Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!» — спел Уильям, ко всеобщему конфузу. – Мне написал Булвер-Литтон, я был представлен леди Блессингтон и графу д’Орсэ и их кругу… Как там у Байрона: «Я лег спать никому не ведомым, а проснулся знаменитым!»[31] Меня даже назвали «английским Виктором Гюго» и, полагаю, не один раз!
– Именно так, – с улыбкой подтвердила Элиза.
И сестры Эйнсворт, расслабившись, улыбались и перестали лихорадочно трясти головами. Эту историю первого большого успеха отца они, по крайней мере, знали назубок.
7. «Я не советую тебе ступать на литературную стезю»
Ландшафт парка был видоизменен, и подъездной путь к нему стал другим. Или, возможно, Уильяма подвела память. Они дважды обошли его вокруг, прежде чем нашли Портерс-Лодж, который оказался вовсе не елизаветинской постройкой с увитыми плющом воротами, какой она ему запомнилась, а небольшим домиком с башенками, недавно возведенным. Не было и липы. Сара вышла из кареты и направилась к домику, чтобы объявить об их прибытии, но через несколько минут вернулась с побагровевшим лицом.
– Эта деревенщина, которая едва говорит по-английски, имела наглость мне заявить: «Оставьте карточку!» Ни тебе «мадам», ни «будьте любезны». А просто: «Оставьте карточку!» Такое было впечатление, что к ней в дверь постучался грязный негритенок! Глупая стерва! Сказала, что у них в Какфилде не знают никого с таким именем. И кому же не известно имя Эйнсворта?
Тридцать шесть лет прошло. За эти тридцать шесть лет в доме могло смениться три поколения обитателей. И больше не переиздавались две дюжины его романов. Уильям плотно захлопнул дверцу кареты, Элиза открыла было рот, чтобы дать происшедшему разумное объяснение, но потом осознала всю нелепость своего поползновения.
Лошади развернулись и потрусили обратно по широкой гравийной дороге. Уильям скорбно глядел в оконце.
– Я не советую тебе ступать на литературную стезю.
Большой дом позади уплывал вдаль. Дамы в карете стали гадать, к кому именно были обращены эти слова.
– Это весьма опасная профессия… – печальный смешок. – Хотя, разумеется, леди нечасто думают о совершении подобных глупостей.
Размышляя над этим интересным заявлением, леди совсем забыли дать мальчишке-вознице указания, куда ехать. На площади они свернули не туда и, сделав круг, направились к Хейвард-Хит. И оказавшись в этой самой деревушке, к общему изумлению Эйнсвортов, прямиком доехали до паба «Пиквик» с узнаваемым изображением развеселого персонажа Диккенса на качавшейся вывеске. Все дамы в карете заметили его раньше Уильяма и единодушно – хотя и не имея возможности заранее сговориться – стали привлекать его внимание к виду из противоположного оконца, наперебой расхваливая природные красоты Даунса, указывая на двух сорок на столбе и на церковь вдалеке, отличавшуюся явными архитектурными достоинствами, и – что отметила Сара – на шетландского пони, навалившего огромную кучу, от которой поднимался пар. Но все их потуги были тщетны, и остаток пути проехали в гробовом молчании.
8. Ямайка в литературе
«Черт побери! – воскликнул он, задумавшись. – Подозреваю, эта маленькая негодница намерена его отвергнуть!»
Элиза давно уже поняла, что ее кузен недосягаем для вмешательства редактора.
«Ваши представления слишком ортодоксальны, полковник, и они всецело заслуживают моего одобрения, – возразила ее светлость. – Но мне интересно, не воплощаете ли вы их в жизни».
Теперь она читала его книги лишь номинально, пропуская страницы – и целые главы.
«Аминь!» – пылко воскликнул Освальд.
Смысл был в том, чтобы уяснить основные моменты сюжета, чтобы не быть застигнутой врасплох в ходе его расспросов.
«Молния осветила мертвенно-серым цветом бледные черты ее лица. Кровь быстро вытекала из глубокой раны в ее боку, и он тщетно пытался остановить алый поток».
9. «Хилари Сент-Айвз», 1869 год
Сколь торопливо она ни старалась читать, этот его новый роман «Хилари Сент-Айвз» был сплошным разочарованием. В старости все дефекты его письма лишь сгустились и усилились. На каждой странице персонажи восклицали, возражали и выкрикивали. Множество ответвлений чересчур запутанного сюжета разрешались либо вмешательством «рока», либо цыганским проклятием, либо бурей. У юного Хилари ушло триста с лишком страниц на то, чтобы в конце концов уразуметь, что служанка, необычайно озабоченная его будущей судьбой, была его матерью, а мужчина, который был на него очень похож и мог бы приходиться ему отцом, и впрямь оказался его отцом. Что же до многословных описаний в романе, то их было сложно отличить от описаний домов в каталоге торговца недвижимостью:
«С момента его возведения особняк не претерпел никаких серьезных перестроек, и даже старая мебель, кресла, кровати, старинные зеркала и портьеры были тщательно сохранены, так что все это не просто было главными приметами тюдоровской архитектуры, но передавало точное представление о внутреннем убранстве большого дома того периода. Передняя зала, на которую мы только обратили наше внимание и коя не была затронута никакими современными переделками, с ее галереей для хора, с массивным дубовым столом, огромным камином с железной подставкой для дров, напоминала о днях гостеприимства прежних баронов. Великолепный зал приемов с громадной перегородкой резного дуба, лепным потолком, вдоль которого тянулась галерея старинных фамильных портретов – дам и рыцарей. Помимо этих портретов, резных печек и комнат, украшенных гобеленами и старинной мебелью, вы найдете в Боксгроуве многое, что усладит ваш вкус, это я вам обещаю».
Описания повторялись. Она прочитала про «настенные панели, покрытые богатой резьбой», по меньшей мере полдюжины раз. Аристократы тонули в раболепно льстивых оценках – авторских, – в то время как простые работники и горничные изображались чуть ли не безмолвными животными. Все заканчивалось двойной свадьбой, «с веселым перезвоном колоколов». Как будто бы брак – вопреки болезненному опыту самого Уильяма – был величайшим счастьем, на которое он только и мог рассчитывать.
Но самое удивительное в этой книге было то, что он называл ее ямайским романом. Если она и ожидала чего-то от романа, то тому была причина: Ямайка представляла для миссис Туше особый интерес. Но остров возник лишь на последних страницах книги, выглянув из-под спуда запутанного сюжета, словно катушка ниток на самом дне коробки со швейными принадлежностями. Потому что Ямайка оказалась тайной родиной тайной матери Хилари:
«Снова она услыхала нескончаемые крики и гомон попугаев, смешавшиеся с криками и гомоном негров. Снова ее взгляд скользнул по равнинам, испещренным ослепительно-белыми жилищами, по бескрайней саванне, окаймленной кокосовыми пальмами и зарослями кактусов, и плантациями сахарного тростника и кофе. Снова она взглянула на все эти заливчики несравненной красоты, по которым она часто плавала, и на эти голубые горы, на которые она часто хотела забраться. Перед ней был весь пейзаж, с его пылающей атмосферой, его палящим солнцем, тропическими красотами и восторгами. Она словно снова помолодела и вновь стала невинным ребенком. Ее печальное сердце билось радостно, и она рассмеялась легким смешком, в точности как ее няня Бонита. Да, ее дорогая преданная Бонита снова ожила и улыбалась ей, как прежде, и несла ей сладости и фрукты».
Этот слащавый, как на почтовой открытке, портрет она узнала сразу. «Живописное путешествие по острову Ямайка» Джеймса Хейквилла. Много лет назад Кроссли прислал им в Элмз симпатичное первое издание, и она села с Фанни в старой гостиной, где обе переворачивали страницы и разглядывали акварельные картинки плантаций, любуясь тем, как склеп мог быть изображен в виде земного рая. И эту же самую книгу иногда на аболиционистских собраниях приводили как пример успешной пропаганды, массу издевательских откликов вызывало изображение маленьких темнокожих женщин, разодетых в белое и с белыми шарфиками, повязанными на их головах, с довольным видом разгуливавших в идиллических пасторальных пейзажах. Только блаженная Френсис – с ее оптимистичной и всепрощающей душой – начала доказывать, что и их тоже следовало воспринимать как аллегории прекрасного будущего, символизировавшие то, что могло бы произойти, если бы их кампания имела успех. Думая об этом, Элиза вновь испытала приступ старой боли. А потом пришла к иной мысли: хвала Господу, что этой доброй душе не суждено было жить долго и стать свидетелем утраченного рая – рая, которого не удалось обрести. Ибо несмотря на все усилия членов «Дамского общества освобождения негров-рабов» – несмотря на сам аболиционизм, – по прошествии тридцати лет у них так и не получилось превратить акварельные пасторали Хейквилла в реальность. Последние известия с этого объятого тьмой острова внушали, мягко говоря, разочарование. Общественные волнения, кровавый мятеж, введение чрезвычайного положения и позорное поведение губернатора Эйра[32], обвиненного в массовых зверствах и показательных казнях. Но ничего подобного не нашло отражения на страницах романа Уильяма. В нем преобладали прекраснодушные фантазии 1820-х годов, подобные ветхим театральным декорациям. Но там все обветшало. Все уже использовалось раньше или было прямо позаимствовано из жизни. Полотна на стенах «Боксгроува» были кисти Маклиза. Еда, которой питались персонажи, была та, что готовила миссис Туше. А в «миссис Рэдклифф», с «ее густыми черными кудрями», с ее безапелляционными суждениями, с ее амазонской статью и ловким владением кнутом она узнала сочную вариацию самой себя в юности. Даже няня-мулатка Бонита оказалась бледной копией с полузабытым-полузаимствованным именем, напоминавшей тот чудесный день в Брайтоне, десять лет тому назад, когда весь клан Эйнсвортов с