У подножья церковной пирамиды прихожане Католической церкви против Дарвина сочинили немало. В Америке типичной книгой стал “God or Gorilla” (1922) Альфреда Мак-Кэна. Автор делает ставку на «отпечаток ботиночной подошвы на триасовой окаменелости», который доказывает, что обутое человечество обитало уже в мезозойскую эру! На иллюстрации фотография очевидной и заурядной конкреции осадочных пород. А Мак-Кэн злится, что ортодоксальные геологи к ней несерьёзны.
О'Тулов же “Case…” — намного более академичная работа по сравнению с Мак-Кеновой, однако увесистые фразы там не содержат ничего нового или значительного. Ланов “Flight…” не менее тривиален. Лан допускает, что каждый биологический вид мог подвергаться изменчивости на протяжении эонов, но единым филогенетическим древом они между собой не связаны. Каждому виду — своё персональное сотворение.
Самым поразительным наступлением на эволюционизм стал “Companion to Mr. Wells' Outline of History” (1926) Хилара Беллока — комментарий на Очерки истории цивилизации Герберта Уэллса. Безграмотность Беллока сопоставима разве что с его гонором. Многие его доводы столь шатки и архаичны, что даже Прайс не имел смелости их реанимировать. Уэллс почувствовал необходимость ответить в том же году сочинением “Mr. Belloc Objects”. Выдержанное в духе увлекательной раздражительности, произведение стало шедевром риторики — история научной полемики знает немного настолько блестящих побед. С удвоенным самомнением Беллок ответил памфлетом “Mr. Belloc Still Objects”, но это был лишь вопль человека, который слишком зол, чтобы понять, насколько сильно он ранен.
Лучший и величайший из друзей Беллока, Гильберт Честертон, очень редко писал на эволюционные темы. Но уж когда писал, то выглядел полным кретином. Например, целые страницы «Вечного человека» потрачены на обычные антиэволюционистские лозунги, будто психика животных существенно отличается от человеческой души. И это абсолютно излишне, ведь никакие эволюционисты не собираются оспаривать приведенные отличия. Человек и негоминидные обезьяны лишь окончания ветвей эволюционного дерева, все промежуточные формы остались в неясном прошлом.
«Никто настолько не уверен, как я, — писал великий дарвинист Гексли, — в ширине пропасти между цивлизованным человеком и скотиной».
Но всё равно у Честертона повернулась рука написать:
«Высшие животные не пишут всё лучших и лучших портретов; пёс не рисует лучше, чем рисовал шакал; дикий конь не является импрессионистом, как скаковая лошадь — постимпрессионистом;.. корова на лужке не получает поэтического вдохновения от возможности слушать жаворонка».
Честертон упирает на то, что сильно развитое отличие от животных (способность говорить, творить, смеяться, одеваться, стыдиться, править, молиться и прочее) немыслимо на промежуточной стадии. Простейшим возражением будет аналогичная несопоставимость младенца и взрослого. Неважно, кто в кого вырастает, важно, что младенец эволюционирует во взрослого континуально, а не по функции Хевисайда — нет теоретического, как минимум, затруднения развитию человека из прочих животных, более человечных, чем новорожденный ребёнок.
В той же самой книге Честертон предлагает посмеяться над восхитительной наскальной живописью Южной Франции. Поскольку её создали первобытные люди, они должны быть обезьянолюдьми, и, если палеоантропологи нас уверяют в их авторстве, то, значит, нас разыгрывают. К сожалению, Честертон не даёт себе труда выяснить, что автор живописи был кроманьонской расы, имел обычный человеческий облик и слегка более развитый мозг, чем у нас. В приложении к своей книге он разворачивает дурацкую апологию своей оплошности.
В настоящий момент католичество медленно идёт в сторону полного признания эволюции, дополненной вселением бессмертной души в тело доисторического гоминида, развитого достаточно, чтобы её принять. По сути, этот взгляд отстаивался ещё в 1871 году католическим биологом св. Георгием Миватом в книге “Genesis of Species”. Правда, его исключали из церкви, но по другому поводу, а саму книгу встретили как пророческую[32].
В 1950 году папа Римский выпустил энциклику, предостерегающую от деяний, совершаемых «как если бы возникновение человеческой плоти от исконной и живой материи было полностью бесспорным», но не запрещающую верить в эволюцию. Официально филогенез растений и животных признан вероятным, однако антропогенез — по-прежнему дискуссионный вопрос. Католическому учёному разрешается прибегать к такой гипотезе, но до изменения ситуации в католических школах её преподавать не будут.
Что интересно, доктор Мортимер Адлер из университета Чикаго, лидер американского неотомизма, какое-то время шёл в крестовый поход на эволюционизм. В его “What Man Has Made of Man” (1937) теория эволюции представлена «расхожим мифом», филогенез же является не установленным фактом, «а в лучшем случае вероятной историей, доказательства которой недостаточны и противоречивы… факты же говорят о вероятности другой истории: что огромных разновидностей животных больше не существует, а те, которые ныне живут, в какой-то момент не существовали. Это отнюдь не утверждение в пользу эволюционистского мифа.
Говоря: „миф“, я всего лишь подразумеваю надуманную гадательную теорию, значительно превышающую научную очевидность… Этот миф, эта сказка о развитии преподносится школьникам и воображается, словно какой-нибудь фильм. Просто выдумка разных „философов“ вроде Герберта Спенсера, Эрнста Геккеля и Анри Бергсона пополам с писателями-популяризаторами».
Доктор Адлер чётко оговаривает, что он не отрицает преемственности живых существ в течение геологических эпох. Он отрицает лишь, будто они укладываются континуум видообразования вследствие неконтролируемой изменчивости. Разница между «видами» не количественная, но качественная; не континуальная, а скачкообразная.
В своих “Problems for Thomists” (1940) Адлер пространно оценивает количество биологических «видов», выясняя, насколько много творческих актов потребуется богу, чтобы обеспечить «видовые» скачки. Он отвергает идеи Маритена, ведущего католического философа, будто количество видов велико и неизвестно. Адлер уверен в том, как «почти полностью продемонстрировано», будто количество «видов» невелико: возможно, четыре (косное вещество, растение, животное и человек), но уж точно больше трёх и меньше десяти. Внутри этих «видов» возможна изменчивость, но каждый из них фиксирован, сущностно уникален и возникает исключительно под воздействием Творца. Все «виды» были сотворены по-разному и независимо друг от друга, как несопоставимы между собой, например, сотворение цветковых и сотворение нецветковых растений. Адлер сознаёт, что это ещё «не окончательно» установлено, однако всегда можно прибегнуть к последнему аргументу, указав на Книгу премудрости Соломона, глава 11, строчка 21, (хоть и не признаваемую протестантами) — такой аргумент наделён «повышенной убеждающей силой».
В апреле 1941 года выпустили “Thomist” со статьёй Адлера “Solution of the Problem of Species”. Доказывается, что маритенизм можно окончательно опровергнуть. После исправления своей ошибки Адлер может претендовать на более уверенное подтверждение. Ошибка заключалась в «чрезмерном старании»:
«Почти что могу заявить, как был ослеплён сиянием нового света».
Последним Адлеровым плевком в эволюцию стала лекция студентам католического кружка Чикагского университета в 1951 году. Человек и обезьяны отличаются, «как квадрат от треугольника. Не может быть никакой промежуточной формы — ни полу-, ни на треть человека». В большинстве своём аргументация Адлера позаимствована прямо из арсеналов Библейского Пояса.
«Иногда между ребёнком и поросям разница действительно несущественна, но из ребёнка таки делают человека, а из свинёнка редко кто вырастает вообще».
Если учёные когда-нибудь научат обезьяну изъясняться «простыми повествовательными предложениями», то, Адлер пообещал, он признает близость человека к обезьяне.
(Забавно отметить мимоходом, что американский зоолог-любитель Ричард Линч Гарер посвятил огромную часть своей жизни записи и изучению обезьяньей речи. По его словам, он наконец-то натренировался общаться с обезьянами на их языке. Всё же его книги не слишком высоко оценены специалистами.)
Только лишь два объяснения вписываются в имеющиеся факты, сказал Адлер в заключение лекции: либо человек «восстал» из диких тварей от внезапного эволюционного скачка, либо он был напрямую создан богом. Думается, Адлер не подразумевал творение души или тела, а скорее вселение души в тело, имеющее низших родителей.
Много вопросов имеется к этому взгляду, и без сомнения католики ещё на нём наспекулируются. Как, например, классифицировать множество прекрасно сохранившихся неандертальских останков? Ведь лоб у них обезьяний, головы склонены вперёд, подбородков нет, а большие пальцы не противопоставлены остальным. Но также это существо разводило костры, хоронило и декорировало камнями могилы…
«Когда я, — пишет Уэллс, — услышал, что господин Бэллок собирается наставлять меня и отвечать на мои Очерки, первой же моей мыслью было это существо. Ну что же Бэллок имеет о нём сказать? Датирует его эпохой до или после Грехопадения? Не вынул ли он из своих тайников новое научное направление, призванное исправить несовершенство анатомических знаний об этом существе? Назовёт ли это существо своим братом по самому экзальтированному прамонотеизму или скажет, что это чудовище, сотворённое на путаницу грешникам?
Но он не сказал ничего! Лишь ускользал от этого существа всякий раз, когда оказывался возле него.
Я уверен, оно не оставит моего оппонента. Если не днём, так ночью оно придёт за ним и спросит:
— Так что же, господин Беллок, есть у меня бессмертная душа или нет? Буду ли я спасён? Как же Вы могли забыть обо мне? Может, челюсть, найденная в Гейдельберге, — это наш человек, вы не знаете? Да, я ведь был человеком целые