– Какой у вас красивый дом, леди Блессингтон. – Помимо постоянной веселости, подобострастная угодливость казалась другой излюбленной манерой поведения мистера Диккенса. – И с таким характерным колоритом. Я знаю, что нахожусь в Кенсингтоне, а у меня такое чувство, будто я в Аравии или, возможно, – веселый кивок в сторону чернокожих детей, – где-то еще южнее.
– Ах, Чарльз, благодарю вас! Как, право, приятно слышать похвалы обстановке дома от собрата по перу, если позволите так вас называть. Я, как литератор-дилетант, прекрасно знаю, как мы, писатели, привыкли обставлять чертоги нашего воображения и с каким вниманием мы относимся… И Гор-Хаус стал для меня особым испытанием. Наладить, так сказать, дом – непростое дело, не в том смысле, что молодые дарования вроде вас не знают многих скучных тонкостей образа жизни людей в зрелом возрасте, но в том, что приходится принимать массу решений тривиального или практического свойства. Не говоря уж об эстетических соображениях. Хотя, разумеется, мне в этом помогал граф.
– Д’Орсэ – это стиль! – воскликнул Уильям, как будто высказал оригинальную или интересную мысль. Миссис Туше заметила, как его новый друг Чарльз слегка поморщился.
– Именно! – согласилась леди. – И тем не менее пришлось приложить немало усилий. Прежним владельцем дома был Уилберфорс – человек без искры воображения в любой области. Должна вам сказать, когда мы вступили во владение, этот дом выглядел как методистская церковь и, как выразился граф, это едва ли можно было счесть шиком! Ха! Вот теперь я вас шокировала!
Элиза слабо улыбнулась. Она очень не любила, когда ей указывали на то, что ее шокировало.
– Да, наш мистер Уилберфорс был скучный тип, уж это точно, и очень плохо разбирался в портьерах.
– При всем уважении, леди Блессингтон, мистер Уилберфорс был озабочен более весомыми делами, чем портьеры…
Леди Блессингтон – не взглянувшая на Элизу ни разу с того момента, как та спешилась с рослой лошади, – теперь повернулась к ней и нахмурилась, услышав эту дерзкую попытку сесть на другого своего конька.
– Это верно, мы все, разумеется, в долгу перед мистером Уилберфорсом. Я придерживаюсь мнения, что ни один мужчина и ни одна женщина не может спать спокойно, если их страна грешит, а кто же может усомниться в греховности владения невольниками? – Участливый взгляд в сторону детей-статуй. – Но разве не Уилберфорс всю свою жизнь жил за счет доходов от греха, который он столь страстно порицал? Его дед, насколько я помню, занимался сахаром, и, разумеется, сам Уилберфорс самостоятельно не заработал ни пенни… Не могу не вспомнить слова нашего всеми любимого покойного Байрона на тему лицемерия…
Еще в Кенсал-Райзе, когда седлали лошадей, Диккенс предложил пари, когда будет впервые упомянут Байрон, потому как имел надежные сведения, что пленительная хозяйка дома «редко когда могла произнести пять фраз без того, чтобы к месту и не к месту помянуть имя Байрона». Но Уильям с трудом верил в вульгарность титулованных особ и нехотя сделал ставку на «в течение часа». Его же новый друг поставил на вдвое более короткий срок. Только миссис Туше, будучи циником по своей природе, сделала ставку на пять минут, и теперь с нее причиталось три шиллинга.
15. Беседы лорда Байрона
– Вот у меня тут есть страничка, – сказала леди, открывая написанную ею книгу, которая незаметным образом возникла у нее в руках. – «Когда вы узнаете меня лучше, вы увидите, что я самый себялюбивый человек в мире: у меня впрочем, есть достоинство, если это можно так назвать, не только в полной мере осознавать свои недостатки, но и никогда их не отрицать; что, безусловно, является редкостью в наш век ханжества и лицемерия»[61]. Я буквально слышу эти его слова, как будто он произнес их вчера. Я еще не встречала человека, кто с такой же ясностью видел бы свои достоинства и недостатки.
– Замечательный человек, – ввернул Уильям. – Наш величайший поэт.
– И мой лучший друг! Как же я любила те итальянские дни, наши долгие дневные беседы… и все же мы часто придерживались, как ни печально, разных мнений и спорили не меньше, чем приходили к согласию. Да, поэтический темперамент и впрямь сложная материя… А, вот и д’Орсэ! Мы как раз говорили о Байроне и о поэтическом темпераменте. О, мальчики, как же я замерзла. Моя ирландская душа взыскует огня. Сядьте рядом со мной!
Корпулентная фигура леди Блессингтон теперь приблизилась к камину, где она села на свой весьма обширный зад, отпустила малолетних слуг и поманила к себе «мальчиков». Они тотчас подошли к ней, Уильям с одной стороны, граф д’Орсэ – с другой. Миссис Туше осталась там, где была, на козетке. Чарльз – чьи беспокойные ноги подпрыгивали на ковре с того самого мгновения, как он сел, – воспользовался возможностью встать и пройтись по похожей на пещеру комнате. Походя он схватил «Беседы леди Блессингтон с лордом Байроном», провел пальцем по спине деревянной статуэтки Луции Сиракузской, ущипнул струну арфы и заявил, что ему тут все понравилось. Но миссис Туше, пристально наблюдавшая за ним, видела в нем лишь жадного писаря суда, делавшего заметки для стороны обвинения.
16. Тройственные отношения
Стали обсуждать поэтический темперамент. «Мальчики» признались, что обладают им, Чарльз это отрицал: «У меня темперамент сугубо прозаический», – а миссис Туше ничего не сказала, потому что ее и не спрашивали. Вместо этого она изучала д’Орсэ. Он вызывал у нее куда большее любопытство, чем его благодетельница. И она не была разочарована. Он являл собой уморительный образец знаменитого денди, изъяснявшегося с модным в то время парижским протяжным акцентом. Говорили, он напоминал Уильяма, но теперь, увидев их вместе, она уяснила себе, что их сходство, бывшее напускным, стремился подчеркнуть Уильям. Его новенький желтый галстук был явной данью почтения к д’Орсэ, и локоны он себе отрастил длиннее, и брюки у него были теснее, и пуговицы крупнее, чем у его образца для подражания. Но д’Орсэ, поразительно женоподобный и во внешности, и по манерам, был куда красивее. И то, что лорд и леди Блессингтон вверили свою единственную дочь этому юному Ганимеду, не казалось Элизе странным: если смотреть на ситуацию под определенным углом зрения, то это, возможно, был самый простой способ удерживать мальчика в их орбите. Но это не отвечало на вопрос, который вызывал скандальные сплетни в Кенсал-Лодже. Кому именно был предназначен этот Ганимед? Зевсу или Гере?
Элиза откинулась на спинку козетки и обозрела имеющиеся факты. Судя по многим свидетельствам, лорд Блессингтон при жизни был очарован своим красавцем зятем. Затем, на смертном одре, он завещал д’Орсэ все свое состояние, причем со странным условием, что тот будет женат на его дочери. Но когда дочь упорхнула от брака и из дома, граф д’Орсэ остался жить со своей тещей, с кем разделил и наследство Блессингтона, и, как утверждали охочие до скандалов сплетники, ее ложе. Но сколько же лет было тогда этой женщине-ребенку? Сорок четыре? Сорок восемь? Ее возраст оставался тайной, как и многое другое в ее биографии. Даже ее имя вызывало сомнения. В Типперери – или так слышала миссис Туше – Маргерит Гардинер на раннем этапе жизни была просто Мэгги Пауэр, вышедшей замуж в четырнадцать лет за пьянчугу фермера-дворянина, который очень кстати довольно быстро помер в долговой тюрьме. После чего, как говорили, юная Мэгги стала содержанкой рангом пониже куртизанки, но повыше обычной уличной шлюхи. Сожительницей. Сожительницей сильных мира сего. По этой причине ее сторонились светские дамы Лондона, и ее репутацию не смогли изменить ее скучнейшие, но многочисленные статьи о дамском этикете и морали, которые публиковались в журнале «Нью мансли» – и высмеивались в свете. Возможно, поняв, что оказалась в тупике, она сочинила свою скандальную и ставшую популярной книгу о Байроне и с тех пор прекратила попытки наставлять женщин на путь благонравия, сосредоточившись вместо того на общении с блестящими юношами. У нее, надо признать, были все внешние данные, чтобы стать хозяйкой светского салона – и к тому же ей сопутствовала удача. Подцепив лорда Блессингтона, она поймала удачу за хвост – теперь у нее появился источник финансирования всего ее предприятия. Внешность – это ведь тоже удача. И наоборот, как давно поняла Элиза, ее внешность была слишком неординарной и могла прийтись по вкусу не всякому. Ее внешность ни у кого не вызывала достаточного интереса, чтобы можно было этим воспользоваться, а если и вызывала, то всегда не в нужный момент. И будучи до конца честна сама с собой, она не могла не признать, что самое пылкое признание ее достоинств приняло обличье очень дурных рукописных стишков, посланных ей из юридической конторы, где работал юный кузен ее мужа. Сами стишки она давным-давно позабыла. Но помнила лестную сопроводительную записку: «Все эти стихи были написаны в мое девятнадцатое лето – и пусть этот факт послужит моему прекрасному другу оправданием их легкомысленности, ребячества и шероховатости – ей ведомо, из какого источника они возникли, или же это ей подскажет зеркало…»
Но какая же это извращенная привычка зеркал никогда не сообщать женщинам об их красоте в данный момент, ибо они вместо того предпочитают действовать с жестокой задержкой. Посему она смотрелась в зеркало в возрасте двадцати пяти лет и видела там лишь костлявую уродину без каких-либо привлекательных черт. Но недавно, рассматривая свой симпатичный акварельный портрет – написанный примерно в то же время – она сразу увидела то, что заметил в ней Уильям: черноволосую Диану, бледную, точно луна, столь же таинственную, сколь и прекрасную. И тем не менее нельзя было отрицать, что леди Блессингтон обладала красотой иного свойства. Цветущая, пышнотелая и румяная, с открытым декольте, в то время как Элиза застегивалась до верней пуговки. Каковое сравнение, когда оно приходило ей на ум, почему-то создавало у нее ощущение, будто она чуть ли не голая.