— Некоторые держу. Но ты прав: книг у меня стало меньше.
— Боишься инквизиции?
— Нет, дело в том, что… — Мишель почувствовал в собственном голосе нотку неуверенности, — Я изменил свою жизнь.
Ульрих звонко, по-детски, расхохотался.
— Я сам столько раз менял свою жизнь. А через несколько лет сменю навсегда и перейду в иную.
— Кажется, вы в добром здравии, Учитель.
— На данный момент — да, но я умру от болезни седьмого апреля тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года. Так что мне остались шесть лет земной жизни, — Острый взгляд Ульриха слегка затуманился, — Истина, однако, в том, что принадлежащий к «Церкви» не меняет жизнь никогда. Ты вот назвал меня Учителем, значит, не отрекся от моих наставлений, как мне про тебя донесли.
Голос старика оставался доброжелательным, но Мишель уловил в его звуке скрытую угрозу. Наступал самый трудный момент разговора. Он сглотнул и прошептал:
— Я ни от чего не отрекся, ибо то, чему вы меня учили, есть истина. Но я остался и хочу дальше оставаться добрым католиком.
Пентадиус сделал нетерпеливое движение, но Ульрих остановил его тонкой крючковатой рукой.
— Мишель, — сказал он деликатно, — ты прекрасно знаешь, что разницы нет, даже в глазах самых фанатичных инквизиторов. То, что исповедуем мы, и есть христианство, истинное и более древнее, чем христианство католиков или гугенотов. Так или не так?
У Мишеля свело губы.
— Так.
— Тогда назови числа, если помнишь.
Подавив волнение, Мишель прошептал:
— Один, два, сто, один, двести, один, шестьдесят. Абразакс.
Ульрих одобрительно кивнул.
— Какова их сумма?
— Триста шестьдесят пять.
— Прекрасно. Назови истинные числа.
У Мишеля закружилась голова, но он сумел преодолеть слабость.
— Сорок, пять, десять, девять, сто, один, двести.
— Сумма?
— Снова триста шестьдесят пять.
— Каким буквам соответствуют?
— Митра, солнечный бог. — Мишель начал успокаиваться, и страхи сменились раздражением, — Желаете испытать мою память, Учитель? Я помню все ваши уроки. Мне известно, что каждое число соответствует определенному состоянию сознания, и я на себе испытал все стадии ментального восхождения: как с ястребиной травой и вашим кольцом, так и без них. Почти каждую ночь я перехожу границу Абразакса и вижу, что делается на восьмом небе. Но я устал и хочу нормальной жизни.
— Он хочет нормальной жизни, — пропел Пентадиус, покачивая головой из стороны в сторону, — Он хочет нормальной жизни! Он хочет нормальной жизни! Он…
Песню внезапно прервал крик боли: но колену Пентадиуса с силой ударила палка Ульриха.
— Повежливее с Мишелем! — закричал старик. — Не забывайте, что он будет моим преемником во главе нашей «Церкви»!
Пентадиус весь подобрался, как червяк, что свивается в узел, едва к нему прикоснешься. Лицо его еще больше перекосилось.
Мишель еще раз нервно сглотнул.
— Учитель, — начал он осторожно, — вы знаете, с каким почтением я к вам отношусь. Но я не уверен, что гожусь…
Ульрих его даже не слушал:
— Итак, ты достигаешь восьмого неба без усилий, не прибегая к наркотическим веществам… Но это означает, что ты действительно мой лучший ученик. Как зовут твоего демона-проводника?
— Парпалус.
— Парпалус… пухлый новорожденный, огромный, как звезда… Как он с тобой общается? Думаю, стихами.
— Не совсем. Он внушает мне видения, а я уже перевожу их в стихи.
— Ну-ну…
Ульрих бросил презрительный взгляд на Пентадиуса, с губ которого слетел хриплый звук, похожий на собачий вой. Потом снова пристально поглядел на Мишеля, и глаза его потеплели.
— Послушай, Мишель, ты, наверное, обижаешься на меня за ту ночь…
— Какую ночь?
— Ты прекрасно понял, о какой ночи я говорю: о ночи в Бордо.
Он поставил палку рядом с собой и сложил руки.
— Верь мне. Я испытал ту же боль, но это было абсолютно необходимо. Наша инициация требует пройти через самую острую боль и самый сильный страх. Наверное, плечо у тебя все еще болит…
— Нет, это случается все реже. Конечно, ранка до конца не заживает, и иногда в ней появляется гной.
— Это все из-за мышиной крови. Но я поступил для твоего же блага. Я привил чуму тебе и другим, чтобы организм научился ей противостоять. Это все равно что принимать яд малыми дозами, и тогда сделаешься к нему нечувствителен.
— Учитель, там действительно была только мышиная кровь?
Ульрих в первый раз рассердился. Он побагровел и закричал:
— Кто тебе наболтал? Парпалус? Так я и знал!
Теперь Мишель совсем успокоился, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.
— Да, Парпалус. Слушайте, — Он погладил бороду и проговорил тихо, но уверенно:
Le dix Kalendes d'Apvril le faict Gnostiquc
Resuscité encor par gens malins:
Le feu estainct, assemblée diabolique,
Cherchant les ords Adamant et Pselyn.
В десятый день календ апрельских
Злодеи возродят дело гностиков:
Дьявольское сборище, погасив огонь,
Станет доискиваться Адаманта и Пселина[30].
Мишель взглянул Ульриху прямо в глаза, на этот раз без всякой робости.
— Поначалу, Учитель, я понял только первые строки катрена. В десятый день апрельских календ, то есть двадцать третьего марта, некие злодеи возродят гностицизм. Ясно, что речь идет о нас: двадцать третьего марта тысяча пятьсот двадцать третьего года состоялась церемония в крипте в Бордо. И вера в Абразакс восходит к гностикам, последователям Василида. Так?
Ульрих мрачно на него посмотрел.
— Дальше.
— Темным остались для меня только последние строки. Что искала, погасив огни, наша дьявольская ассамблея? Кто такие Адамант и Пселин? Я долго над этим размышлял и в конце концов понял.
— Объяснись!
Ульрих пытался сохранить бесстрастное выражение лица, но с трудом сдерживаемый гнев сводил судорогой морщинистую кожу. Пентадиус перестал дрожать и жадно следил за разговором.
Мишель вздохнул.
— Я заметил, что некоторые из видений, которые внушал мне Парпалус, описаны в книге Петра Кринита «De honesta disciplina». Внимательно изучив рукопись, я нашел объяснение, которое искал. Адамант — это Адамантиус, то есть Алмаз, прозвище Оригена, одного из отцов церкви, которого считали «твердым как алмаз». А Пселин — это византиец Пселл, автор трактата «Le opere dei demoni»[31].
— Ну и что?
— И Ориген, и Пселл приписывали гностикам чудовищные обычаи: кровосмесительные соития, а потом пожирание младенцев, которые родятся в результате.
И Пентадиус, и Ульрих расхохотались: первый — смущенно хихикая, а второй — короткими, лающими звуками, похожими на кашель. Наконец лицо старика разгладилось, и он обратился к Мишелю с прежней добротой:
— Мишель, сын мой, ты меня знаешь. Неужели ты и вправду думаешь, что я способен на такое изуверство? Ведь для тебя не секрет, что жизнь моя всегда была честна.
Мишель опустил голову.
— Мне ни разу не пришло в голову приписывать вам все эти жестокости, Учитель. Но после Бордо в мой ум закралось подозрение: а что, если инфицированная кровь, которой вы орошали крестообразный разрез на плече, была не только мышиной, но и детской? Дети одни из первых умирали в эпидемию, и вы пускали им кровь, я сам видел.
Ульрих выпятил грудь, которую распирало от гнева, лицо его исказилось.
— А если даже и так? — выкрикнул он, — Кто ты такой, чтобы судить меня? Чтобы судить науку? Самонадеянный щенок, да плевал я на твою запоздалую щепетильность!
Краем глаза Мишель заметил, как за дверью в коридоре метнулось белое платье: значит, Жюмель пряталась там и все слышала. Это придало ему мужества.
— Послушайте, Учитель, — сказал он спокойно, — я не питаю к вам никакой вражды, хотя между нами и нет тех теплых отношений, что были прежде. Я благодарен вам за то, что вы научили меня постигать те уровни познания, которые большая часть человечества постичь не в силах. Однако я намерен употребить эти знания во благо, а не во зло. Пускать кровь умирающим детям — это не благо, это преступление, грех.
Пентадиус широко улыбнулся, сощурив зеленые глаза.
— Убить его, Учитель?
Ульрих вдруг устало сник и досадливо махнул рукой.
— Нет, сиди спокойно. — Потом снова обернулся к Мишелю и мягко заговорил: — Я назначил тебя своим преемником, ничего не поделаешь. Я оставлю тебя в покое, но прежде возьму с тебя три клятвы.
— Какие?
— Первая. Ты знаешь, что ставит себе целью «Церковь»: уничтожить дистанцию между небесами и барьеры времени и дать возможность существам с восьмого неба, то есть из царства Абразакса, смешаться с земными жителями, чтобы поднять уровень знаний землян. Ты должен поклясться, что не станешь вмешиваться в этот план.
— Клятва ко многому обязывает.
— Ничего подобного: до события осталось четыре с половиной века. Парпалус сказал тебе, что это будет в тысяча девятьсот девяносто девятом году. К этому времени я умру и ты тоже. Я имею в виду, умрем для земли. Если будешь как я, мы сможем вернуться вместе.
— Дальше, Учитель. Вторая клятва?
— Ты должен поклясться, что не станешь распространять откровения Парпалуса, которые ты переводишь в стихи. Я знаю, ты издаешь альманахи, и тебе может прийти в голову опубликовать пророчества. Не делай этого. «Церковь» этого не одобрит. Я понятно говорю?
— Да.
— Тогда клянись.
— Прежде назовите третью клятву. Я поклянусь сразу за все три.
Глаза Ульриха блеснули злобой, но тут же снова успокоились.
— Ты владеешь копией «Arbor Mirabilis», одной из первых, зашифрованных шифром, который мы называем «Око», — вздохнул старик. — Она гуляла по рукам мирян, но мне известно, что теперь она снова у тебя. Поклянись, что сожжешь ее. Более того: сожжешь у меня на глазах.