Он еще разок перечитал письмо и оглядел новоприбывшего с головы до пят. В сравнении с Боглом – а тот отступил на шаг от своего нового напарника, как будто желая избежать сравнения с ним, – этот мальчонка имел жалкий вид. Вывернутые внутрь коленки, тощий, глаза заплаканные. И еще: в Хоупе не требовались юнцы, владевшие «полезным ремеслом». Целое поколение здешних мальчишек за десять лет поднаторели в разных навыках, так что на плантации уже было пятьдесят с лишком каменщиков, бондарей и плотников, и очень немногим из них сейчас было слегка за тридцать. А мальчишка вроде такого, выросший в Англии, который ничего не смыслил в лечебных растениях, даже в лазарете никому был не нужен. Там всем руководили Дженни и Мойра, которым было лестно именовать себя медсестрами, хотя, насколько знал Боллард, все настоящие лекарства делал «доктор Пол» – высокий негр, который уверял, будто получил некое медицинское образование в Кингстоне. Но как бы там ни было на самом деле, этих суеверных трудяг-негров все равно не пользовал никакой другой медик. Сам Боллард был вынужден в прошлом месяце показать этому «доктору» свою покрытую язвами ногу, когда срубленное дерево перегородило Кингстон-роуд.
– И чем же именно ты занимался в Лондоне?
Мальчишку этот вопрос, похоже, привел в замешательство. Он взглянул на Богла, и тот ответил за него:
– Выполнял всякие поручения, мистер Боллард. Бегал туда-сюда. Был мальчиком-посыльным.
Боллард возмущенно фыркнул и топнул ногой. Она у него уже не болела.
– Ты что, сам не можешь сказать? Язык проглотил?
Мальчишка опять заплакал.
– Мне сказали, чтобы я его не заставлял работать – и похоже, он говорить не умеет. И на какой черт он мне сдался?
– Мистер Боллард, он может ходить со мной. Ухаживать за животными.
Мелкие бригадиры и надсмотрщики лучше всего набирались опыта, начиная с работы на скотном дворе, ухаживая за живностью, или обучались навыкам кучеров, когда учились приучать лошадей к седлу или объезжать с дозором посевы сахарного тростника. А с такими юными мальцами подобное обучение следовало проводить предусмотрительно и без ошибок – на ослах. Богл уже овладел этими премудростями и, возможно, смог бы оказать на мальчишку хорошее влияние. И Боллард приказал Боглу внести в «Общий список негров» запись «мулат Роджер» в колонке, озаглавленной «Курятник и свинарник».
4. «Я дело говорю, а не правду»
По прошествии времени только Большая Джоанна все еще помнила настоящее имя Нансача-Богла, но они тогда уже редко виделись. А имя Анасо звучало странно для слуха самого Анасо. Покуда он не стал Нансачем. Покуда он не стал Боглом. Да и настоящее имя Джоанны он больше не осмелился бы произнести вслух, если бы смог его вспомнить. Ее ненависть сопровождала ее повсюду. Она проклинала тех, кого ненавидела, и они поэтому часто умирали. Джоанна жила в своем особенном мире. Каждое утро она носила огромные связки тростника после отжима на склад жмыха, где топором измельчала выжатые стебли. Дни она проводила в варочном цехе, орудуя длинным черпаком в чанах с сахарной патокой и изнемогая от печного жара. Нансач тем временем кормил живность, помогал плотникам, сопровождал Роджера, набиравшегося на новом месте ума-разума. Затачивал карандаши счетоводам. Он смотрел, как счетовод хозяйства ставил пометку «склонна к побегам» рядом с именем Джоанны три года кряду, и восхищался ее упрямством – тем, сколь дорого оно ей обошлось. Джоанна лишилась двух пальцев на ноге. И груди. И лицо у нее было рассечено: глубокий шрам протянулся от глаза до подбородка.
Пичи работала на давильне. Она засовывала тростник между двух горизонтальных жерновов, предусмотренных планом «гуманного обращения»: они были менее смертельно опасны для работников, чем вертикальные валы. Эти валы тоже зажевывали конечности, но не так часто. Как-то левая рука Пичи попала между валов. Хорошо, что в тот самый момент там проезжали Нансач и Роджер. Роджер молча сидел на своем ослике, ужаснувшись такому обилию крови, но Нансач спрыгнул со своего мула, подбежал и выволок ее из механизма. Он отнес ее в лазарет. Кисть руки оторвало начисто, а остальная рука до плеча была раздавлена. Роджер объяснил, что это была ее вина, потому что она подошла к валам слишком близко. Перед тем как лишиться чувств, Пичи взглянула на Нансача и воскликнула: «Игве!»
В ту ночь в их коттедже Нансачу не спалось. Он поглядел на крепко спавшего Роджера. В этом мальчишке была такая странная смесь трусоватости и жестокости, которую его напарник с трудом мог простить или объяснить, но которую Большая Джоанна, с ее прозорливостью, сразу в нем распознала. Раздвоенная душа. У многих людей внутри таился лишь один животный дух, но у Роджера их было два: дух мыши и дух змеи. С этим Нансач поспорить не мог. Он много раз видел, как по лицу мальчишки мелькала тень то мыши, то змеи, то мыши, то змеи, это происходило даже сейчас, когда он спал, освещенный лунным светом. Как не пожалеть человека, живущего в своих снах! Роджер понятия не имел о том, что запрещала земля. Он никогда не знал мира иного, чем этот. И откуда ему было догадаться, что этот его мир был опрокинут вверх тормашками? Вместо того он пытался найти в нем смысл. Как не пожалеть тех, кто был женщиной, как не пожалеть безумных вроде Большой Джоанны или таких черных, как Нансач, или несчастную и ставшую однорукой Пичи, и из всего этого в душе Роджера возникало убеждение, что люди, которых можно было пожалеть, должны страдать больше всех, ибо разве это не естественный порядок вещей? Пусть лучше страдает Пичи, а не он! Презренные были презренными не без причины. Большая Джоанна говорила на разных языках, она считала, что ее маленькая черная дочурка обладает даром прорицания. Когда ее просили замолчать или говорить понятнее, она никогда не слушалась – и смотрите, куда это ее привело! Она наводила дурной глаз на людей. Она заявляла: «Я дело говорю, а не правду». Такую не исправишь.
Роджер же, напротив, чувствовал, что всегда говорил дело. У него было две руки. Он был почти такой же бледнокожий, как мистер Боллард. Единственное, чего не мог понять мулат Роджер, так это тот факт, что его по какой-то причине поставили вровень с африканским негром Боглом, хотя тот был сыном великого человека. Разве он не заслуживал сидеть на высокой лошади? И разве он не сидел на ней с гордой осанкой?
5. Ужин, буря, смерть
Боллард слыхал, что нутро человека рано или поздно вылезает наружу, и сейчас, сидя напротив Тислвуда и слушая его рассказ о том, как однажды он заставил одного негра испражняться в рот другому, он в который уж раз был поражен верностью этого наблюдения. В этом человеке и впрямь было нечто гнилое. Его кожу испещрили гнойные чирьи, как будто какое-то внутреннее гниение прорвалось наружу. Его язык был серым, точно могильный камень, а полость рта покрыта адски-красными язвами. И не было сомнения, что слезы, сопровождавшие его заливистый смех, были крепкими, что твой чистый ром.
– А потом я заткнул ему пасть кляпом и посадил жариться на солнышке. И больше этот ублюдок не воровал у меня плоды хлебного дерева!
Боллард вежливо улыбнулся. Он накрыл ладонью свой стакан, подавая Нансачу знак больше ему не наливать – в надежде, что его жест заставит и Тислвуда поступить так же. Но Тислвуд свой стакан поднял повыше и кивнул только, когда рома было налито до самых краев. Но даже будучи конченым выродком, этот человек упрямо вел дела и не желал ни в чем уступать:
– Так о чем я. Бери Цезаря и еще десяток таких же, как он, и четырех женщин, до следующего мая – и я буду настаивать на той же самой плате за их аренду. От твоих проблем с водой, Боллард, мне ни жарко ни холодно, да и цена была давным-давно обговорена. Никто из Бреднат-Пен не доставит тебе никаких проблем, это я тебе обещаю. Они твердо усвоили, что если из-за кого-то из них возникнут проблемы, то их башка сразу окажется на пике.
Боллард сидел напротив Томаса Тислвуда вот так, как сейчас, за ужином, в каждый сезон сбора урожая, раз в год, уже на протяжении добрых десяти лет. И никогда их застолья не доставляли ему никакого удовольствия. Про себя он считал этого деятеля умалишенным, и к тому же он вел дела из рук вон плохо, ведь насаживать головы провинившихся на пики – разве это значило хорошо вести дела? С безголовых работников какой прок? И он жалел этого горемыку. Фермерский сын из непонятно какой семьи, невоспитанный, сахар не производил, да и владел участком всего-то в сто шестьдесят акров, занятым под огороды рабов. Его основным источником дохода, похоже, были его тридцать два негра, которых он сдавал другим плантаторам в аренду, – причем многих из них он уже забил до полусмерти, – и это тоже не говорило о его умении вести дела. Его бы воля, он никогда бы не встречался с этим человеком, не выслушивал его байки, не смотрел бы, как он травил себя ромом. Но огромные размеры плантации Хоуп были ее главным активом – и главной обузой. Земля давала более обильный урожай сахарного тростника, чем имелось рук, способных его снимать. И в этом году, как и в прошлом, Тислвуд щедро сыпал ему сахар на раны.
– И я ему говорю: ну и что ты тут делаешь со своей елдой? Купаешь ее в ослином молоке?
От него воняло. Воротник его рубахи был черен от грязи. Все, что извергал его рот, было пропитано скабрезностью, похотливостью или дьявольской мерзостью, и он, казалось, совершенно забыл о настоящем и не обращал внимания ни на Мэри и Дейрдре, приносивших еду и уносивших объедки, ни на Нансача, который учтиво положил свиную отбивную ему на тарелку, ни на Большую Джоанну, прислушивавшуюся к их беседе и свирепо гремевшую посудой на кухне. Он мысленно опять вернулся в свое славное прошлое. Когда он работал надсмотрщиком на плантации Египет, где первая бригада[98] работниц была его личным гаремом. К тому моменту, как Тислвуд с трудом поднялся из-за стола, весь перемазанный подливой и ошметками мяса, он еле держался на ногах. Пришлось вызывать Джоанну, чтобы она помогла ему дойти до его кареты. Богл открыл перед ним дверь. Боллард замер на крыльце, махая ему на прощание. Он, разумеется, заметил, как Джоанна что-то нашептывала Тислвуду на ухо. Но она так часто делала.