Хедли брезгливо взял свой бокал.
– Это место меня угнетает, – внезапно сказал он и беспокойно завертел холодный бокал в руках. – Все по правде или вы просто водите меня за нос?
Марша посмотрела на своими холодными серыми глазами.
– Что вы имеет в виду? Что – по правде?
– Эта история с Бекхаймом. Откуда мне знать, что вы не водите меня за нос с самого начала? – Хедли угрюмо окинул глазами комнату. – Здесь его нет и близко. Так где же он, черт возьми?
– Он находится не здесь, – резко сказала Марша, повысив голос. – С какой стати ему здесь быть? С чего вы взяли, что застанете его именно здесь?
– Успокойтесь, – смущенно сказал Хедли.
Марша отпила виски.
– Не понимаю, почему вы должны меня подозревать, – тонким голосом сказала она.
– Подозревать вас! В чем?
– Забудьте, – она сильно дрожала. – Я не могу допустить, чтобы вы меня подозревали. Так вот какого мнения вы обо мне? Неужели вы ничуть мне не верите и не доверяете? – Ее глаза заблестели от слез, и она затараторила: – Чем я могла внушить вам такие мысли? Нет, дело тут в вас. Виноваты вы, а не я.
– Что за херня? – раздраженно воскликнул Хедли.
– Пустяки. Я просто не потерплю, чтобы вы так обо мне думали. Прошу вас… – Внезапно Марша умолкла и отвернулась. – Не хочу об этом говорить.
Оба немного помолчали. Хедли был потрясен: он впервые заглянул под хрупкую оболочку, которую Марша воздвигла вокруг себя, и перед ним ненадолго обнажилась глубинная, цепляющаяся неуверенность этой женщины.
– Вы напуганы, – изумленно сказал Хедли. – Вы болтаете без умолку – жестко и безжалостно, но на самом деле боитесь моего осуждения.
– Проехали, – Марша вслепую пошарила вокруг. – Дайте мне сигарету, пожалуйста?
Он дал ей сигарету из своей пачки: Марша судорожно подалась вперед, ее пальцы тряслись. На миг их лица сблизились: от нее слабо пахло мылом и приглушенным древесным ароматом. А еще – расхристанным, переменчивым страхом. Затем Марша быстро откинулась назад, прижавшись к стене лопатками, подобрала ноги и засунула их под себя, скрестила руки, затянулась сигаретой, слегка приподняла грудь и слабо улыбнулась Хедли.
– Вам придется кое-чему научиться, – произнесла она негромким, но твердым голосом. – С людьми нельзя так обращаться.
– Расслабьтесь, – сказал Хедли. – Вы просто расстроены: ничего страшного не происходит. Никто с вами никак не обращается. – Марша по-прежнему смотрела на него блестящими глазами, пока он не встал и не зашагал в раздражении по комнате. – А еще мне не нравится это ожидание, – заявил Хедли.
Марша перегнулась, чтобы стряхнуть пепел с сигареты: на лице женщины оставалась та же безумная, упорно сдерживаемая гримаса.
– Сколько это будет продолжаться? – спросил Хедли. – Сколько мы еще просидим наедине? Если я приехал с ним встретиться, давайте уже покончим с этим.
Марша заботливо сказала:
– Это недолго. Потерпите еще немного мое присутствие.
– Почему не сразу?
Марша не спускала с него глаз, но ответа не последовало. Ему предстоит вмешаться в космический процесс? Совершить безжалостный ритуал, неподвластный человеку? Напряжение Хедли усилилось: ее неуравновешенность просто ошеломляла. Вдруг он воскликнул:
– Давайте все отменим! Я возвращаюсь!
– Сядьте и выпейте.
– Нет, – Хедли с вызовом посмотрел на нее: они таращились друг на друга в безмолвной, растущей истерике, наконец Марша вздрогнула и отвернулась.
– Стюарт, – устало сказала она, – когда вы так стоите, то выглядите нелепо. Пожалуйста, сядьте и ведите себя по-взрослому.
Покраснев, Хедли рухнул на кровать спиной к стене и схватил бокал.
– Так-то лучше, – Марша обрадовалась, что вновь взяла инициативу в свои руки. – Что вы хотите послушать?
– Послушать! – рявкнул он. – Что вы имеете в виду?
Марша показала на участок стены, где виднелись ручки настройки и очертания вкладных дверец.
– Высококачественная система воспроизведения, изготовленная по спецзаказу, – она буднично и плавно встала. – Я все покажу: мы вмонтировали ее в стену.
– Мне неинтересно, – сердито пробурчал Хедли, однако наблюдал, не вставая с места. Часть стены сдвинулась, и показались альбомы пластинок. За другой ее частью обнажились огромная колонка и запутанные мотки проводов. Наружу вышел ящик со сложным проигрывателем и головкой звукоснимателя.
– Алмазные иглы, – объяснила Марша. – Одна головка для долгоиграющих пластинок, другая – для старых, на 78 оборотов.
– Прекрасно, – проворчал Хедли.
– У вас есть какие-нибудь предпочтения?
– Ставьте, что хотите. Если уж непременно нужно что-то поставить.
– Большая часть современной музыки дегенеративна, – заявила Марша, доставая охапку грампластинок. – Кружок Шёнберга… атональность[81]. Весь этот венско-еврейский вздор, – она аккуратно вынула пластинку из жесткого конверта, а затем, удерживая ее за края, поставила на проигрыватель и включила аппарат. – Посмотрим, что вы на это скажете.
Фонограф начал хрипло воспроизводить страстные, пронзительные и тяжеловесные звуки большого симфонического оркестра.
– Запись фортепьянной пьесы Шуберта, – пояснила Марша, снова усаживаясь. – Шуберт так и не дожил до этого… Прелестно, правда?
– Красиво.
Оба немного помолчали. Сидя друг против друга, они слушали рев высококачественной системы воспроизведения. Откликаясь на оглушительный шум, дребезжали стаканы и чашки на кухне. Поначалу от неистовых сотрясений воздуха разболелась голова и защипало глаза. Хедли поморщился, пытаясь защититься. Но постепенно звуки оглоушили его, отступили и превратились в далекий шум – бесформенный и бессодержательный. Он прогнал все мысли и заботы, и Хедли был благодарен за это. Всю комнату поглотила и заполонила музыка: гостиная и все, что в ней находилось, возбужденно тряслось и вибрировало. Со временем Стюарт Хедли капитулировал и отдался музыке без остатка. Усталый и смирившийся, он больше не сопротивлялся. После этого стало почти приятно.
Комната потускнела. Предметы утратили свою форму и хаотично смешались друг с другом. Наверное, это было вызвано усталостью зрения: Хедли сидел и тупо смотрел прямо перед собой, словно под гипнозом, а сигарета догорала в пепельнице на столе. Безумие проигрывателя казалось почти осязаемым, проявлялось в окраске стен, в узоре битумной плитки. Хедли окутала какая-то темная металлическая дымка, и он смирился. В кухне, на своем ложе за плитой, дремал Тертуллиан.
Прежде чем доиграла одна сторона пластинки, Марша встала и направилась через всю комнату к усилителю. Резко вывернув руку, она выключила мудреное оборудование. Звук втянулся обратно в колонку, и комната опустела. Такая же взвинченная, как Хедли, Марша нервно прошагала обратно к кровати.
Хедли показалось, что он подвергся какому-то неясному и жестокому испытанию, цель которого была ему неизвестна. Возможно, она была неизвестна и Марше. В любом случае, все закончилось. Хедли глубоко вздохнул и потянулся к виски. Он сморгнул, снова уселся и сделал пару глотков.
– Где ваши дети? – спросил он. – Что-то их не видно.
– Они уехали, – Марша судорожно стряхнула пепел с сигареты. – Они в округе Сонома, в летнем лагере.
– Вы живете здесь одна?
– Нет.
– Вы просто снимаете эту квартиру, так?
Марша зажато кивнула. Внезапно она вскочила и подбежала к проигрывателю. Снова включила его, перевернула пластинку и поставила играть тихо, фоном. Затем Марша натянуто уселась, как деревянная. А Хедли почувствовал, что избавился от напряжения: спасибо музыке. Выдержав пытку, он теперь погрузился в состояние, при котором ощущал неизбежность происходящего. События явно развивались по собственным законам: тут действовали скрытые движущие силы. Их нельзя ни ускорить, ни отсрочить: можно только сидеть и ждать. И он вежливо ждал.
Пока Стюарт Хедли лежал и слушал, дверь квартиры открылась, и вошел человек. Не было ничего неожиданного или странного в том, что этим человеком оказался Теодор Бекхайм. Огромный негр в синем костюме и шляпе, с перекинутым через руку тяжелым пальто, запер за собой дверь на задвижку, положил пальто и шляпу на стол в коридоре, а затем шагнул в гостиную.
Хедли встал. Двое мужчин устремились навстречу друг к другу, а Марша торопливо поставила бокал, чтобы их познакомить.
Теодор Бекхайм протянул руку, и мужчины поздоровались. Он был старым, сутулым и бесконечно древним: одетый в мятый, поношенный костюм – очень древний, жесткий и официальный костюм, узковатый на запястьях, с коротковатыми манжетами. Его старомодные черные туфли блестели – потертые, полные достоинства. В разгар лета он носил жилет, застегнутый на все пуговицы.
– Здравствуйте, мистер Хедли.
Бекхайм посмотрел на белокурого молодого человека без всякого выражения: его темные глаза были большими и странно выцветшими. Сосредоточенные зрачки омывала желтая жидкость. Он бегло взглянул на Маршу, затем опять на Хедли. Кожа старика была шершавой и шагреневой, точно выделанная шкура: эта толстая, высохшая, ороговевшая кожа плотно обтягивала шишковатые кости черепа и скулы. Черные губы были тонкими и потрескавшимися, обнажали зубы с золотыми пломбами. Темно-серые короткие волосы, похожие на шерсть. От него исходил слабый мускусный запах – душок старой одежды, перекрывавший затхлый запах пота. Бекхайм был грузным, усталым стариком. Хедли показалось, что ему не меньше семидесяти – на глаз определишь трудно. Сейчас почти незаметно было той жизненной силы, того огня, что он излучал памятным вечером в зрительном зале.
Но Хедли не расстроился, а, напротив, испытал благоговение. В тот вечер Бекхайм был безличным инструментом, выступавшим перед аудиторией. А сегодня он стал частным лицом, и этот переход растрогал Хедли гораздо сильнее, чем любое повторение энергичной риторики. О таком Стюарт не мог и мечтать: Бекхайм был человеком, с которым можно разговаривать, беседовать. Пропасть между Хедли и Бекхаймом оказалась преодолимой – по крайней мере, в эту минуту. Помятый, уставший Бекхайм спустился на грешную землю. Не осталось ни публичной позы, ни красноречия, ни проповеднической напыщенности. Это был всего-навсего чернокожий увалень в старомодном костюме и жилете, который держал Хедли за руку и с любопытством на него смотрел.