути. Он узнал что-то, о чем не должен был знать. Он выгнал кого-то с работы. Поэтому он должен был умереть. Но мы начисто упустили из рассмотрения тот факт, что его убийство, возможно, никак не было связано с ним самим. Мы никогда не рассматривали его как средство положить конец тому, что мы, европейцы – да, черт возьми, как европейцы, – вряд ли когда-нибудь поймем.
Эмили, напустив на лицо упрямо-пренебрежительное выражение, качала головой.
– Ты попросту дымишь, а огня-то нету. Так же, как нет никакого смысла. – Она ехала по району, населенному твердо стоящими на ногах представителями среднего класса, служившему как бы разделительной зоной между старым Балфордом и новым; между обветшалыми зданиями эпохи королей Эдуардов, которые Агата Шоу надеялась возродить в их прежнем великолепии, и современными, элегантными, стоящими в тени деревьев домами, построенными в архитектурных стилях, перекликающимися с прошлым. Здесь были и особняки эпохи Тюдоров, и охотничьи домики эпохи королей Георгов, и викторианские летние домики, а в архитектуре фасадов некоторых домов явно угадывалось влияние палладианизма[141].
– Нет, – не сдавалась Барбара. – Да ты посмотри на нас. Посмотри, как мы думаем. Мы никогда не интересовались, есть ли у нее алиби. Мы никогда не спрашивали об этом никого из них. А почему? Да потому, что они азиатские женщины. Потому что мы видим, как мужчины подчинили их своей воле, как они решают их судьбы, предопределяют их будущее. Они все, как одна, прячут свои тела под одеждами. Они стряпают и убирают. Они прогибаются и раболепствуют. Они никогда не жалуются. Они, как нам кажется, лишены собственных жизней. А поэтому, считаем мы, у них нет своего мнения. Но, Эмили, а вдруг, не дай бог, мы ошибаемся?
Эмили свернула направо, на Вторую авеню. Барбара указала ей на дом. Во всех окнах первого этажа горел свет. В семье уже, должно быть, знали о бегстве Муханнада. Если отцу не сообщили об этом в муниципальном совете, они наверняка узнали эту новость от репортеров, осаждающих их вопросами по телефону, ждущих ответов от Маликов, интересующихся их реакцией на побег Муханнада.
Эмили, припаркировав машину, некоторое время сидела молча, а потом, повернувшись к Барбаре, сказала:
– Но что мы им предъявим? У нас же ничего нет. Что ты вообще собираешься делать?
Ага, наконец-то вопрос по существу. Барбара уже обдумала все возможные варианты ответа, особо учитывая намерение руководителя следственной группы повесить на нее ответственность за побег Муханнада. В сложившейся ситуации Барбара видела два варианта. Она может либо попросту умыть руки и дать Эмили возможность погубить себя, либо закрыть глаза на ее низменные приемы, на то, что Барлоу в действительности намеревалась сделать. Она может либо отомстить, либо взять ответственность на себя; либо поступить с Эмили так, как та намеревается обойтись с ней, либо дать ей шанс спасти свою служебную карьеру. Выбор оставался за ней.
Конечно, Барбара желала, чтобы все пошло по первому варианту. Она страстно желала этого. Но за годы работы с инспектором Линли она поняла, что любая грязная работа в конце концов может быть завершена, а тот, кто ее завершит, может спокойно стоять в конечной точке целым и невредимым.
– Вы, похоже, многому научились, работая с Линли, – однажды сказал ей старший инспектор Уэбберли.
Сейчас, именно в этот момент, в этих словах была истина, и они подсказали ей ответ на вопрос, заданный Эмили.
– Мы делаем именно то, Эмили, что ты сказала. Мы просто дымим. И мы будем дымить до тех пор, пока не выкурим лису из норы.
На их стук в дверь на пороге появился Акрам Малик. Казалось, он постарел на много лет с того момента, когда они видели его на фабрике. Он посмотрел на Барбару, затем перевел взгляд на Эмили. А потом заговорил спокойным бесстрастным тоном, но в его словах чувствовалась такая боль, что ее не скрыл бы никакой тон.
– Пожалуйста, не говорите ничего, инспектор Барлоу. Он для меня сейчас более чем мертв.
Барбара почувствовала острую жалость к этому человеку.
– Ваш сын не умер, мистер Малик, – возразила Эмили. – Насколько мне известно, он сейчас на пути в Германию. Мы будем настаивать на его экстрадиции. Если нам это удастся, мы будем его судить, и он отправится за решетку. Но сейчас мы потревожили вас не для того, чтобы говорить о Муханнаде.
– А тогда… – Он, проведя рукою по лицу, поднес ее к глазам и посмотрел на влажную, блестевшую в лучах света ладонь. Ночь была такой же жаркой, как день, а все окна в доме были закрыты.
– Мы можем войти? – спросила Барбара. – Мы хотели бы побеседовать с семьей. Со всеми.
Акрам отступил на шаг от двери. Они прошли за ним в гостиную. Там сидела его жена; ее пальцы, лежащие на пяльцах, машинально шевелились поверх какого-то сложного узора, состоящего из линий, дуг, точек и завитушек, который она вышивала на золототканой основе. Через мгновение Барбара поняла, что это было очередное изречение, написанное по-арабски, наподобие тех, что уже висели на стене.
Сале тоже была в гостиной. Перед ней на стеклянной столешнице кофейного столика лежал семейный альбом, а рядом с ним стопка фотографий, уже вынутых из альбома. Вокруг нее на ярком персидском ковре валялись куски фотографий с изображением ее брата, тщательно вырезанные из групповых снимков, поскольку сам Муханнад был уже навсегда вырван из своей семьи. Поняв, в чем дело, Барбара содрогнулась, и по всему ее телу пробежал холодок.
Она подошла к камину, над которым раньше висели фотографии Муханнада, его жены и детей. Фотография Муханнада и Юмн была на прежнем месте и еще не подверглась экзекуции с помощью ножниц Сале. Барбара посмотрела на это фото и обратила внимание на то, чего не заметила в первый раз: где эта пара позировала фотографу. Они стояли на Балфордской яхтенной пристани, корзина с едой и напитками для пикника стояла у их ног, а позади них ясно виднелся «Зодиак» Чарли Спенсера.
– Мистер Малик, – обратилась к нему Барбара, – Юмн ведь дома, да? Вы бы не могли послать за ней? Мы хотим поговорить со всеми.
Пожилые супруги нерешительно переглянулись, словно боясь, что эта просьба чревата новой бедой. Сале отреагировала первой, но обратилась не к Барбаре, а к отцу:
– Сходить за ней, абби-джан? – Ожидая ответа отца, она с покорным выражением лица прижала к груди руку с зажатыми в ней ножницами.
– Прошу прощения, – обратился Акрам к Барбаре, – но я не вижу необходимости в том, чтобы Юмн встречалась с кем-то сегодня вечером. Она овдовела, ее дети осиротели, лишившись отца. Она уже спит. Так что, если вы хотите что-то сказать моей невестке, то я должен попросить вас для начала позволить мне решить, надо ли ей слушать это.
– Нет, нам это не подходит, – категорически воспротивилась Барбара. – Или вы пригласите ее сюда, или мы с инспектором Барлоу останемся здесь до тех пор, пока она не соизволит выйти к нам. Мне очень жаль, – добавила она, войдя в его положение и искреннее сочувствуя ему.
Барбара ясно понимала двойственность ситуации, в которой оказался Акрам: он словно держал в каждой руке по натянутому канату, которые тянули в разные стороны долг и чувства. Его долг мужчины требовал встать на защиту женщин своей семьи. Но воспитанные с годами чувства имели английскую основу и требовали от него поступить сейчас так, как следует: принять обоснованное требование выдвинутое людьми, находящимися при исполнении.