е впритирку стояли гробы, отправлявшиеся в последний путь.
8. Эфиопы
Пролетки, двуколки, кабриолеты и омнибусы, переполненные людьми, толкались на улице и ехали в разных направлениях, а те, кто рискнул передвигаться на своих двоих, ловко проскальзывали между ними. Вокруг слышались крики, пение, разглагольствования, наигрыши шарманки, и повсюду виднелись яркие печатные вывески, вывешенные где только можно на фасадах домов: «Суп Кэмпбелл», «Лагер Теннентс», «Суп Хадсон», «Какао Кэдбери»… Элизе трудно было скрыть восторг при виде этого человеческого муравейника. Но Уильям оказался прав: шансы поймать свободный кеб были призрачными.
– Тогда пойдем пешком.
Они пошли через Лондонский мост, который тут же напомнил Уильяму его описание в одной из глав «Джека Шеппарда» и даже навеял еще более приятные воспоминания о том, что этот его роман в какой-то момент – тридцать лет назад – опережал по продажам «Оливера Твиста». Миссис Туше пыталась вслушиваться в то, что он говорил, но не могла перебороть охватившее ее волнение от уличной суеты. Попрошайки, торговцы овощами и фруктами, цветочницы; два китайца, увлеченные непонятной беседой, и поразительное разнообразие женщин на любой вкус. А какая на них одежда! О таких фасонах даже мечтать было нельзя, не оскверняя чопорных портновских традиций Западного Сассекса…
И на каждом шагу слышалась новая песенка. Стоило тебе уловить одну мелодию, как начиналась другая, словно десяток газет обрели музыкальную жизнь. И кто же сочинял эти звучные рифмы и скандальные историйки? Их распевали – не слишком стройно – откормленные расфранченные парни с красными лицами. Были песенки о бедняге Диккенсе, положенные на знакомые меланхоличные мелодии. Но в основном это были лихие джиги об убийствах и всяких непотребствах. Одна из самых популярных песенок повествовала о булочнике, который перерезал горло собственной матери в Ламбете на прошлой неделе. Одни песенки рассказывали об убийстве, другие – о последовавшем повешении убийцы. Когда они, перейдя мост, оказались на мидлсекской стороне, до слуха Элизы донеслась приятная мелодия, звучавшая где-то впереди, и, свернув за угол, она заметила оркестр «эфиопских менестрелей»[57], которые ей всегда нравились. К ним присоединился уличный торговец, распевавший текст листовки – такие он продавал по пенни за штуку. Ее поразил их нищенский вид и странный состав. У троих музыкантов – судя по всему, ирландцев или шотландцев – лица по обыкновению были зачернены жженой пробкой, а рыжие волосы, кое-как заправленные под мятые цилиндры, торчали из-под полей. Но шел среди них и несомненный индус – с блестящими черными волосами, а двое других музыкантов были стопроцентными африканцами. Все босые, хотя и одетые во фраки. Она настолько была зачарована их необычным внешним видом, что едва обратила внимание на песню.
– Ты только посмотри! Невероятно. Вот она, слава. Нужно привести этих парней в суд по общегражданским искам. Ты сразу понимаешь, что ты – господин, коль скоро про тебя поют на лондонской улице!
Миссис Туше вслушалась в слова:
Были времена, когда бедняк мог корову продать, А сегодня богатеи решили коров к рукам прибрать! И даже бедняга сэр Роджер не может свое получить – тем паче, Что судейские зовут его Ортон, а Богл божится, что зовут его иначе!
– Не подходи к ним слишком близко, Элиза! Никогда не знаешь, что на уме у этих парней…
Элиза через силу заставила себя пошутить:
– У меня есть пенни. Может быть, стоит купить листовку для твоей жены?
Ее порадовало, что она все еще могла рассмешить кузена. Он теперь напомнил ей молодого Уильяма: энергичного, с хорошим чувством юмора, способного щедро оценить чужие таланты, кого мог подчинить своей воле, развеселить и увлечь практически любой – даже женщина. Насколько же ему было не свойственно желание доминировать! Она никогда еще не встречала такого же второго. Вот почему, в каком-то смысле, тот призрачный, давно исчезнувший Уильям причинил ей больше вреда, чем пользы. Он внушил ей совершенно непрактичное ожидание: надежду, что ей будут постоянно встречаться такие же типы мужчин.
– Если купишь, – сказал он со смехом, – я прослежу, чтобы тебя за это повесили.
9. Поверенный Аткинсон рекомендует
– Как я уже сказал, я не уполномочен законом уведомлять иждивенцев – и я не буду уведомлять иждивенцев – то есть до тех пор, пока иждивенец сам того не потребует. Но я бы вам настоятельно рекомендовал, – продолжал поверенный Аткинсон, – принять во внимание эти удивительные обстоятельства, только если они окажут влияние на ваше собственное материальное положение, и принять столь счастливо изменившиеся обстоятельства исключительно как очевидную милость судьбы, чем они и являются, и с твердым пониманием и с условием, что любые дополнительные сведения, относящиеся к этим обстоятельствам, являются именно таковыми, дополнительными и не должны использоваться к выгоде и в целях нового выгодоприобретателя, Элизы Стюарт Туше – то есть вас, – и по этой причине не подлежат разглашению, ибо, как я уже сказал, она, то есть вы, не имеет касательства к существенному изменению, упомянутому выше, и финансовые последствия чего ясно и недвусмысленно изложены в последней воле покойного мистера Джеймса Туше, каковой документ я в настоящий момент имею в виду. Если это смехотворное дело Тичборна чему-то нас и научило, миссис Туше, так это, безусловно, тому, что завещания, заверенные ненадлежащим образом, могут служить поводом для всякого рода злоупотреблений…
Позже – много позже – Элиза поймет, что в этом плотном тексте на юридическом жаргоне был сформулирован принципиальный выбор. Перепутье. Понимала ли она это в тот момент? Никаких знамений ей не было явлено. Ни радуг, ни горящих кустов. Никаких примечательных особенностей мизансцены и действующих лиц. С поверенным Аткинсоном она встречалась раз в год в течение уже двадцати лет, и за это время он никак не менялся, хотя, как он сам выражался, постоянно находясь «в печальных и весьма стесненных обстоятельствах». Ибо старая Община врачей[58] была снесена, и населявшие ее поверенные переехали в новые конторы, а Аткинсон – такой же поверенный – теперь занимался своими гражданскими делами в тесных комнатушках неподалеку от Кордвейнер-Холла[59] на Дистаф-стрит, в тени собора Святого Павла. Такая близость компании обувщиков «Уоршипфул» его совсем не радовала, но просто над всей улицей витал запах новой кожи. И он не находил никакой прелести в древней гильдии обувщиков. Для Аткинсона она олицетворяла упадок мира.
– Но я вызвал вас сегодня сюда, миссис Туше, обсудить прямо противоположное: расцвет! Самый что ни на есть явный расцвет!
«Расцвет» для такого человека, как Аткинсон, могло значить только одно: деньги!
Но прежде чем возрадоваться следованию тонкостям своей личной морали, она задумалась над тем, что финансовая независимость могла бы на самом деле значить для нее самой. Чем были деньги помимо того, что они являлись материальной формой свободы? Ей хотелось как можно скорее расстаться с этим меркантильным и педантичным мужчиной, внушавшим ей отвращение. Но вместо этого она, сидя на стуле, подалась вперед и стала очень внимательно его слушать. У него были пустые глаза-бусинки и нос-клюв, как у птицы. Он монотонно бубнил, покачивая головой взад-вперед, точно дятел. И его клюв ходил туда-сюда, и он рассуждал о вопиющей непрактичности Элизы в том, что касалось ее личных финансов, покуда не вынул из гнезда самое ценное яйцо. Ее годовое содержание изменится – удвоится! И сколь ни больно было поверенному Аткинсону сообщать ей об этом, в завещании покойного Джеймса Туше фигурировал еще один благоприобретатель, каковой факт скрывался от его вдовы все эти годы, пояснил Аткинсон, «по причине щекотливости». Но сейчас этот благоприобретатель умер, и «хотя у него были свои иждивенцы», согласно профессиональному мнению мистера Аткинсона, они не имели неоспоримых законных прав на это наследство, так что весьма маловероятно, что они станут на него претендовать. В подобных обстоятельствах ежегодное содержание из наследства покойного должно полностью выплачиваться его вдове, то есть вышеупомянутой персоне, то есть миссис Туше.
– Мне?
– Ваше ежегодное содержание будет удвоено. Вам лишь следует сходить к вашему банкиру. У него на руках имеется документ, который вам необходимо подписать.
– Но вы так и не сказали, на кого распространяется завещание. Кто еще входит в число наследников усопшего? Кто другие иждивенцы, которые могут претендовать на свою долю наследства?
Здесь поверенный Аткинсон глубоко вздохнул и пустился излагать свои рекомендации. Их суть сводилась к следующему: это перепутье. Перед ней стоял выбор: знать или не знать. В такие моменты, полагала миссис Туше, наши души пребывали в неуверенности. Ах, если бы сейчас рядом с ней оказался Уильям! Но Уильям отправился в Вестминстерское аббатство. Выказать дань уважения Диккенсу. И она осталась одна на перепутье!
Другие люди являются препятствиями для нас. Они – та сила, с которой мы вступаем в единоборство. Миссис Туше с особой остротой ощущала эту истину, когда падала духом, а именно, находясь очень далеко от Христа. Другие люди являются для нас камнями преткновения, препонами, помехами и преградами – они посланы испытывать нас. Но если мы не подвергнуты испытаниям, если мы оставлены в нашем чаемом одиночестве – когда никто не наблюдает, сколь мы падки на лицемерие, – то как же легко мы готовы обманывать самих себя!
– Я приму деньги и последую вашим рекомендациям, мистер Аткинсон, благодарю вас! Я думаю, при прочих равных условиях, пожалуй, оно и к лучшему, если я не буду знать… кто эти претенденты. Я уверена, что ничего хорошего из этого бы не вышло.
– Мудрое решение, миссис Туше, если позволите. Благоразумное решение.