спехом у читателей. Издатель даже не смог окупить затраты на публикацию. И вот в разгар этого идеального шторма в доме Эйнсворта Френсис неожиданно умерла. Ее никто не видел три месяца – и она умерла. Миссис Туше уже было собралась отправиться к Эберсам в качестве эмиссара, чтобы убедить Френсис вернуться обратно домой, а она умерла. В своих смелых фантазиях Элиза воображала, что ей удалось увезти беглую жену в Италию, где солнце излечивало все недуги и где они могли бы снять себе небольшой домик, затерянный среди оливковых рощ, а потом, через несколько месяцев, написать в Кенсал-Лодж покаянное письмо, в котором признались бы в своем намерении остаться жить вдали от родины. «Мы решили жить как ланголленские леди, но только в белых бумазейных платьях, а не в черных шерстяных одеяниях…»
И вот она взяла и умерла. Эберсы похоронили ее на семейном участке кладбища в Оксфордшире, причем Уильяма на похороны не пригласили, не говоря уж о его странноватой кузине. Миссис Туше покинула Честерфилд и поселилась в Кенсал-Райзе. Моя Френсис умерла. И сколько бы раз она ни повторяла это про себя, все равно кончина подруги казалась ей невозможным фактом. Пустота. В ее душе разверзлась пустота. И, сидя на скамье в этой уиллесденской церкви день за днем, глядя на все тот же пустой альков, она ощущала пустоту внутри.
В тот внесший в ее жизнь такой сумбур 1838 год она поняла наконец, в чем смысл писательства или, по крайней мере, в чем заключался его смысл для Уильяма: в его случае это был способ спасительного бегства от пустоты. Способ отвлечься. И через неделю, верный себе, он вновь принялся за работу и написал своему старому другу Кроссли. Нет ли у Кроссли материалов, относившихся к событиям 1724 года или к периоду правления Георга I? И если Уильям приедет в Манчестер, не сможет ли он позаимствовать у Кроссли подшивку «Ньюгейтского календаря»…
В апреле он уже целиком погрузился в «Джека Шеппарда». Она читала рукопись по мере готовности новых страниц. Она прочитала его раньше всех. Это мать Джека миссис Шеппард стояла на вершине холма и смотрела на шпиль церкви Святой Марии. И именно здесь, в этой самой церкви, молодой Джек ступил на жизненную стезю малолетнего преступника, впервые выудив кошелек из кармана прихожанина. Элиза считала себя искушенной читательницей, но «Джек Шеппард» разбудил в ней ребенка. Она изумленно ахала, читая, как мальчишка-вор перемахивал через стены Ньюгейта. И проливала слезы негодования, когда Джонатан Уайлд[88], главный правительственный «ловец воров», сам оказался вором похлеще тех несчастных грешников, кого он отправлял на виселицу. К тому моменту, как молодой Джек совершил третий побег из тюрьмы, она уже поняла, что в этом печально знаменитом взломщике и ньюгейтском старожиле было больше жизни, чем в дюжине французских герцогов. Закончив чтение, она подумала: «Вульгарно, жестоко, сенсационно, забавно». Но она также поняла, что теперь, на какое-то время, ей можно было не беспокоиться о дороговизне портвейна. Она не стала предлагать свои редакторские правки, но лишь решительно возражала против сцены совращения, в которой Джек обхаживал двух проституток одновременно – «амазонку» брюнетку Бесс Эджворт и блондинку со вздернутым носом Полли Мэггот. Эта сцена ее «шокировала». Или, во всяком случае, так она заявила сразу после прочтения. И заставила себя в это поверить. А теперь, поразмыслив, она задалась вопросом, не спутала ли она свое смущение и сожаление с набожностью и отвращением. Почему Уильям с таким запозданием воображал себе – в своей прозе – то, чего его лишила реальная жизнь?
4. «Ньюгейтская контроверза»
Чего она сейчас никак не могла вспомнить, так это был ли реальный Джек Шеппард уроженцем Уиллесдена или нет. В разгар шеппардомании – когда этот роман распродавался лучше «Оливера Твиста» и на различных подмостках шли его ужасающие музыкальные постановки, – она нередко слушала уверения, будто последним приютом этого парня стало маленькое кладбище рядом с Уиллесден-Лейн. Возможно, это выдумал Уильям. За многие годы, несмотря ни на что, он сочинил массу вещей, которых на самом деле никогда не было. Как, например, обычай дарить новобрачным ломти бекона, и липовое дерево, и Дика Турпина, скачущего верхом через Криклвудский лес. Элиза связывала это не с особым даром своего кузена, но с тем фактом, что огромное большинство людей оказываются в высшей степени внушаемыми, и у них мозги точно сито, сквозь которое просеивается правда. И в их сознании факты и фикция часто перемешиваются. Песенки, которые Уильям сочинил много лет назад, возвращались на сцену и воспринимались публикой как исторические предания. Сколько еще лондонцев верили в то, будто Шеппард, стоя на эшафоте и дожидаясь повешения, пел толпе зевак: «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!»
Воруйте, друзья мои! Из жизни в прозу, из прозы в жизнь. Какое ужасное занятие. По крайней мере, Уильям делал это неуклюже, с благодушным неумением. Его друг Чарльз проделывал это с куда более тонким мастерством, как истинный актер. И в этом таилась его опасность. Чарльз Диккенс играл роль – всегда. По этой причине миссис Туше никоим образом не удивило, что роль «лучшего друга Уильяма» оказалась в конечном счете временной. Более того, когда «Шеппарда» начали публиковать частями в «Бентлиз» – в тот самый момент, когда автор «Твиста» уже собирался уйти из журнала, – она сразу заметила грозные тучи на горизонте. Она видела, как морщился Чарльз, когда обе книги назвали ньюгейтскими романами – обычно в статьях, рассуждавших о пагубном моральном влиянии романов о Ньюгейтской тюрьме. Конфликт казался неминуемым. У них было разное восприятие своего творчества. Чарльз – всегда очень осторожный, всегда заботившийся о своей репутации – ненавидел несанкционированные театральные постановки «Твиста», а Уильяму нравились любые пьесы по мотивам «Шеппарда», сколь бы бездарно они ни были поставлены, сколь варварски ни был сокращен сюжет, как ни ужасны были звучавшие на сцене песни. Он заводил дружбу с теми же нещепетильными импресарио, коих Чарльз считал своими личными врагами. А когда Чарльз перестал быть редактором «Бентлиз» и передал свои обязанности Уильяму – который с радостью их принял, – только миссис Туше, похоже, до конца понимала, что этот жест означал со стороны молодого писателя освобождение не только от журнала, но и от их дружбы. А вскоре Диккенс науськал своего верного пса Джона Форстера, чтобы тот закончил дело, опубликовав мерзкую статейку в «Икземинере». Единственной целью которой – насколько могла понять миссис Туше – было указать на огромную пропасть между дурно написанными и морально тлетворными книгами вроде «Джека Шеппарда» и прекрасными романами его доброго друга Чарльза.
Насколько все это ранило Уильяма, она знать не могла. В то время у него еще была толстая кожа, – а как же иначе! – и он сохранял самый радужный и инстинктивно неукротимый настрой. Продажи его книг росли. Дети вернулись в Кенсал-Лодж. Доброе отношение Эберсов было легко купить, а тут как раз для этого появились деньги. Ее кузен не чуял близкой беды, пока она не разразилась и не вспыхнула, точно его любимая эйнсвортовская молния, на первой странице лондонской «Дейли ньюс»:
Лорд Уильям Расселл убит!
Дворецкий во всем признался!
Его вдохновил «Джек Шеппард» Эйнсворта!
Это все было неправдой. Дворецкий Расселла, возможно, читал «Ньюгейтский календарь», и его вдохновили героические преступники, которых он там обнаружил. Но и такой увязки было довольно. Продажи тотчас упали. Истерическое, продиктованное корыстными интересами осуждение ньюгейтских романов раздавалось на всех углах, из уст тех, кто только что распевал воровские песни, аплодировал пьесам, скупал свежие выпуски журналов, где печатался роман. К этому моменту Чарльз уже был недосягаем для подобной критики. Он оказался двуличным, как Джонатан Уайлд.
В мире полным-полно лицемеров: это не могло ни озадачить, ни опечалить миссис Туше. Она слишком долго жила на этом свете – и посещала заседания уголовного суда слишком много раз, – чтобы сей факт ее как-то удивил. Хуже, по ее мнению, было только грубое изменение или извращение естественного хода вещей, как это бывает, если мы силой заставляем реку течь под землей или принуждаем ребенка подчиниться нашей воле. Думая теперь о тех событиях, она искренне пожалела, что, как следствие, Уильям выбрал для себя именно такое направление. Устремившись в далекое прошлое, с его множеством занимательных сюжетов, – где он чувствовал себя увереннее всего – или в горние выси, в область сверхъестественного, где ничто не реально и ничего не имеет значения. Ко всем этим дворцовым интригам, к венценосным особам, мушкетам и кружевам, к стенам, обшитым резными панелями! Ко всем этим гадалкам-цыганкам, колдуньям и призракам! И он уже никогда не сможет должным образом облечь в слова истории, которые лежали прямо у него под носом. Истории вроде ее собственной – или, скажем, истории мистера Богла. Истории о людях, об их борениях, страданиях, о том, как они обманывают себя и других и как бывают жестоки друг к другу или добры. А обычно – и то и другое.
5. Как две горошины в одном стручке
Сержант Баллантайн: Живя в колонии, вы когда-нибудь выезжали из Сиднея?
Богл: Не дальше чем на пять миль.
СБ: И вы никогда не бывали в Уогга-Уогга?
Б: Нет.
В ходе дальнейшего допроса свидетель пояснил, что как-то в августе 1866 года его сын, цирюльник, брил человека, утверждавшего, что видел сэра Роджера Тичборна в отеле по соседству.
СБ: После чего вы отправились к отелю «Метрополитен» в Сиднее?
Б: Да.
СБ: И когда вы приблизились к отелю, встретили ли вы там кого-либо?
Б: Никого, кого бы я знал.
СБ: Не видели ли вы там человека, который показался вам знакомым?
Б: Никого, кроме Претендента. Он был единственным, кого я увидел, – его и еще одного человека, они находились во дворе отеля, позади здания. Я сел у входа в отель и стал его ждать.